Самая сильная вещь после веры. Уоллес Стивенс

Однажды случилось так, что Уоллес Стивенс сломал правую руку в двух местах, затеяв в Ки-Уэсте пьяную драку с Эрнестом Хемингуэем – хотя ему удалось сокрушить челюсть противника, он сам от его ударов упал на пол. В другой момент, когда его жена уже не хотела терпеть его пьянства, он превратился в большого знатока чаев. У нас может создаться впечатление, что мы имеем дело с ярким представителем богемы, но на самом деле Стивенс с 1916 года до дня своей смерти в 1955 году, то есть на протяжении почти сорока лет, был деловым человеком, ходил в костюме и галстуке и возглавлял отделение поручительских гарантий и гарантий лояльности в большой страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут. Стивенса, как и его произведения, трудно отнести к четко определенной категории.

Он был ярким представителем людей искусства, процветавшего на протяжении ХХ столетия, – Стивенс был поэтом, который также писал завораживавшую, изящную прозу. В своих прозаических произведениях он в первую очередь объяснял значение искусства и литературы. Мы находим здесь одну из его важнейших мыслей: после смерти бога искусства вообще, а особенно поэзия, должны царить надо всем – потому что бог, подобно поэзии, есть воображаемая конструкция, и величайшее удовлетворение в жизни нам даст именно исследование и использование воображения. Стивенс также говорил более конкретно о том, что в современном мире бога заменят два конкурирующих феномена: поэзия и психология. Он решительно стоял здесь за первенство поэзии.

Стивенс приходил к этому постепенно. Он вместе с братьями и сестрами каждый вечер слушал Библию, которую читала детям мать, а по воскресеньям садился за фортепьяно, чтобы аккомпанировать церковным гимнам и подпевать другим. Увлечение покером и футболом привело к тому, что в начале 1890-х он провалился на экзаменах в школе для мальчиков в Ридинге. Но затем он исправился и получал награды, в том числе за речь, произнесенную в школе, и поступил в 1897 году в Гарвард (где он познакомился с Джорджем Сантаяной, своим преподавателем), а через несколько месяцев, в январе 1898 года, опубликовал свои первые поэтические произведения. Ему еще предстояло получить Пулитцеровскую премию, Премию Боллингена, Национальную книжную премию и почетную степень от Йельского университета («величайшая награда для выпускника Гарварда»).

В своей прозе Стивенс с крайней прямотой и уверенностью говорил о том, что поэзия должна стоять в центре жизни. Он считал христианство «увядающей культурой» и думал, что «потеря веры – это рост». Он откровенно признавал, что отталкивается от «широкой предпосылки», согласно которой мир может преобразиться в великое произведение искусства и через искусство. «Бог и воображение – это одно и то же. Когда уходит вера в бога, ее место занимает поэзия, которая начинает спасать жизнь».[449]

Его стихи вновь и вновь касаются этой темы:

Поэзия

С ее безмерной музыкой должна

Занять место пустых небес и их гимнов…

Или вот:

Что есть божество, когда оно

Приходит только в тихих тенях или снах?

Не надо ли искать его в утешении солнца,

В колючих плодах и светлых зеленых крыльях,

В благоухании красоты на земле,

В таких вещах, которые надо беречь, как мысли о небесах?

…

Напрасно ли прольется наша кровь?

Или она станет кровью рая?

Не должна ли земля стать во всем

Тем раем, который мы можем познать?

