«Скорбеть не станем. Лучше силы обретем в том, что осталось…»

И снова мы возвращаемся к самому недооцененному из философских течений ХХ века – феноменологии, с ее les minutes heureuses [минутами счастья]. И к мысли, что в мире, не освещенном более ни богом, ни разумом, все попытки свести бесконечное многообразие (будь то вселенной или нашего опыта) к концепциям, идеям и сущностям – религиозным или научным, включающим в себя «душу» или «природу», «частицы» или «жизнь после смерти», – уменьшают то разнообразие, без которого реальность утратит большую часть своего смысла, если не обессмыслится вовсе.

Разумеется, религиозные люди способны на феноменологический подход к миру ничуть не менее людей светских. Но как им «откалибровать» свое восприятие? В книге «Доказательство рая: путешествие нейрофизиолога в загробную жизнь», упомянутой во Введении, Эбен Александер пишет, как, находясь в коме, побывал на небесах, где цвели прекрасные цветы и порхали бабочки. Были ли эти цветы и бабочки прекраснее своих земных собратьев? Если да, как же нам относиться к тем цветам и бабочкам, что мы видим на земле – как к чему-то низшему, неполноценному? А если цветы и бабочки в раю такие же, как здесь – к чему тогда рай? Еще Александер рассказывает, что небеса «населены» ангелами и душами праведников, вкушающими вечное блаженство. Значит ли это, что здесь, на земле, люди неполноценны, недостаточно хороши? Если да – как нам наслаждаться земной жизнью, когда мы знаем, что на свете есть нечто бесконечно большее? Неудивительно презрительное фырканье Джона Грея: «Что может быть тоскливее совершенного человека?!»[883]

Абсолютное большинство из нас, сосредоточившись и вооружившись воображением, вполне способно «нарекать имена» миру – или хотя бы попробовать. Значение воображения превозносили Рильке, Сантаяна, Стивенс, Лоуренс, Стейнер, Рорти, Скрутон и многие, многие другие. Прелесть «наречения имен» в том, что, в отличие, например, от войны, создания Большого адронного коллайдера [возведен Европейской организацией ядерных исследований (CERN) в Швейцарии], или какого-либо общественно-политического проекта, будь то строительство нового дома или атомной подлодки, оно не требует серьезной подготовки – а результат его неоспорим: наречение имен радует нас, делает наш мир богаче и укрепляет в нас чувство общности с собратьями-людьми. Иными словами, приносит этический и моральный успех.

Возможно, в этом – величайшее достижение современной нравственной философии. Быть может, каждый неверующий, которому случалось об этом задумываться, ощущает где-то в глубине души, что укрепление и расширение общности между людьми – достижение все большего равенства, свободы и справедливости – это лучший и, в сущности, единственный путь вперед. Однако по нему нельзя идти без ответственности перед самими собой, без чувства собственного достоинства, без восприятия жизни как представления, без отвращения к пошлости, без личного нарратива, нуждающегося в прояснении. Здесь стоит вспомнить слова Томаса Нагеля: нельзя обрести смысл жизни, помогая другим. Точнее сказать: только помогая другим.

Мы можем разделить жизнь на три области: область науки, соприкосновение с которой для большинства из нас неизбежно, которая принесла нам множество технических и интеллектуальных достижений, а также прогресс в понимании мира; область феноменологии – мир Сартровых petites heureses [маленьких радостей], живописи и поэзии, мир отдельных вещей в их спокойной, терпеливой вещности – тоже своего рода форма понимания мира, дополняющая науку. И третья область – мир желания.

С тех пор как Ницше провозгласил смерть бога, о желании было сказано не так уж много, хотя сам он живо ощущал разницу между аполлоническим и дионисийским. Разумеется, за последние сто лет диапазон приемлемости наших желаний немало расширился: так, жизнь женщин или гомосексуалистов, быть может, не преобразилась вполне – но стала намного легче.

Однако и здесь есть свои потери, спады и тупики: достаточно вспомнить женское обрезание – варварский обычай, по-прежнему практикуемый в некоторых регионах мира.

