4 декабря

Новопреставленный замерзший Иоанн.

Пришлось-таки прихворнуть. Дневник мой заждался меня. Сегодня опять принялся за него, но ненадолго: начинаем готовится к 7-му, ко дню святителя Амвросия Медиоланского — дню Ангела великого Оптинского старца Амвросия — не до дневника будет с Оптинскими службами.

Читал я сегодня у жертвенника за проскомидией свой помянник. Слышу иеродиакон о. Никон179, все время читавший свой помянник полушепотом, вдруг возвысил голос и громко сказал:

— О памяти и оставлении грехов новопреставленного раба Божия Иоанна.

И добавил:

— Замерзшего.

Я спросил:

— Кто это?

— А помните, — ответил о. Никон, — к нам частенько похаживал Богу молиться молодой такой паренек, Иваном звать, глупенький мальчик, годов шестнадцати, вроде, как бы вам сказать, дурачка что ли. Его покойный отец у нас долго в рабочих жил.

— Это не тот ли, — спросил я, — что в монастырь все хотел поступить?

— Вот-вот, — обрадовался о. Никон, — он самый и есть!

Помянул и я новопреставленного Иоанна.

— Как же он, — спрашиваю, — замерз?

— Да в Оптину шел, сбился, видно, с пути, да так неподалечку от дороги и замерз, сердяга.

Живо вспомнил я тут этого мальчика с большими, точно какою-то радостью удивленными, глазами. Я часто видал его в Оптинских храмах, где он чувствовал себя совсем как дома, для незнавших его даже и соблазнительно по-домашнему: стоит, стоит, бывало, кладет усердные земные поклоны, а там, глядишь, заложит руки за спину, подымет глаза и голову кверху, а то и задом к алтарю станет и пойдет себе расхаживать по храму, как у себя в хате. Последний раз я его встретил на крыльце кельи отца Варсонофия. Это было в конце нынешнего лета. Он сидел на скамеечке крыльца, а около него с доброй и снисходительной улыбкой стоял отец Никита180, старший келейник о. Варсонофия, и о чем-то с ним разговаривал. В это время о. Варсонофий был на женской половине своей кельи, и я присел подождать его возвращения на скамеечке, напротив Ивана.

— Вот, Иван наш тоже ждет батюшку, — сказал отец Никита.

— А зачем тебе батюшка? — спросил я Ивана.

— Да хочу у него чайку-сахарку попросить на дорожку. Пора домой, а то и так я уж тут загостился.

И он улыбнулся во весь рот широкой улыбкой. Он и говорил, как улыбался, широко растягивая слова, точно шагал ими, как огромными не по ноге сапогами... Я дал ему двугривенный.

— Ну вот, спаси, Господи!... Меня мать небось заждалась теперь дома, — протянул он неожиданно.

— А на что ты дома нужен? — спросил его отец Никита.

— Я-то? А кому ж дома лампадки-то оправлять? Без меня некому: вишь народ-то какой стал! А у меня лампадки, как ударят в монастыре в колокол, так и зажигаются... Я вот, — сказал он, немного помолчав, — все в монастырь прошусь, а архимандрит смеется да говорит: подожди, Иван, поживи пока так, поработай, а там и к себе возьмем, будешь жить у нас. Только ты, говорит, приходи с матерью, а то, ну — как она тебя одного не пустит? — А я говорю: пустит!... Он — ничего, архимандрит хороший, меня любит.

И он опять улыбнулся.

— Вот раб-то Божий! — заметил отец Никита.

— Не обижают тебя деревенские ребятишки? — спросил я Ивана.

— Не-е! зачем обижать, когда я сам никого не обижаю. Ну когда там и толкнут или побьют маленько, так это что за важность? Ведь это не с сердцов, а в шутку. За что меня обижать им? Нет, не обижают... Мне бы вот только у Воптину, к старцам!

Вот он теперь и у старцев, там, в небесной, торжествующей Оптиной...

Счастливец!