Утешение диагнозом

Критика наркотического аспекта контркультуры вполне весома – и подтверждается тем, что хотя само потребление наркотиков далеко не прекратилось, все меньше людей используют наркотики как средство постижения некоей альтернативной духовной реальности. Сторонники марихуаны как «духовного посредника» и паллиатива еще встречаются, но потребление ЛСД, как мы уже указывали, значительно снизилось.[748]

О психотерапии этого сказать нельзя. В своей всесторонней критике того, что он называет «культурой терапии», Фрэнк Фуреди, профессор социологии Кентского университета в Великобритании, утверждает, что в результате терапевтической революции к началу XXI века «общество находится в процессе создания радикально нового представления о том, что такое человеческая жизнь».[749] По его мнению, понятия психотерапии, счастья и полноты жизни тесно переплелись между собой – и людям от этого один вред.

Основная черта этого нового мировоззрения, по его мнению, – многие переживания, до сих пор считавшиеся нормальной частью повседневной человеческой жизни, теперь воспринимаются как вредные для человеческой психики. Он приводит множество статистических данных, подтверждающих его точку зрения – в частности, то, дети в наши дни намного более несчастны, чем в прошлом, что уже в четыре года дети считаются «легитимными объектами терапевтической интервенции», что число депрессий «драматически возрастает», поскольку «людям все сложнее справляться с неудачами и разочарованиями».[750]

Число психотерапевтов, консультантов и тренеров растет, как снежный ком, и в Великобритании, и в США. По данным Фуреди, 53 процента британских учащихся испытывают «тревогу патологического уровня»; десятки новых «болезней» открыты – или, быть может, выдуманы – представителями новых профессий, «изобретающими проблемы для того, чтобы затем их решать».[751] Он исследует различные стороны этой «медикализации», «психологизации» или «патологизации» жизни, доказывая, что в терапевтической диагностике творится настоящий «промискуитет»: психотерапевты предлагают свою помощь уволенным с работы, «страдающим пристрастием к сексу» или «пристрастием к спорту», недавно разведенным, молодым матерям после родов, женщинам, угнетенным необходимостью работать по дому, спортсменам, ушедшим из большого спорта и «страдающим постспортивной депрессией». Он описывает книги по самопомощи для молодежи, в которых обычная кадровая политика изображается как «травля на рабочем месте», предупреждения – как «запреты», а естественное недоверие к малознакомым людям – как «враждебность». Двойной опрос, проведенный в 1985 году, и затем в том же месте в 1996 году, показал, что число 16–19-летних молодых людей, считающих себя «ненормальными» и неприспособленными к жизни, выросло за эти годы на 155 процентов.

Фуреди приходит к выводу, что вся человеческая жизнь – рождение, образование, брак, воспитание детей и так далее, вплоть до похорон – «оказалась переосмыслена в соответствии с терапевтическим этосом». Среди всего прочего, теперь подчинена терапии религия.[752] «В этом подчинении религиозного учения заботам об экзистенциальном поиске человека отражается более существенный поворот к всеобъемлющей озабоченности собой. Исследование «церквей ищущих» в США показывает, что их способность привлекать к себе новых верующих прямо зависит от умения использовать в проповеди терапевтические понятия и термины, близкие американцам.[753]

Фуреди, как и Лэш, полагает, что мы стали свидетелями серьезнейшего поворота от более традиционного утверждения общей цели – к побуждению людей «находить смысл своей жизни в самих себе». И в этом основная проблема. Дело в том, что такой подход увеличивает уязвимость человека. Некоторые описания терапевтической культуры связывают ее с «эгоистическим или, по крайней мере эгоцентрическим» поиском как можно более полной жизни; однако, отмечает он, по сути терапевтическая культура проповедует самоограничение. «Она изображает Я как нечто слабое и хрупкое и настаивает на том, что управление жизнью требует постоянного вмешательства или терапевтической экспертизы».[754] Он обнаруживает, что многие эмоции в терапевтической культуре описываются негативно только потому, что «отвлекают человека от поисков себя».

