27 октября

Степан да Марья. — Дедушка Паня.

Сегодня приехали в Оптину на богомолье и зашли к нам простецы-паломники из Тамбовской губернии, Степан да Марья. Степан уже давний нам приятель, деревенский маляр и кровельщик из села Лысые Горы, Тамбовского уезда, а Марью мы видим в первый раз; она соседка Степану, из соседней с ним деревни. Оба они духовные дети одного близкого нам по духу священника Тамбовской епархии, отца Василия Тигрова, почитателя наших старцев и Оптиной Пустыни.

Вот рабы-то Божии, дети Христовы! Вот она, Святая великая Русь!

Рассказывал мне сегодня за чаем Степан про некоего старца из таких же, как он сам, простецов, про «дедушку Паню», к которому он относился как к Старцу. «Дедушка Паня» подвизался у них на селе, в келлейке, построенной ему на задворках простецами-почитателями с благословения местного священника о. Василия (Тигрова), который, по кончине «дедушки Пани», и брошюрку о его праведном житии составил.

Рассказывает мне Степан про своего «дедушку Паню», а спутница его, Марья, слушает его речи и плачет от умиления над его рассказом. Гляжу я на них, и в моем сердце закипают слезы: как это среди почти поголовного деревенского растления хранит Господь Церковь Свою Святую, да так хранит, что и врата адовы одолеть ее не могут!...

— Ты, стало быть, близок был к дедушке? — спросил я Степана.

— Как же! — ответил он, — он у меня на руках и помер. А было это так: пришел я к нему, стучусь... Нет ответа. Постучался еще, постоял, прислушался: кто-то шевелится, стало быть, дома дедушка. Что же, думаю, он мне не отворяет? уж не случилось ли с ним чего? Бывало, идешь к нему, а он тебя на крыльце встречает, а нынче стучу, и нет от него привета. Постоял это я, постоял около его двери да и отошел со скорбью: видно, прогневил чем нибудь, думаю, дедушку. На другой или на третий день после того был я в церкви и там встретил дедушку Паню.

Отошла обедня; пошли мы с ним к нему мимо погоста, я и спрашиваю: — «Как же это ты меня, дедушка, вчерась не принял? А я ведь к тебе из переплета книги твои приносил».

— Эх, — вздохнул дедушка Паня и взглянул на погост, — если бы ты знал все, Степа, что в міру деется и что мір ждет, то моря б слез не хватило всего оплакать!

А мне и невдомек, к чему это он говорит. Смотрю на него, а глаза-то у него красные, красные, точно он всю ночь напролет проплакал... Кто ж его знает: может, он про свое-то слезное море и говорил?

— Плохо мне, — говорит, — Степа, неможется что-то, ах как неможется!

Дошли до его келлейки. Сдал я ему книжки его и между ними Патерик Печерский — большая такая книга. В келлейке, кроме нас с ним, был еще и его племянник. Прилег старец, а меня от себя не отпускает.

— Посиди, побудь со мною, Степа! Ох, тяжко мне! Тяжко умирать грешнику, трудно!

— Дедушка, — говорю, — не причастить ли тебя, не пособоровать ли?

— И то, — говорит, — добежи, деточка, до батюшки!

Привел я батюшку; причастили и пособоровали дедушку. Как будто полегче ему стало. Досидел я у него до ночи.

— Сведите, — говорит он нам с племянником, — сведите меня на двор!

Свели.

— Ах, — говорит, — как хороши на небе звездочки! Как горят-то! Свечки Божьи горят, службу Богу справляют! А в каком послушании-то!

Вернулись мы с ним в келью. Он не захотел ложиться. Посидел немного и говорит:

— Дайте мне еще разок взглянуть на звездочки!

Свели опять. Когда вернулись, он спросил Серафимовой воды164. Выпил стакан и присел на лавку под образами. Видит племянник, что пободрел дедушка, и спрашивает:

— А кому, дедушка, ты Патерик отказываешь?

— Степану, — ответил дедушка. Сказал, посмотрел пристально на иконы, перекрестился, опустил на грудь головку и кончился. Тронули его, а он уж мертвый.

— Кончился дедушка, — говорит племянник, — давай его класть под святые.

— Нет, — говорю, — надо людей скликать: кто ж нам поверит, что он помер, когда, вишь, сидит?

Сбегали к соседям. Прибежал народ; видит — сидит дедушка Паня, только головку на грудь склонил.

— Да он жив! — говорят.

Слышим — плачет кто-то, шибко плачет. Смотрим, у ног дедушкиных бьется-плачет монашка, что келью ему построила, обливает ноги его горючими слезами.

— Прости, — плачет она, — что я на тебя соблазнилась: думала я ведь, что ты здоров, как тебя соборовали (а она тут в тот час была), нешто такие-то здоровые, думала я, помирают? А ты вон и мертвый-то сидишь как живой!

Так-то вот и отошел в царство небесное праведник наш «дедушка Паня» — закончил свой рассказ Степан; сам говорит, а сам плачет; слушает его Марья, и тоже слезы так и текут у нее ручьями по раскрасневшимся от душевного волнения ланитам.

— О чем, — спрашиваю, — Маша, плачешь?

— Больно жить хорошо на свете, — отвечает, — да речи такие слушать!

А в Марьиной семье она с детьми сама-четверта, да муж, да деверь со снохою — эти бездетны — живут друг с другом так, что, по выражению Степана, «и в Библии за редкость». А отец «мужьев» в монастырь ушел и там теперь мантийным монахом и ктитором.

— Уж утешаюсь же я, на жизнь их глядя, — восторгается Степан, — истинно утешаюсь! Ни у кого я такого согласия не видал. Ты посуди сам, какая между ими любовь-то! Пристанут к Марье ее детишки: «Мамка, исть (есть) дай!» А ей некогда, потому что у них со снохой дела наперебой идут, кто скорее за себя и за другую сделает. Потолкутся, потолкутся ребятки около мамки, видят, что ей не до них, и бегут к тетке, а матери кричат: «Ну коли так, так мы к хресной — к снохе то есть к материнской; а та уж тут как тут и всех, ровно мать родная, оделяет. И мужья-то ихние, — продолжал восторгаться Степа, — такие же: младший без старшего никуда, ни ногой. Зато и живут же! Дом полная чаша, а народу круг них сколько кормится!

Вот рабы-то Божии.