Джеймс Джойс в 1920–1930-х годах, в «Улиссе» и «Поминках по Финнегану», тоже писал о потерях. Все эти грандиозные перемены и новшества, особенно в Европе – семья, условия жизни, образование, контрацепция, мобильность населения, роль СМИ – по его мнению, повлекли за собой поистине страшную утрату: они убили истинную любовь. Эта глубоко интимная форма самореализации, прежде доступная каждому, сделалась теперь музейной редкостью.

Как показывает статистика разводов, люди в наше время не только не достигают истинной любви, но уже ее и не ждут: должно быть, считают, что она того не стоит или что в реальной жизни такого все равно не бывает. Недавний французский фильм «L’Amour» рассказывает историю пожилой пары, связанной истинной любовью – и общей страстью к музыке; но приходит старость, жену разбивает инсульт, потом еще один – и постепенно она становится неспособной ни на что, кроме любви. Но для мужа в ней не остается того, что можно любить. Музыка не приносит ему утешения. Из любви он душит жену, а затем кончает с собой.

Да, в этом смысле современная жизнь обеднела, и найти в ней смысл стало труднее. Люди религиозные, быть может, возразят на это, что испытывают истинную любовь к Церкви или к богу; но могут ли церковь и бог отвечать на твои чувства так, как отвечают супруги или возлюбленные? Разве не во взаимности – самая суть желания, то, что делает его исполнение столь желанным? Есть ли на свете что-то более утешительное, радостное, примиряющее с жизнью, чем знать, что тебя любят – и всегда будут любить? Многочисленные скандалы со священниками, совращающими детей, как бы говорят нам: даже жизнь, проведенная в Церкви, не дает желанию такого удовлетворения, как взаимная человеческая любовь.

Однако, когда доходит до сравнения, религиозная жизнь блекнет и рядом с наречением имен. Дело в том, что религии – по крайней мере великие монотеистические религии, – определенно движутся в другом направлении. Хабермас прав в том, что многие стороны религиозных учений и обрядов рациональны, призваны облегчить положение человека; такова же цель и тех новых ритуалов, которые предлагает Ален де Боттон для атеистов. Однако величайшее достижение (если это можно так назвать) религии со времен Ницше состоит в идее бога как абсолютно «другого», определяемого как… ну, в сущности, никак не определяемого, не именуемого. Выходит, что бог – это в каком-то смысле ничто.

Но к чему это нас ведет? В своей недавней книге «Анатеизм» (что означает «возвращение к богу») Ричард Кирни утверждает, что после всех ужасов ХХ столетия традиционные представления о боге более не приемлемы. Он обсуждает работы таких мыслителей, как Поль Рикер, Эммануил Левинас, Жак Деррида и Юлия Кристева, и их взгляды на то, какую форму может принять теперь религиозная вера. Однако сложность как их, так и его собственных писаний, теснота и запутанность синтаксиса, очевидные трудности в поисках имени для того, что сам Кирни соглашается считать неименуемым, превращают его книгу в полную противоположность поэзии: она – не островок ясности посреди хаоса, она – сам хаос.[884] Насколько можно понять, Кирни утверждает, что некоторым просто нравится «состояние веры», поэтому они предпочитают веру неверию и только и ищут повода во что-нибудь поверить. Говорит ли это что-нибудь о предмете их веры? Нет: но их вера в свидетельствах и не нуждается. Словом, мы возвращаемся туда, откуда начали.

Выходит, новейшие «открытия» в религии по определению не могут дать нам ни смысла, ни внятной цели: они ведь описывают бога как «неименуемое» – а значит, не имеют ничего общего с великим, неостановимым процессом наречения имен вещам мира сего. В заголовок этого подраздела мы вынесли строки из стихотворения Вордсворта – прекрасные строки, в которых безошибочно узнается их гениальный создатель. Однако, если здесь вообще уместны критические замечания, стоит заметить: «то, что осталось», выглядит в этих стихах неподвижным, в то время как мир неостановимо движется вперед. Как сказал больше трехсот лет назад французский философ и богослов Николя Мальбранш: «Мир еще не закончен».

Итак, в заключение повторим мудрые слова великого любителя поэзии, философа Ричарда Рорти, сказанные о тех, кто дает имена миру: «Чем богаче словарь той или иной культуры, тем больше в ней человечности, тем дальше она отстоит от мира животных».