Небо станет тогда куда дружелюбнее, чем теперь…[450]

«Значение живописи и поэзии сегодня, значение современного искусства для современного человека объясняется просто: в эпоху повсеместного неверия (или, быть может, равнодушия к вопросам веры) поэзия и живопись, все искусства вообще, в каком-то смысле восполняют утрату. Люди понимают, что воображение – самая сильная вещь после веры, что оно правит миром. Соответственно, их интерес к воображению и его работе нужно рассматривать не как признак очередного этапа развития гуманизма, но как жизненно важное утверждение себя в мире, где не осталось ничего, кроме Я, если оно вообще осталось… Выход ума за пределы ума, взгляд на реальность за гранью реальности, решимость охватить все, каковым бы это все ни было, стремление не ограничивать себя рамками, стремление снова обрести способность восхищаться и сильно интересоваться, желание повышать дух в любую минуту, любым способом – такие взаимоотношения сегодня имеют невероятно важное значение».[451]

«В век неверия, в эпоху господства гуманизма (что то же самое) именно поэт должен, в том или ином смысле, заменить веру… Я думаю о такой роли поэта совершенно серьезно. Это, прежде всего, духовная роль… Видеть богов, которые растворяются в воздухе, подобно облакам, – это великое переживание человека. И нельзя сказать, что боги на время скрылись за горизонтом или что их победили иные боги, обладающие бо?льшим могуществом и более глубокими знаниями. Они просто обратились в ничто… И, что еще удивительнее, они не оставили нам сувениров на память, престолов, мистических перстней, ни текстов ни на земле, ни в наших душах. Похоже, они никогда и не жили на земле. И никто не умоляет их вернуться. О них не забыли, потому что они были частью славы земли. В то же время ни один человек не составляет в своем сердце прошение о восстановлении этих нереальных героев. В каждом из нас всегда было Я, которое становилось все более человечным: оно не хотело оставаться наблюдателем, живущим своей жизнью, но все больше и больше стремилось стать всем, чем возможно, или, по крайней мере, нам так казалось… Когда мы думаем о конце богов, это порождает в нас особые установки. Мы, в частности, понимаем, что боги классической мифологии были просто проекцией эстетических феноменов. Они были не предметом веры, но выражением удовольствия… Человечеству свойственно, когда оно стоит наедине с реальностью и неумело обращается со своим одиночеством, создавать себе компаньонов, маленькое величие, как я говорил, которое, хотя оно и избегает поверхностных объяснений, содержит в себе, как кажется, все секреты бытия… Как бы там ни было, эти божества оказались на небесах, в своих удаленных от нас обителях не случайно. По сути дела, их слава – это слава мужчин и женщин, которым понадобилось создать этих богов и поместить как можно выше, не слишком занимаясь вопросами, кто они такие. Обычные люди, а не священники создавали богов».[452]

Позднее, читая одну лекцию, Стивенс сказал: «Сегодня я поставил перед собой цель поднять стихи на один уровень с другими самыми важными вещами и уравнять поэзию, чтобы это подробно объяснить, с богами и людьми… Боги – это наилучшее творение воображения… Оказывается, когда мы пишем стихи, мы используем те же способности, что использовали для создания богов…[453] Когда нет веры в бога, ум обращается к собственным произведениям и исследует их, притом его интересует не только эстетика, но и то, что они открывают, что ценят и что обесценивают, какую поддержку они дают. Бог и воображение – это одно и то же».[454]

Это была одна из самых упорных попыток в современной литературе понять, как жить без бога. Стивенс не боялся освещения «больших» вопросов; он понимал, что аппетит – важнейший ингредиент полноценной жизни. В то же время он превозносил искусство и придерживался своей «широкой предпосылки», а в равной мере думал о достойном месте поэзии в нашей жизни, о том, как она может нам помочь и чего может достичь. «Поэт вглядывается в мир, – говорил он, – примерно так же, как мужчина смотрит на женщину». Это выражение само по себе поэтично и составлено так, чтобы притягивать к себе внимание. Он прямо и сильно говорил о том, что такое поэзия:

Звуки, пронзающие насквозь внезапную правоту,

Содержащую ум, ниже которого не спуститься.

