13 июля
Искушение и утешение. — Преп. Серафим и монахини. — Вразумление скитскому послушнику.
Вчера вечером заходил ко мне студент 4-го курса Московской Духовной академии, некто С. И. В.115.
— Это ведь вы, — спрашивает, — опубликовали беседу о цели христианской жизни преподобного Серафима с Мотовиловым?
— Я.
— Мне было бы желательно узнать: действительно ли вы ее нашли в бумагах Мотовилова или же сами эту беседу составили?
— Иными словами, — переспросил я, — вам желательно удостовериться, не налгал ли я на Преподобного?
— Ну зачем же так грубо? просто: не выдали ли вы своего за чужое?
Подивился я вопрошавшему, но конфузить молодого человека не захотел.
Ответил ему безгневно:
— Да не будет ми лгати на святого.
— Да ведь я почему так спрашиваю, — спохватился он, — дело в том, что я очень близко стою по духовным своим отношениям к пустыни (он назвал очень известную в Центральной России пустынь), и там некоторые монахи сожгли вашу брошюру с этой беседой, находя ее еретической.
«Я-то на Преподобного не солгал, а вот монахи-то той пустыни не плод ли твоего, друже, измышления?» — подумалось, но не сказалось.
Сегодня наш благочинный привел к нам двух монахинь: казначею и просфорню одного из монастырей Т. епархии. С ними пришла еще и вдова их бывшего священника.
— Если бы вы только знали, — сказала мне м. казначея, — какую пользу христианской душе приносит книга ваша! Сколько духовной радости дала нам обретенная вами беседа преподобного Серафима с Мотовиловым!
С сегодняшней Литургии мы с женой начали готовиться116 к 19 июля, ко дню преп. Серафима; надо же было за эти сутки случиться двум таким встречам?! Кто их подготовил? кто их осуществил?
Дивное дело!
— Мы к вам с просьбой, — продолжала м. казначея, — не найдете ли вы полезным записать, что с нами было по милости преподобного Серафима?
О Божья река моя! бездонны глубины, неистощимы недра твои, таящие в себе тьмочисленные уловы, которых не вместить в себе и мрежам целого міра, если бы только захотел мір отдать себя этой ловитве! Но молва его и шум, и купли житейские не дают слуху его слышать, оку, чтобы видеть, чтобы обратиться ему, да исцелит его Господь...
Первой повела рассказ свой мать Агния, просфорня.
— Было это, — сказывала она, — в тот год, когда наш Батюшка-Царь справлял войска на войну с японцами. Помните, он, кормилец, все ездил тогда по городам, где полки наши стояли, еще не ходившие на войну, и царским словом своим и благословением напутствовал их в поход на Дальний Восток. Так вот, в том самом году, в начале августа, собрались мы с одной нашей монахиней в Саров поклониться преподобному угоднику Божьему Серафиму. Из обители нашей, чтобы попасть в Саров, путь лежал нам на Рязань, а с Рязани на Сасово, а с Сасова на лошадях в Саров. В Рязани нам была пересадка, и угодили мы к ней как раз в тот самый день, когда Государь был в Рязани и все поезда по этому случаю были задержаны. По расписанию нам из Рязани надо было бы выехать на Сасово около полудня, а выехали мы только в 10 часов вечера. На рязанском вокзале народу от скопившихся поездов было видимо-невидимо, так что яблоку упасть было негде. Дорожных пожитков с нами было по чемоданчику у каждой да по свертку. В одном из чемоданов было положено все, что нам более всего для дороги было необходимо: деньги, даровые проездные билеты от станции нашего города до Оптиной (мы после Сарова должны были ехать к Оптинским старцам), — словом, в чемодане этом было все, без чего нам и шагу двинуться было нельзя. С собою, по карманам, было ровно столько, сколько нужно было, чтобы доехать до Сарова.
Когда подали казанский поезд, с которым нам надо было ехать, забрали мы наспех наши вещи и бросились поскорее к вагонам, чтобы успеть занять место. Толкотня и давка были ужасные. Едва мы кое-как примостились, как поезд наш тронулся. Пока успокоились, осмотрелись, поезд уже был далеко от Рязани. Хвать! а чемодана-то самого нужного и нет. Стали искать, припоминать, соображать... Нет чемодана! Что было делать? Потужили мы тут, наплакались вволю, а как слезами горю не поможешь, то и порешили предать себя на волю Божию и на милость угодника Божия. Однако доехали до Сасова и смалодушничали: увидали жандарма и заявили ему о пропаже чемодана.
— Да где он у вас, — спрашивает, — остался?
— На платформе, — говорим, — у входа в вагон!
— Ну, — говорит, — пишите тогда — пропало!
Мы и сами ровно так же думали: не стоило и малодушничать!
С последними крохами добрались мы кое-как до Сарова, оттуда до Дивеева, прожили там дней десять, помолились, поплакали, поговели и с помощью добрых людей пустились в обратный путь в свою обитель. Об Оптинских старцах и думать было нечего.
И уж как же мы молились и плакали у преподобного, один только батюшка, угодник Божий знает!
