17 Итоги итогов

«Мы родились в начале Первой мировой войны. Подростками мы столкнулись с кризисом 1929 года; в двадцать лет увидели Гитлера. Затем – война в Эфиопии, гражданская война в Испании, Мюнхенские соглашения. Вот каковы были наши университеты. А потом – Вторая мировая война, поражение; и Гитлер явился в наши дома, в наши города. Родившиеся и выросшие в таком мире – во что мы верили? Ни во что. Все, что нам оставалось – укрыться за броней упрямого отрицания. Мир, в котором мы были призваны к бытию, оказался миром абсурда – и не было у нас иного мира, иного прибежища… Было бы куда проще, ограничься дело крахом какой-то политической идеологии или государственной системы. Но то, что произошло, коренилось в самой сути человека и общества. В этом сомнений не было: это день за днем подтверждали своим поведением не какие-нибудь преступники, а самые обычные люди… Теперь, когда с Гитлером покончено, мы кое-что знаем. Во-первых, знаем, что яд, напитавший Гитлера, не уничтожен: он – в каждом из нас… Еще знаем, что не можем более признавать никаких оптимистических концепций бытия, никаких счастливых концов. Верим, что оптимизм – глупость; но еще знаем, что пессимизм относительно действий человека среди его собратьев-людей – трусость».[585]

Эти слова произнес в 1946 году в Нью-Йоркском университете Колумбия Альбер Камю. Француз, родившийся в Алжире, отец которого погиб в Первую мировую войну, коммунист и анархист одновременно, во время Второй мировой войны Камю работал в газете Сопротивления «Combat». В первом его романе, «Посторонний» (L’Etranger, 1942), главный герой, Мерсо, убил человека и приговорен к смертной казни; он размышляет над главной проблемой, волновавшей Камю – «абсурдной» мыслью, что жизнь, столь важная для него самого (по крайней мере, его собственная), так мало значит, если вообще что-то значит для мироздания.

Речь Камю в Колумбийском университете была очень личной, однако в ней отразился опыт всего этого поколения европейских, особенно французских, интеллектуалов. Пойманные в ловушку хаотической и непредсказуемой череды кровавых событий, начатых войной 1914–1918 годов, Камю и его ровесники претерпели то, что Джеффри Айзек назвал «особенно жестокой формой интеллектуальной шоковой терапии». Как вспоминал Никола Кьяромонте: «Помню, мне не давала покоя одна мысль: мы явились на свет в час «Ч» для человечества, в час, когда история утратила смысл». Даже более консервативные и религиозные мыслители, много лет говорившие об «угрозе секуляризма» и изначальной, неустранимой греховности человеческой природы, не могли уйти от чувства, что «все ставки проиграны», что привычные способы само-понимания и само-объяснения человечества – через классы, сообщества, народы, церковь, бога – в послевоенном мире попросту обессмыслились.[586]

Чикаго в этом отношении не отличался от Парижа или Нью-Йорка. Поступив сразу после войны в Чикагский университет, американский философ Аллан Блум скоро обнаружил, что «немецкая мысль захватила американский университет и перевернула его вверх дном». По его словам, в Чикаго по-прежнему глубоко почитали Маркса, однако наибольший энтузиазм вызывали два других мыслителя: социолог Макс Вебер и психоаналитик Зигмунд Фрейд, на которых, в свою очередь, оказал огромное влияние Фридрих Ницше.

Почему в общественном мнении царил пессимизм и даже нигилизм, понять нетрудно. 27 января предыдущего, 1945 года, советские войска вошли в Освенцим; 7 мая того же года, накануне европейского Дня Победы, советское информагентство ТАСС опубликовало специальный бюллетень – интервью с двумя сотнями выживших. 6 августа была сброшена атомная бомба на Хиросиму, тремя днями позже – на Нагасаки. 15 октября расстрелян за сотрудничество с гитлеровцами Пьер Лаваль, дважды глава Вишистского режима, а девять дней спустя таким же образом и за то же преступление казнен глава про-гитлеровского правительства в Норвегии Видкун Квислинг. В начале 1946 года разразилась гражданская война в Китае; примерно в то же время Уинстон Черчилль заговорил о Железном занавесе; начались суды над военными преступниками в Нюрнберге (где к этому времени были приговорены к смерти уже десять человек) и в Токио; уже после раскрытия правды об Освенциме в Кильце (Польша) произошел еврейский погром; 20 тысяч человек погибли при бомбардировке Хайфона на северо-востоке Вьетнама, произведенной французскими войсками.

Таковы были первые итоги Второй мировой войны – войны, которая, по словам Камю, сама стала своего рода итогом череды кровавых катастроф, потрясавших Европу с 1914 года. Однако война имела и более долговременные последствия. Мы остановимся на трех из них.

Первое – зарождение, прежде всего во Франции, философии экзистенциализма, которая брала свое начало из феноменологических идей Эдмунда Гуссерля, однако «дозрела» в кипящем котле войны и оккупации. Второе – значительные перемены в американском обществе, быть может, неизбежные в любом случае, однако, несомненно, ускоренные войной. Речь о так называемом «повороте к свободе»: развитии намного более либеральных идей и практик, рывке к секуляризации, результатом которого стала быстрая замена религиозных толкований сущности общества и человека – объяснениями психологическими. А третье последствие – влияние на еврейскую религиозную и философскую мысль холокоста. Как бог, любящий свой народ, мог допустить такой кошмар? Как после лагерей смерти евреям оставаться иудеями? Верно ли, что холокост – величайшее нигилистическое деяние всех времен? Каковы его причины и последствия?

Эти три следствия Второй мировой войны надолго пережили вражду и примирение между народами; и по сей день они оказывают огромное влияние на наше мышление и культуру как в религиозном, так и в светском контексте.