21 января

В подражание былинному эпосу. — Завет старого дворянина сыну. — Бытовая оптинская картинка — убогий Зиновий. — Старик Павел — «одним судом судить будут». — Слепенькая Пелагея-схимница. — Старцу-слепцу о. Иоанну что-то мне сказать нужно.

Все эти дни приходилось заниматься разоблачением «близ грядущего» и в заметках своих, и в перерабатываемой книге моей «Великое в малом», приготовляемой к 3-му изданию. Устал от наплыва тягостных впечатлений, безмерно волнующих и сердце, и ум... Ах, кабы да силушки мне богатырской Илеюшкиной, святорусского богатыря, да Ильи Муромца, да меч бы мне его кладенец! Уж почал бы я тогда крушить врагов Церкви Божией и Царства Русского Православного, да не улицами и переулочками, а целыми бы площадями места Лобного, высокого, что при реке Москве стоит близ храма Василия Блаженного, стоит с полтыщи лет, не тронется, про врагов Царя-батюшки готовится. Эх, да кабы на помогу Илеюшке да бояре и дворяне старозаветные, да силушка старорусская крестьянская-христианская, да дух бы един в любви и согласии на Кресте Спасителеве целования постояти до конца за тую за правду Божию, чем крепко-сильна была земля Русская; и чего б Илеюшке втапоры не понатворити, не понадеяти! А от жидовина бы и праху не осталось со всеми волшебствами его и чародействами...

Где теперь эпос этот богатырский? Где дух дворянский? Где крестьянин-христианин? Куда девалась Русь, что Русью пахла?..

А еще так недавно мне довелось за счастье слышать от одного земляка-дворянина, мне ровесника, завет, переданный ему отцом от отцов своих:

Богу не ханжи,

Царю не льсти,

Народу не потакай.

За Бога — на костер,

За Царя — на штыки.

За народ — на плаху!

Вы, теперешние, ну-тка!

Господи! Да куда же, куда же это все подевалось?

Пошли сегодня погулять с женой, пройтись по дивному нашему лесу, по заветной скитской дорожке. Ветер гудит и звенит обледеневшими ветвями и макушками сосен. Идет снег; с полян в лесу врывается в его чащу мокрая метель, на дворе тает... По скитской дорожке, по направлению к Скиту, обгоняем безногого Зиновия198, шаркающего по мокрому снегу своими культяпками. Поздоровались со стариком, и пошли дальше. Вдруг слышим сзади себя его голос:

— Сергей Александрович! барин! батюшка!

Оборачиваюсь:

— Что тебе, Зиновеюшка?

— А у кого, — кричит, — из святых ключи от Царства Небесного?

— У апостола Петра.

— У Петра, стало быть, апостола?

— Да.

— А-а! — Протянул Зиновий и замолк, — видно, удовлетворился ответом.

До слез умилила меня эта бытовая оптинская картинка.

Вернулись домой. Является в кабинет прислуга и говорит:

— Там к вам Павел Антонов пришел из Стениной.

— Кто такой?

— Не знаю-с.

Догадываюсь, что это отец нашей припадочной Груши199, которая третьеводни в страшном припадке упала и так разбила себе лицо, что оно обратилось в один сплошной сине-багровый кровоподтек, закрывший глаза огромной опухолью.

Я вышел к старому Павлу. Перед ним уже успели поставить кружку с чаем.

— Что тебе, Павел?

— Большая нужда: пожалуйте мне полтинничек!

Павел — не попрошайка и просит редко, если уж очень туго придется, — когда раз, когда два в месяц... Я дал ему 45 копеек — что в кошельке было — и говорю в шутку:

— Смотри, Павел, как я твою Грушу избил!

Павел всхлипнул. Тут же стоявшая Груша улыбнулась, и оба, отец с дочерью, как один человек, одним движением, одним порывом, осенили себя широким крестным знамением и в одно слово сказали:

— Такой уж крест. Слава Тебе, Господи! На все Его воля святая!

Я поцеловал Павла. Вот она, былая силушка крестьянская-христианская, старорусская!., увы, только «былая»: Павлу моему уже за семьдесят лет!... Бросился мне Павел в ноги...

— Нас с тобою, — воскликнул он в каком-то восторге, — одним судом судить будут на том свете; слышь — одним судом! Да будет, да будет! — заключил он, меня обнимая.

Надо знать страдальческую жизнь этого старика, его веру в воздаяние в вечности за бесчисленные его земные скорби, чтобы понять, какого блага пожелал он мне своим восклицанием.

Как-то утром пришел он ко мне, отозвал к сторонке и говорит таинственно и радостно:

— Ко мне ночью приходили два старца, постригли меня и сказали: «Ты теперь уже не Павел, а Гавриил».

И нашего старца, о. Иосифа, он видел в раю.

Таков наш Павел.

Под вечер пошли проведать слепенькую старушку, мать Пелагею, тайную схимницу. Она живет в маленькой комнатушечке, в гостинице о. Мардария. Была она когда то в услужении у Оптинской благодетельницы Тиличеевой, а по смерти ее Оптина дала ей приют по гроб — кров и пищу — за благодеяния ее хозяйки. Очень мы любим эту старушку.

Пришли к ней, застали ее; сидит на своей постельке, перебирает четочки. За беседой она неожиданно спросила:

— А читаете вы молитву (так и сказала) «Живый в помощи»?..

— Читаем, — ответил я, — матушка.

А сами не читаем. Надо читать.

— Я за вас, — сказала она, — постоянно молюсь, вот так!... — Личико старушки осветилось, точно светом каким-то, засияло неземной улыбкой; стала она на коленочки и зачитала скороговорочкой:

— Спаси и помилуй, Господи, рабов Твоих, Сергия и Елену! Сотвори им вечное душе-телу спасение! Спаси их и сохрани их, Господи! Прости им все согрешения их, вольные и невольные!

Поднялась с коленочек, а слезы так и льются не ручьями, а потоками по старческим щечкам. Потом опять стала на коленочки и опять зачитала:

— Спаси и помилуй, Господи, рабов Твоих, Наталию и Сергия...

И опять те же святые слова любви и молитвы, и опять жаркие слезы... Эта-то уж достигла молитвенного плача, великого дара слез, святая угодница Божия Пелагея!...

От м. Пелагеи пошли к вечерне. От вечерни провожаем слепенького нашего старца о. Иоанна (Салова)200, а он и говорит мне:

— Выберите времечко, зайдите ко мне: мне сказать вам кое-что нужно.

Зная, что это «душа особого разряда», как называет его батюшка о. Варсонофий201, признаюсь, почувствовал в сердце своем некий страх: даром не позовет к себе великий старец.