Смысл жизни – не страховой полис

Помимо естественных наук и психоанализа, величайшим достижением в нашей области со времен Ницше стал феноменологический подход к миру. Мы уже видели, как Малларме искал «слова без морщин», Бодлер лелеял свои minutes hereuses [минуты счастья], а Валери – свои «маленькие миры»; Чехов сосредотачивался на «конкретном человеке» и предпочитал «небольшой размах и практические ответы»; Андре Жид полагал, что «систематизация искажает, обедняет и иссушает мир». Для Оливера Венделла Холмса «все удовольствие от жизни – в обобщениях, но вся польза – в конкретных решениях». Уоллес Стивенс полагал, что «лучше довольствоваться частностями». Томас Нагель говорил об этом так: «Отдельные вещи обладают особой спокойной завершенностью, на которую откликаются все стороны нашего Я. Из этого ясно, почему восприятие прекрасного дарует нам ощущение внутренней целостности: прекрасное захватывает нас мгновенно и целиком, так что различия между объективным и субъективным теряют для нас свою значимость…» А Роберт Нозик, призывавший людей стать «сосудами красоты», схожую мысль выражал так: «То, что даруют нам художники и поэты – огромная, неоспоримая реальность маленьких вещей. В каждой из них есть “собственная терпеливая вещность”». Джордж Левин призывает нас «быть внимательными к подробностям мира сего».[873] А глава 24 нашей книги полностью посвящена тому вниманию и любви к деталям, что присущи поэтам.

Это, в свою очередь, совпадает с идеей жизни как череды мгновений: moments bienheureux [счастливых мгновений] у Пруста, «проблесков духовной ценности» у Ибсена, «бесконечно малых шажков» и «мгновений бесконечного сознания» у Шоу. Кандинский говорил о «маленьких удовольствиях», Мальро – о «временных прибежищах», Йейтс – о «кратких мгновениях экстаза», Джойс – о «богоявлениях». Абрахам Маслоу называл эти мгновения «пиковыми переживаниями» и сравнивал их с оргазмом; Фрейд полагал, что счастье неминуемо кратко и преходяще. Импрессионистская живопись – на самом деле не столько о «впечатлениях», сколько об отчаянных попытках поймать и удержать их ускользающую суть: вспомним архетипические примеры – Руанский собор у Мане, его стога сена и кувшинки. В той же главе 24 мы вспоминали «крупицы реальности» у Мандельштама, «молнии, бросающие свет во тьму», у Лоуэлла, ощущение, что «смысл бытия на миг распахивается и снова захлопывается перед нами», «внезапную уместность» в стихах Сильвии Плат и слова Эудженио Монтале:

Я – не более,

Чем искра очага…

Вирджиния Вульф, Роберт Музиль, Юджин О’Нил и Сэмюэл Беккет – все они отмечали, что мгновения «бытия» всегда не больше, чем мгновения. Краткие минуты яркой и интенсивной жизни – вот все, на что мы можем надеяться. Можно сказать, что у нас есть два уровня существования (об этом писали не только Вульф и Музиль, но и Рильке, и Витгенштейн), и, чтобы жить полной жизнью, надо оставаться живыми на обоих уровнях – но не ожидать большего. Никакого третьего, сверхъестественного, уровня не существует: есть лишь, как писала Вульф, краткие минуты отдыха от «хлопчатобумажных дней». К той же мысли пришли Джордж Сантаяна и Филип Рот. Сантаяна полагал, что счастье заключено в «воспоминаниях об эпизодах яркой и полной радости, придающих жизни направление», что нам необходима «праздничная жизнь» – время и место, где можно отдохнуть от повседневности и предаться игре, что цель жизни – в «спонтанном утверждении» того, что мы любим и чему радуемся. Микки Саббат, герой Филипа Рота, наслаждается своим «отпуском от рациональности». Джонатан Лир, профессор философии в Чикагском университете, говорит, что жизнь без идеи иррационального «неполна».

Важнее всего во всем этом размер жизни – ее параметры и, говоря словами Джойса, «жизнь в соответствии с фактами», то есть нечто совершенно противоположное так называемому «космическому сознанию», столь часто воспламеняющему религиозные чувства. Джордж Мур, Вирджиния Вульф, Дэвид Слоун Уилсон – все они призывали людей «жить там, где мы есть», искать смысл и значение жизни рядом с собой. Мур полагал, что самые яркие переживания дарит нам общение с родными и друзьями; для Вульф, если вообще можно говорить о духовных переживаниях, – это те, что порождает близость между людьми; для Уилсона прекраснейшая из жизненных задач – заниматься собой. Все это – тоже о «размере жизни».

С таким «эпизодическим» характером жизни связана и близкая ему идея, что наша индивидуальность тоже не фиксирована, что никто из нас не представляет собой одну-единственную личность. Ричард Рорти напоминает нам: некоторые философы пришли к выводу, что «никакой системы в человеческом существовании нет». Для Сантаяны не существует никакой человеческой природы – «это лишь сборное название для группы качеств, случайным образом обнаруженных у некоторых животных, которых мы объявили своими предками». Андре Жид считал, что каждое утро просыпается новым человеком; Чеслав Милош писал о том, как сложно «оставаться одним и тем же». Йейтс говорил: «Личность – это сознательный выбор, возобновляемый снова и снова»; примерно то же писали Паунд и Элиот. Горонви Риз утверждал: «Не было в моей жизни дня, когда бы мной владело это завидное чувство – ощущение себя цельной личностью». Для британского философа Джона Грея «мы не можем избавиться от ощущения, что у нас есть Я, однако знаем, что это не так». (О жизни Риза он замечает, что это не роман, а серия рассказов.[874]) Юджин Гудхарт из Университета Брандейса так подытоживает эти размышления: «Цельная личность – не бесшовное единство, а воля к господству над собой».