Роль поэта, говорил он, состоит в том, чтобы «помогать людям проживать свою жизнь… Поэзия должна обеспечивать сопротивление давлению реальности с помощью деятельного воображения». Он не боялся и того, что его обвинят в элитизме. «Это мир фактов, переданный нам кем-то более чутким, нежели мы, обладателем поэтической чувствительности. Это расширенный мир фактов, “белое каление ума”». Подобно свету, он дает только себя. Когда нас согревает такое излучение, мы живем интенсивнее.[455] «Певучую обворожительность мира надо понимать буквально, как будто мы выпеваем этот мир, пением даем ему быть». Поэзия в лучшем смысле этого слова «дает нам опыт мира как размышления, замедляет наш ум перед вещами, дает уму силу сопротивляться давлению реальности с помощью воображения, производящего минимальные метаморфозы». Он считал, что поэзия способна дать человеку определенный «мир души».[456]

Поэт пишет о каких-то вещах, говорил он, и его слова «идут от вещей, которые не существуют без слов». В то же время он, как и Валери, знал, что «ум всегда желает большей красоты, чем та, которую может претворить в жизнь поэзия». Поэзия привлекала его (больше, чем, скажем, наука) потому, что согласно человеческой природе «удовлетворяться чем-то конкретным». «Ценность поэзии в самой поэзии. Это не ценность познания. Это не ценность веры. Это ценность воображения».[457]

Когда Стивенс говорил о боге как о плоде воображения – который подобен стихам или любому удачному произведению искусства, – он также косвенно утверждал, что многие метафизические и философские идеи имеют поэтическую природу, то есть были созданы воображением. Идея «бесконечности» по сути поэтична (это он называл «космической поэзией»), как и концепция гегелевского государства или, что имеет более непосредственное отношение к данной книге, идеи «первопричины» и «целостности», которые так важны для людей. (Имеет ли смысл говорить о «первопричине» поэзии, спрашивал он.) Поэзия может внезапно «расширить» нашу жизнь, подействовать на нас таким образом, что мы как бы резко попадаем из зимы в весну. Это действие объясняется тем, что поэзия создает смысл, дает прикоснуться – хотя бы на миг – к ощущению целостности. «Ничто так не окрыляет, как смысл», – говорил он. И нам не следует забывать о том, что «не каждый день мир упорядочивает себя в виде стихотворения».

«Поэт сильнее жизни… Поэт ощущает в избытке поэтичность всего. Язык есть глаз, но глаз видит меньше того, что может сказать язык, а язык говорит меньше того, что может помыслить ум». (Сравните это с идеями Валери.) «Иногда поэзия венчает поиск счастья. Она сама есть поиск счастья». «Цель поэзии – сделать жизнь завершенной саму по себе». «Реальность есть клише, от которого мы убегаем с помощью метафоры».[458]

Вряд ли здесь в чем-то можно не соглашаться со Стивенсом. Заявив о превосходстве поэзии, он умело переходит к метафорам, которые расширяют, усиливают и иллюстрируют его аргументы. И это позволяет ему распространить свои идеи на жизнь в целом и поговорить о роли воображения в ней. Здесь заповеданное поэту внимание к языку и воображению становится наблюдением, способностью подвести итоги – эти две вещи и абстрактны, и конкретны, они обладают почти библейским качеством. «Несовершенное – вот наш единственный рай».[459] «Мы даем лишь то, что получаем. Только в нашей жизни обитает природа».[460] «Вещи просто есть, они не делаются ради человеческих целей».

В другом месте Стивенс говорит о таком качестве, как «“тем-не-менее” природы». «Воображение есть власть ума над возможностями вещей». «Жизнь состоит из заявлений о ней». «Жизнь, прожитая на основе убеждений, более походит на жизнь, чем жизнь, прожитая без них».

И вот, быть может, самое важное наблюдение Стивенса, которое созвучно главной идее Валери, но и расширяет ее: «Мы никуда не попадаем с помощью разума. Но эмоционально мы все время попадаем куда-то (мы получаем поэзию или счастье, забираемся на высокую гору, видим новые пейзажи)».[461] Когда мы это поймем, продолжает он, когда согласимся с тем, что никогда не достигнем полноты интеллектуальной или философской, мы сможем жить лучше и радоваться эмоциональной целостности (искусство, воображение), «внезапной правоте», доступной для нас.