Просодия как смысл. Битничество

Наконец, последняя составляющая культуры спонтанности – это то, что со временем стали называть «литературой битничества»: феномен, включающий в себя поэзию, романы и дорожные дневники. Обычно полагают, что история битничества началась со знаменитого публичного чтения в 1955 году в Сан-Франциско «Вопля», поэмы Аллена Гинзберга. Однако и здесь можно обнаружить интересную предысторию, в которой фигурируют как все тот же колледж Блэк-Маунтин, так и джазовые клубы Гарлема и Гринвич-Виллиджа. Образцом для «Вопля» стала музыка джазового тенор-саксофониста Лестера Янга. Как рассказывал сам Гинзберг: «Идеалом для меня… стал легендарный Лестер Янг, по шестьдесят-семьдесят раз повторявший припев «Lady Be Good» – знаете, снова и снова, кирпичик за кирпичиком, все выше и выше, с каждым повторением вкладывая в припев все больше смысла».

Гинзберг и Джек Керуак, еще один ведущий писатель-битник, познакомились в 1944 году в Колумбийском университете: первому было восемнадцать лет, второй – на четыре года старше. Керуак уже бросил колледж; Гинзберга чуть позже выгонят из университета. Шла война, и Университет Колумбия, как и многие другие высшие учебные заведения, работал в первую очередь на нужды военно-промышленного комплекса – подход, который только упрочился во время Холодной войны. Интеллектуальная жизнь, по словам Гинзберга, была бедна и ограничивалась «правилами и запретами военного корпоративизма»: в результате битники воспринимали свое маргинальное положение не как порок или неудачу, а как повод для гордости.

В 1956 году, когда колледж Блэк-Маунтин начал распадаться, некоторые его преподаватели, и в первую очередь поэты, переехали в Сан-Франциско: так же поступил и Гинзберг. Последний выпуск «Блэк-Маунтин Ревью», где была опубликована статья Джека Керуака «Сущность спонтанной прозы», готовился и редактировался уже в Сан-Франциско. Другие сан-францисские поэты – Кеннет Патчен, Уильям Эверсон, Филип Ламантиа, Джек Спайсер – создали литературную группу, оказавшуюся удивительно прочной: годы войны все они провели в трудовом лагере для отказников.

Из всех битников Гинзберг больше всех задумывался о предыстории своего движения, о традициях и фигурах, стоящих у его истоков – помимо влияния Лестера Янга и джазовых клубов Нью-Йорка на него самого. Он вел переписку с Эзрой Паундом, Уильямом Карлосом Уильямсом и Чарльзом Олсоном. Основной идеей Олсона, сформулированной в статье 1950 года, было «проективное стихосложение» – новый вид поэзии, по его словам, «берущий свое начало в спонтанности». Поэзия, говорил он, должна быть «(стреляющей (ударной (непредсказуемой»; (необычная пунктуация – тоже одна из его инноваций). «Стреляющей» – как снаряд, которым поэт выстреливает в читателя, как передача энергии читателям или слушателям; «ударной» – ибо на первом месте в ней должен стоять звук и ритм; «непредсказуемой» – в том же смысле, в каком археолог, ведущий раскопки, не может знать, что в следующий миг предстанет его взору.

Убежденный последователь Юнга, Олсон полагал, что наш разум работает как «охранник», не позволяя многим важнейшим идеям проникать в наше сознание или искажая их; освободить их можно лишь при помощи спонтанности, открывающей прямой доступ к бессознательному. Он настаивал, что его подход к поэзии необходимо распространить и на повседневную жизнь, что жить надо быстро, без рефлексии, «не тормозить». По его словам, синтаксическая структура речи навязана нам логическим мышлением, а значит, долг поэзии – ее избегать. Форма эфемерна. Экспериментальные формы передают новое видение реальности, а лучший источник этого нового видения – спонтанная поэзия, «не испорченная» правилами. Как говорил Олсон: «Пишите, не задумываясь – выживет лишь то, что растет, как трава».[672]

Говорил он и о так называемой «проприоцептивной имманентности», когда тело становится единым локусом переживания, которое и должно воплощаться в искусстве. Гинзберг с этим соглашался – и продемонстрировал это в знаменитом первом исполнении поэмы «Вопль», которую он не «читал», не «произносил», а скорее «распевал». Это было настоящее представление, в котором принимало участие все его тело. Гинзберг воспринимал свои стихи как коллажи спонтанных идей, порожденных сознанием в единстве с телом и создающих определенное энергетическое поле: передать энергию было для него важнее, чем выразить любую конкретную идею, поскольку энергия – основной ингредиент полной жизни. «Первое правило автора – как в проективном стихосложении, писать лишь то, что создает в читателе энергетический отклик».[673] Для битников энергетический подъем был равен подлинности. В нем заключался смысл и искусства, и жизни.

Самое знаменитое произведение битников, не считая «Вопля» – роман «На дороге» Джека Керуака. Первые очертания он обрел в апреле 1951 года, когда, «заправившись» бензедрином, Керуак вставил в пишущую машинку большой рулон бумаги и печатал на нем три недели почти без остановок. Сплошная рукопись длиной почти в 40 метров стала черновиком его романа. Позднее он объяснял свою технику так: ключ в том, чтобы не подбирать слова, не навязывать тексту структуру, а дать словам литься свободно, «в темпе мысли… Никакого отбора выражений – только свободное (ассоциативное) блуждание ума в беспредельных морях мысли, купание в океане английского языка, подчиненное лишь ритмам дыхания и мелодике речи». Он тоже сравнивал этот процесс с сольной джазовой импровизацией.[674] Предупреждал Керуак и об опасности «перечитывания», когда писатель может попытаться улучшить изначальные образы. При этом «[ты] начинаешь думать то, что положено думать» [курсив мой], пишет Керуак – а смысл (по крайней мере, один из смыслов) литературы битников как раз в том, чтобы этого избежать.

Важным элементом поэзии битников было и ее исполнение. В определенном смысле исполнение важно для любой поэзии; но битники, рассматривавшие литературу как процесс обмена энергией, придавали ему особое значение. Публичные чтения стихов заполняли лакуну между их написанием и публикацией и поддерживали идею культуры как хэппенинга – того, что происходит, по выражению Уайтхеда. Во вселенной, представляющей собой одно большое энергетическое поле, главной единицей измерения стало событие. Кроме того, публичные чтения, разумеется, повышали спонтанность. Часто стихи правили или даже сочиняли «на ходу». Само чтение, звук голоса поэта, движения его тела, энергия, заключенная в этих звуках и движениях, становились частью выступления, также очень напоминающего джаз.

Наконец, публичное чтение невозможно без публики: слушатели сидят в одном зале с поэтом, лицом к лицу, слушают стихи и реагируют на них. Это интерсубъективность в самом прямом и грубом смысле слова. Публичное чтение увеличивает непредсказуемость поэзии – и в то же время, парадоксальным образом, придает ей новые смыслы.

* * *

У культуры спонтанности хватало своих критиков: от Нормана Мейлера до Нормана Подгореца или Дианы Триллинг. Спонтанных писателей и художников обвиняли в претенциозности, верхоглядстве, шарлатанстве, психической неуравновешенности. Тем не менее, по оценкам 1959 года, в «богемных анклавах» Западной Венеции, Норт-Бич и Гринвич-Виллиджа проживали более трех тысяч американцев – и все они так или иначе стремились жить спонтанной жизнью. Впрочем, Фрэнсис Ригни, социальный психолог, исследовавший жителей Норт-Бич, пришел к выводу, что, заметно отличаясь от обычных американцев мышлением, они куда меньше отличались от них по образу жизни. Жить спонтанной жизнью нелегко, и у многих это получалось лишь от случая к случаю. Это одна из причин, по которой сообщество Норт-Бич просуществовало недолго: оно развалилось на рубеже 1950–1960-х годов.