В свою очередь под подозрением оказалась и сама идея единства – не только личности, но и вселенной, космоса – так что понятия метафизики, трансцендентности и даже самого бога теперь окрашены для нас оттенками фрагментации и распада.

Единственная форма единства, которая пока держится – нарратив: идея повествования, связывающего отдельные эпизоды жизни. Аласдер Макинтайр указывает, что действие (или поведение) понятно только в рамках нарратива. По словам Гордона Грэхема, «ключ к тому, чтобы жить, а не просто существовать… лежит в способности и готовности учиться видеть и действовать все лучше и лучше, в согласии с требованиями логики повествования». И добавляет: «Отчасти мы учимся этому через подражание, но кроме того, обретаем способность прослеживать и создавать такие связи благодаря художественной литературе». Жизнь, по его словам, это «постоянное герменевтическое движение», руководимое и направляемое «предчувствием [нарративного] целого». Брюс Роббинс, профессор гуманитарных наук в Университете Колумбии, говорит, что сам по себе секуляризм – не что иное, как повествование о прогрессе и победе над религией.

Это возвращает нас к отсутствию единой, всеобъемлющей идеи. Быть может, одно из достижений ХХ века – уход от идеи «целостности», «единства», поиска единого всеохватывающего смысла, от представления о смысле как «страховом полисе», говоря словами Одена. Здесь мы снова вспоминаем Витгентштейна, верившего, что некоторые стороны мира и нашего опыта невозможно ни изобразить, ни выразить словами: язык дает нам ощущение мира как целого, но ограниченного целого; это чувство границ и чего-то «за» границами, ощущение, что нам чего-то недостает, и составляет область «мистического». Это пересекается с мыслью Поля Валери, что поэт приближается к миру «по асимптоте», что мы подходим к смыслу все ближе и ближе, но так и не можем – и никогда не сможем – его достичь. Быть может, добавляет Джордж Стейнер, для языка ограничений и нет – но не стоит ожидать большего. Кембриджский философ Саймон Блэкберн тоже имеет в виду что-то схожее, когда пишет: «Нам вечно кажется, что можно найти слова получше – вот-вот, сейчас, они вон там, сразу за горизонтом!» И эхом откликается ему Аласдер Макинтайр: «Я верю, что процесс исследования жизни – само по себе благо; а большего искать не стоит».[875]

Итак, секуляризация – не просто переход от веры к неверию: она активно ищет новый путь восприятия и жизни. Она учит нас смотреть на мир, оценивая его деталь за деталью. Все мы не можем стать художниками – но каждый из нас может усвоить художественный взгляд на мир. Говоря словами Сантаяны, искусство показывает нам «конечное совершенство», совершенство без божества. Или, как подытоживает Уоллес Стивенс: «Мы никогда не достигнем цели разумом – но снова и снова достигаем ее чувствами: в поэзии, в счастье, когда смотрим на прекрасный пейзаж или на снежные вершины гор». Смысл жизни – не страховой полис; стоит с этим смириться, и жизнь откроет нам изобилие смыслов.

* * *

Однако стоит коснуться еще одного важного вопроса. Подход, описанный нами здесь, имеет еще одну сторону, связанную с отношением к естественным наукам. По мнению Стефана Георге, наука не улучшила мир – скорее, сделала его беднее. Юджин О’Нил полагал, что наука поступила на службу капитализму, и это отвлекло ее от более благородных стремлений. Вирджиния Вулф интересовалась психологией, однако считала, что остальные науки не играют никакой роли в нашей нравственной и эстетической жизни. Для Д. Х. Лоуренса наука, исключив контакт с иррациональным, отдалилась от «жизни». Для Джорджа Стейнера наука безнадежно испорчена, поскольку – как говорил до него и Хайдеггер – целью ее является господство над природой. По словам Гордона Грэхема, наука «не провозглашает истин, в согласии с которыми стоит жить. До сих пор она порождала и порождает лишь технологии удовлетворения желаний». Наконец, Томас Нагель пишет в своей последней книге, что эволюционная картина мира «почти наверняка» неверна.

С некоторыми из этих высказываний согласиться нельзя. Однако они интересны как показатель того, что великий «соперник» религии (выражаясь словами Стивена Джея Гулда) – научный взгляд на мир – отнюдь не получил того всеобщего признания, о котором мечтали многие его приверженцы. Мы уже видели: на свете нет недостатка в тех, кто считает науку вполне достойной заменой религии, кто действительно видит в природных феноменах и процессах достаточно трепета, красоты, очарования и вдохновения, чтобы хватило на всю жизнь. Наука помогает им и в понимании этики – в том, как каждому из нас жить для наибольшего блага всех.

И все же нельзя отрицать, что у многих и многих других такой взгляд на мир не вызывает энтузиазма. Важно отметить, что среди этих других немало высокообразованных людей, и, как правило, они вовсе не «антинаучно» настроены. Однако наука не волнует их так, как, без сомнения, волнует она Докинза, Деннета или Левина. Одной науки этим другим недостаточно. Быть может, им требуется то, что Фрейд называл «осознанием». В начале работы Фрейд полагал, что для исцеления пациенту достаточно получить «правильное объяснение» причин своей болезни – но позже понял, что это объяснение пациенту необходимо еще и «проработать», и привести в согласие с «аффективными компонентами психики».

Быть может, что-то подобное можно сказать и о реакции общества на науку?[876]