Приехали в Рязань. Пошли в вокзал дожидаться своего поезда в наш город. Хотели было сделать заявку о своей пропаже станционному начальнику, да порешили — не стоит: больше десяти дней прошло — какие там заявки?!
Сели мы на вокзале за столик, положили рядом свои вещи на пол, взглянули нечаянно под столик, а под ним — наш чемодан! Поверите ли, мы даже испугались: может ли это быть? Смотрим — он! щупаем — он! Приподняли — не порожний ли? Нет, тяжелый, с вещами, как и быть должно, целехонький. Господи, да что же это? Руки дрожат, насилу ключ вставили. Открыли: все до нитки цело-целешенько. Ну и радость же тут была нам, какой, кажется, во всю жизнь нам не бывало! Плачем от радости и благодарим Преподобного впричет:
— Спасибо тебе, батюшка, спасибо, угодничек Божий!
Смотрим: метет вокзальную залу мальчик лет пятнадцати. Подозвали его.
— Ты, — спрашиваем, — мальчик, всегда тут убираешь?
— Всегда.
— И после Царя тоже ты убирал?
— И тогда убирал. Я всякий день тут, после каждого поезда убираю.
— Не видал ли ты тут, — показываем на место, — чемодана, похожего на этот?
— Нет, — говорит, — ни такого и никакого тут не было!
— Вот какие дела-то и в наши времена бывают от Божьих угодников, — такими словами закончила рассказ свой мать Агния.
А по ней и мать Августа, казначея, сообщила мне следующее:
— То, что я хочу вам поведать, было со мною в 1901 году, за два, стало быть, года до открытия мощей преподобного Серафима. Я тяжко заболела: была у меня ифлюэнца, после нее воспаление легких, а за воспалением — гнойный плеврит. Смерть моя пришла. Пригласили ко мне лучшего нашего хирурга, собрали консилиум и так как сердце мое едва работало, то на операцию прокола не решились и предоставили меня воле Божией. Невыразимы были тогда страдания мои. Довольно вам сказать: не имея ни днем ни ночью покоя, я провела без сна и пищи ровно месяц и девять дней. Придет ночь, думаю: ну, может, Бог даст, ночью будет легче! День придет: авось днем полегчает! И так — 39 суток!... И вот наступила сороковая ночь. Я сидела в кресле в своей келье — лежать я не могла. В келье со мною не было никого... Перед креслом моим два окна, и в них льется яркий лунный свет. Я томлюсь без сна, хочу принудить себя заснуть и заснуть не могу... Вдруг вижу: стоит предо мною в епитрахили, высокого роста, но несколько сгорбленный старец-иеромонах...
— Ты что это, — спрашивает, — не спишь? ведь цари и те спят!
Тут старец наложил мне на голову свою руку, и я тотчас же заснула. Была полночь. Проснулась я в час ночи, и хоть сна моего было всего час один, но я себя почувствовала окрепшей настолько, что навестивший утром меня доктор решил мне сделать прокол, который я перенесла легко, и вскоре и совсем выздоровела.
Кто был Божий угодник, меня навестивший, я не знала: думала на священномученика Антипу-врача, или на кого-нибудь из прославленных святых Православной Церкви, но на Саровского старца не думала никак, веры к нему не имела и даже лица его не знала. После саровских торжеств приехал к нам наш епархиальный владыка и в дар нашему монастырю привез икону преподобного Серафима, освященную на святых мощах его. Как взглянула я на эту икону, так сразу и признала в ней моего целителя...
Записываю я эти речи по уходе моих посетительниц и слышу, кто-то обращается ко мне из соседней комнаты:
— Боже наш, помилуй нас! К вам можно?
Оборачиваюсь: скитский рясофорный послушник, о. Никита117.
— Давно, — говорит, — у вас не был; а вот сегодня точно сила какая-то невидимая меня к вам потянула. Здравствуйте!
Вошел в кабинет.
— Я вам помешал: вы что-то пишете?
— Хочешь (мы с ним приятели) послушать?
— Благословите: очень хочу!
Я прочел.
— Ну, — говорит, — видно сам угодник Божий потащил меня сегодня к вам!
— А что? — спрашиваю.
— Да, видите ли, ему в субботу положен, полиелей, а я ему мало верую и на полиелей идти не хотел. В воскресенье, думал я, ему все равно праздник; в субботу бдение: чего, мол, себя еще лишний раз утруждать? Вот, батюшка мой, как опасно мы ходим! — вздохнул о. Никита, сокрушаясь о своем нерадении и неверии.
О. Никита родом из раскольничьей семьи и с молоком матери всосал недоверие к святости всех подвизавшихся после Патриарха Никона угодников Божиих. Он сознает в себе эту неправду, борется с ней, но она, как притаившаяся змея, нет-нет да и выпустит свое ядовитое жало...
Сообщила мне и вдова монастырского священника случай ее исцеления от чахотки молитвами преподобного Серафима еще в те времена, когда не молебны ему пели, а служили на его могиле панихиды, но таких чудес его милости как звезд на тверди небесной...