Даже любовь, хотя и считается высшим источником самоосуществления и полноты жизни, порой предстает как опасность, поскольку «грозит подчинением своего Я чужому». В таких книгах, как «Бегство от близости» Энн Уилсон Шейф или «Женщины, которые любят слишком сильно» Робин Норвуд, «сильная любовь к кому-то другому подвергается критике за то, что отвлекает человека от удовлетворения собственных потребностей и преследования собственных интересов». Схожим образом, «предполагается, что слишком сильно верующий, возможно, страдает болезненной зависимостью от религии». Отец Лео Бут в своей книге «Когда бог становится наркотиком» предостерегает от «пристрастия к определенности, уверенности и чувству безопасности, которые предлагает нам вера».[755]

Рост популярности исповедальных романов и телепередач, которые Джойс Кэрол Оутс называет «патографическими», размывает сферу частной жизни; в результате негативные жизненные события больше не вызывают стыда, а «простое выживание предстает как победа», поскольку забота о себе превращается в священнодействие. Из этого вытекает новое определение ответственности: «Ответственность понимается ныне как ответственность перед самим собой, и это помогает наделять эмоции нравственным значением».[756]

Вслед за Эрнестом Геллнером Фуреди отмечает, что в опасном современном обществе духовная борьба былых времен сменилась личной борьбой за «внимание и признание». Закат традиции требует новых путей осмысления мира и себя в мире. Ослабление общих ценностей фрагментирует этот поиск смысла, приватизирует его, делает личным делом отдельного человека. «На вопросы о смысле жизни терапия обещает дать каждому его собственные уникальные ответы». Однако в результате, продолжает он, складывается терапевтический этос, в котором нет ценности превыше собственного Я. Предлагая каждому индивидуальное утешение, терапия пытается избежать ответа на вопрос, насколько возможен и насколько полезен для людей общий взгляд на мир – такой, например, какой предлагают религии.[757]

По словам Фуреди, вторжение терапевтического этоса в жизнь достигло таких пропорций, что «болезнь составляет теперь отличительную характеристику человеческой личности» (вспомним замечание Эстер Бенбасса о страдании как идентичности – см. с. 491–494). Самооценка играет важнейшую роль в нашей психологической жизни: почти любое действие, любую политику можно оценивать по тому, как она влияет на самооценку людей, почти любой проступок или преступление можно отнести за счет низкой самооценки. Фуреди высмеивает нелепости, к которым приводит такая жизненная позиция – как, например, в случае Дженнифер Хоуз, голландской художницы, которая, по ее собственному заявлению, так любит себя, что решила сама на себе жениться. «Самооценка превратилась в самоценность, которую можно пришпилить к чему угодно».[758]

Для психиатра Патрика Брекена неустанный поиск диагнозов – не что иное, как «попытка обрести смысл в хаосе». Социолог Питер Бергер также полагает, что нашу «культурную фиксацию на травме», патологизирующую многие переживания, которые в прошлом считались совершенно обычными, можно связать с «тем ужасом, который несет с собой поиск смысла». Этот ужас, говорит он, привел нас к «эпохе ценностей» – ценностей в смысле «истин, утративших характер заповедей» и ориентированных на отдельное человеческое Я. А когда Я приобретает такое значение – в нашем запутанном и опасном мире – это ведет к жажде признания. Отсюда, говорит он, возросшее значение личной идентичности, отсюда одержимость известностью, отсюда идея «равного уважения», которую предлагается применять во всех сферах общества.

Однако главная мысль Фуреди – терапевтическая культура тянет людей назад. Она существует уже много десятилетий – однако Фуреди не находит никаких свидетельств тому, что за это время люди начали лучше понимать себя. Терапия не «реализует» личностный рост – по крайней мере такой, какой можно было бы заметить и объективно оценить снаружи; напротив, «она стала средством выживания в куда большей степени, чем способом достижения просветления». Людям, проходящим терапию, говорят, что они «никогда полностью не исцелятся». