VI. «Глас хлада тонка».

В №№ 346-348 «Троицкого Слова» была помещена повесть моя о скончавшейся 22 сентября 1915 года великой Дивеевской блаженной Параскеве Ивановне (Паше Саровской). В повести этой я как верный списатель поведанных в ней событий моей жизни, к которым была прикосновенна блаженная прозорливица, не обошел своим воспоминанием и волновавшие меня в то время мысли и чувства. Рассказывая о посещении мною блаженной, когда она убежала от меня в собор со словами: «Меня за пятак не купишь» и проч., я помянул о келейнице ее, теперь тоже уже покойной, монахине м. Серафиме, и о тех чувствах, которые были вызваны в моем сердце ее отношением к бегству блаженной в связи с моим к ней приходом. «Меня, — писал я, — так и передернуло от этих причитаний м. Серафимы: «за деньги, — подумалось мне, — льстивой монашке все обелить можно».

Из хода дальнейшего повествования можно было усмотреть, что «искренность, ясно слышавшаяся в голосе м. Серафимы», изменила до некоторой степени мое дурное расположение духа, впечатление, тем не менее, от слов статьи моей о «льстивой монашке» осталось в силе (по крайней мере, в моей душе), и мне, уже по напечатании моего рассказа, казалось, что я хотя и невольно, а все таки погрешил перед памятью матушки Серафимы, недостаточно очистив ее от наброшенной на нее тени подозрения в сребролюбии и лукавстве. А между тем мать Серафима по высоте своего подвига как келейницы блаженной и по жизни своей сама была почти как блаженная. Так о ней мне и покойная старица игумения, м. Мария, говорила:

— Серафима у нас тоже как блаженная.

И было мне, что называется, не по себе, хотя формальной вины я на своей совести и не чувствовал: грубого нарушения закона Христовой любви и Божьей правды не было, а тонкое — сердцем ощущалось и сердце беспокоило, как бы налетом легкого, воздушно-сквозного облачка. И искало сердце, как бы найти ему путь к исполнению правды Божьей поцелуем любви Христовой памяти почившей.

И путь нашелся: указан был перстом Божиим незамедлительно и едва ли не чудесно. 12 декабря, на день святителя Спиридона Тримифунтского259, подали мне почту, и среди писем, полученных в тот день, я нашел пакет с почтовым на нем штемпелем «Кустанай, Тургайской области» и с надписью: «Сергиевский Посад. В редакцию «Троицкого Слова» для передачи Сергею Александровичу Нилусу, адрес коего неизвестен». Внизу пакета подпись: «От священника Александра Седых». Распечатываю пакет и читаю:

«Дорогой Сергей Александрович! Простите, что, не будучи знаком, решился написать вам. К этому побуждают меня ваши литературные труды, которые мне являются как бы родными, так как говорят о близких моему сердцу местах. Я вторично переживаю то, что перечувствовал в 1903 г. в Сарове и Дивееве, за что весьма вам благодарен. Прочитав сейчас в № 346 «Троицкого Слова» ваше «На берегу Божьей реки», где упоминается м. Серафима, послушница «маменьки», я немедленно подвигся духом написать вам, чтобы, если найдете возможным, к вашей «реке» присоединился еще одни маленький, но чистенький ручеек. Дело в следующем.

Когда я в 1903 году был в Саровской пустыни на открытии мощей Преподобного, то прожил там с 11 июня по 27 июля (уж очень хорошо там!). За это время два раза пешком (труда ради бденного) ходил в Дивеево. В первый раз я был в июне месяце и имел намерение зайти к блаженной, но, постояв около кельи и видя массу жаждущих ее видеть, я подумал: зачем буду беспокоить блаженную? Вопросов неразрешимых у меня нет; в Бога и Православную Церковь верую всею душою. Правда, грешный я человек, но для этого я поговею здесь. С этою мыслью я отправился к себе в нумер.

По дороге у меня явилась мысль: да! все это так: я верю. А как было бы хорошо получить подтверждение этой веры хотя бы каким-нибудь маленьким откровением через прозорливых! Но тут же я счел такую мысль искушением Бога, грехом, хотя сердце так сладостно желало этого. И что же? ведь не оставил Господь этой тайной мысли без ответа, и не дальше как на другой день я получил то, чего не только не искал, но и не смел просить, а пожелал лишь и то как бы украдкой.

Когда на следующий день я вышел из собора после Литургии, то увидел какую-то монахиню (потом я узнал, что это была м. Серафима), окруженную богомольцами. Она ходила между ними и просила у кого — сухарик, у кого еще чего. Я остановился в сторонке и стал — прямо скажу — любоваться этим, как картиной. Меня приводил в умиление вид монахини: спокойная, кроткая, с такими добрыми добрыми глазами, с простою речью, она как бы говорила этим своим видом: бросьте суету, стремитесь к небу и будете счастливы! Глядя на нее, я даже подумал: уж не Паша ли она? Но нет, — та седая и уже старая, а эта много моложе. В это время она тихо подошла ко мне и сказала:

— Дай копеечку! Я знаю, у кого что просить.

Я достал кошелек и дал ей монету, а сам подумал: это и неудивительно — по одежде можно узнать.

— А был ли ты, — спросила она, — в келье матушки Александры?

— Нет, — говорю.

— А в келье батюшки Серафима, что за канавкой, был?

— Нет.

— А на канавке?

— Нет, — говорю, — нигде не был, матушка.

— Ну, — говорит, — сходи непременно, везде побывай.

— Слушаюсь, матушка, побуду непременно.

— Ну, а теперь, — говорит, — пойди, попей тепленькой водички: так Богу угодно (это ее точнейшие слова, которых я не забуду до гроба).

И она пошла дальше. Отправился и я к себе в нумер. Иду и думаю: что это за напутствие? Если это предсказание, то пойду и напьюсь чаю, — только и будет всего без всяких предсказаний. Подумал и бросил думать.

По дороге к гостинице я стал соображать, что мне делать, Завтра, — думал я, — я должен причащаться Святых Христовых Таин. Дома я готовлюсь к этому всю седмицу, а тут вовсе без говенья: как-то неловко! — надо поговеть, хоть этот день один. В нумер к себе я не пойду, чтобы мне не подавали монастырского сытного обеда; пойду лучше в лавочку, за ограду, куплю себе чего нибудь из съестного попроще, съем немножко и потерплю до завтра.

Вышел я за ограду, а лавки, смотрю, заперты: был какой-то праздник, и торговли не было. Что тут делать? Со мною была маленькая сумочка, а в сумочке обычно необходимая провизия: чай, сахар и корки хлеба; на этот раз в ней только и было, что одна просфорка да кусочек сахару. За лавками был чайный барак, и я направился туда, в надежде напиться там чаю, чтобы не беспокоить служащей при гостинице подавать мне одному самовар в нумер. В бараке сестра с обычной приветливостью принесла мне два чайника: один большой с кипятком, а другой маленький, — я подумал — с чаем. Посмотрел, а там чаю не было ни крупинки. Это меня озадачило.

— Сестрица, — обратился я к послушнице, — а где же чай?

— Да у нас, братец, — ответила она, — не полагается: каждый пьет чай свой.

А у меня свой чай весь вышел. Вот тебе, думаю, напился чаю! Однако, чтобы не показалось смешным, промолчал об этом. Кто-то по соседству заметил мое положение и любезно мне предложил своего чаю. Не имея привычки пользоваться чужим, я ответил отказом; а сам думаю: да что же это я забочусь? то хотел поговеть, а тут из-за еды и пития уж расстроился. Питались же святые Отцы хлебом да водою. Возьму-ка я сам да так и сделаю: съем просфору с тепленькой водичкой да и потерплю до завтра! Перекрестился я, налил себе пустого кипятку в чашку, разломил просфору, омочил ее и стал есть. И когда я поднес чашку с полуостывшим кипятком ко рту, мне как будто кто-то взял да и напомнил слова матери Серафимы:

— Ну, а теперь пойди попей тепленькой водички: так Богу угодно!

Что сталось тут со мною, того не выразить словами. Я едва не выронил из рук чашки. И страх тут был, и радость, и Божие величие, и мое ничтожество, и Его всеведение, и Промысл — все как огнем неопаляющим озарило и согрело мою душу. Некоторое время я сидел, не отдавая себе ни в чем отчета, отдавшись весь нахлынувшему на меня чувству; затем от всего сердца возблагодарил Бога за Его внимание к моему недостоинству, съел свою просфорку, еще раз поблагодарил Бога и Его послушницу, подавшую мне «теплую водичку», и ушел из барака с чувством, что бывает на свете иногда такая «теплая водичка», которой по вкусу нет равного пития среди всех земных напитков.

Это событие научило меня искать и видеть «великое в малом»: стал я серьезнее и вдумчивее присматриваться к жизни и стал примечать повсюду действие Промысла Божия. От сего явилось в сердце молитвенное дерзновение к Богу и крепкая уверенность, что Он внемлет даже и грешной молитве, лишь бы она приносилась Ему от полноты покаянного сердца.

И теперь, когда стою пред Престолом Божиим, за Божественной литургией, особенно сильно чувствую я эту великую и простую истину, поминая всякий раз мать Серафиму прежде о здравии, а как узнал о ее кончине — за упокой. Тогда же, когда совершилось со мною все рассказанное выше, я расспросил о ней и узнал о ее строгой и святой жизни. Но тогда я ни слова не сказал никому обо всем этом. Теперь же считаю грехом молчать: она там...»

Таково было ко мне письмо от священника, о. Александра Седых, из Кустаная, Тургайской области, полученное мною на день святителя Спиридона, Тримифунтского Чудотворца.

И се дух велик и крепок, разоряя горы и сокрушая камение в горе пред Господем, по не в духе Господъ. И по дусе трус, и не в трусе Господъ. И по трусе огнь, и не во огни Господь. И по огни глас хлада тонка, и тамо Господь. (3 Цар. 19, 11-12).

Плакать хочется...