19 июля

Серафимов день. — Странное поведение нашей гостьи. — Страшная смерть.

Серафимов день! Сколько с этим великим днем связано у меня святых воспоминаний!... Да, глубокую борозду на ниве моей жизни вспахал угодник Божий благодетельным своим плугом, обсеменив ее семенем, могущим принести плод сторичный.

Увы мне, рабу неключимому!

Сегодня мы с женой причастники Святых Христовых Таин. Сотвори, Господи, соединение с Тобою в жизнь вечную!...

Наша Липочка все еще с нами пребывает, но все продолжает под разными предлогами не ходить ни в церковь, ни к старцам. Сидит в ней точно какой-то дух противления всякой святыне, и она слышать не хочет выйти куда либо за нашу ограду, кроме леса.

— Липочка, родная! — говорю я ей, — мне странно ваше поведение: приехали в старческую обитель и никого из старцев и видеть не хотите.

— Они, — отвечает Липочка тоном капризного ребенка, — страшные: возьмут да меня и обличат и осудят.

— Что вы, что вы, — говорю, — Липочка! К нам в Оптину за утешением к старцам ездят, а не за обличением.

— Нет! — уперлась она, — они страшные — я не пойду к ним.

— Липочка! это не вы старцев боитесь, а приставший к вам бес: он-то вас и не пускает ни к ним, ни в храм Божий, ни на могилки старцев.

— И откуда вы это взяли? — с негодованием возразила мне Липочка. — Бес? Откуда он ко мне пристал?

— Из религиозно-философского собрания, куда вы повадились бегать за новыми путями.

— Вы скажете! Не верю я в ваших бесов: никаких бесов нет, а если когда и были, то Христос их всех победил и разогнал, и их теперь больше нету.

На эту тему у нас с Липочкой уже не раз завязывался продолжительный диалог, переходивший в спор и заключавшийся неистовым на меня криком Липочки. То же произошло и теперь: я было оглох от ее крика.

А вот сегодня, за утренним чаем, та же Липочка, с пеною у рта отвергающая бытие бесов, сообщила нам из своих воспоминаний следующее:

— Когда на наших курсах школой заведовала как попечительница некто А.118, дочь одной из очень высокопоставленных особ, близкой к Высочайшему Двору покойного Государя Александра III, — эта А. меня очень любила, звала «бессребреницей» и, несмотря на знатность свою, богатство и на то, что она была моим начальством, обращалась со мною запросто как с близкой, хорошей своей знакомой. В ее доме я бывала часто, и там иногда мне приходилось сталкиваться с ее матерью, княгинею В.119 Боже мой, что это была за женщина! Сколько ни перевидала я на своем веку знатных и богатых, спесивых и надменных, но такой гордости и спеси, такой властности, такого пренебрежительного отношения к людям, ниже её стоящим в обществе, я в жизни своей ни в ком не встречала. Даже дочь ее, женщина чрезвычайно умная, самостоятельная и тоже властная, и та находилась под давлением неприступного величия своей матери. Сидишь, бывало, у А., пьешь с ней чай, беседуешь по душам. Вдруг докладывают:

— Княгиня В.!

Это — матушка, значит, А... И что тут только делалось после этого доклада! Сама А., как маленькая девочка, бросалась навстречу своей матери чуть ли не в швейцарскую, а я, ничтожная козявка, уползала в самый дальний угол кабинета и там заблаговременно принимала самую что ни на есть униженную позу. Когда входила княгиня, я, не выходя из своего угла, творила перед ней такой поклон, что головой едва не касалась земли; и в ответ получала кивок не столько головой величавой княгини, сколько ее бровями. Я любила всем сердцем А. и ради нее за грех не считала этой комедии.

И вот настало время и этому великолепию смириться до пути, общего и царям, и нищим: заболела княгиня к смерти и стала умирать; и была ее болезнь такая, что ей пришлось чуть не каждую минуту нуждаться в посторонней помощи, иначе от болезненного одра ее пошел бы смрад невыносимый. Каково это было переносить ее величию!... Нужна была опытная интеллигентная сиделка, и А. выпросила в сиделки к матери лучшую в школе нашей воспитанницу, некую Зибольд, хотя и лютеранку, но очень верующую девушку. Говорила эта воспитанница свободно на трех европейских языках, кроме русского, и фельдшерское дело знала прекрасно. Эта З. провела у одра княгини все время ее болезни до последнего вздоха, который княгиня и испустила на ее руках. И что же это была за страшная смерть! Верите ли, что когда мне З. под свежим впечатлением рассказывала некоторые эпизоды этой кончины, то она сама тряслась как в лихорадке от только что пережитого ужаса, заражая страхом и мое испуганное сердце.

Невыносимы были страдания княгини, но, как ни были они тяжки, они не могли сломить тщеславия гордого сердца: в промежутках между припадками мучительных болей, когда ей становилось полегче, не о душе своей думала княгиня, не о вечной жизни, не о грехах своих, а только о том, почему не едут навестить ее те, которых она одних почитала выше себя. И когда это давно жданное событие наконец совершилось, тогда вслед за ним началось то, от чего долго не могла прийти в себя наша воспитанница. Только что закрылась дверь за высокопоставленными посетителями, княгиня, бывшая в возбужденно-радостном настроении, внезапно чего-то испугалась и закричала неистовым голосом:

— Спасите меня, спасите!

— Что с вами, княгиня? — подбежала к ней З.

— Спасите! Смотрите туда: разве вы не видите, как ко мне отовсюду лезут духи зла?.. Вот они, вон они!... Вот дух гордыни... Спасите, спасите!

И с этого момента началась леденящая ужасом мука души от лютых бесовских видений и терзаний, и мука эта, длившаяся, казалось, без конца, не прерывалась ни на одно мгновение, пока на руках у З. гордая душа не покинула изнеможденного болезнью тела. Княгиня все это страшное время была в полном сознании, всех, кто только ни был у ее одра, узнавала и ко всем вопила только об одном — о защите от бесовских угроз и нападений. Моя З. долго не могла вспоминать без волнения пережитых тогда ужасов от этих душу раздиравших воплей, от ощущения присутствия незримой силы зла и человекоубийственной ненависти.

Липочка кончила свой рассказ, и у нее с женой моей начался оживленный разговор, основанный на общих воспоминаниях и о школе, и о А., и о кончине В., и о воспитаннице З... А я сидел и думал: какой логикой руководится наша Липочка, рассказывая такие истории и в то же время отрицая существование духов зла, которые в этих историях принимали такое непосредственное, живое и явное участие?!

Вот они, плоды искательства «новых путей» по разным философским и якобы религиозным собраниям! Лезут люди в «глубины сатанинские» и, как пошехонцы, запутываются «в трех соснах» на торжество и радость бесовским шайкам, бродящим теперь едва ли не безвозбранно повсюду...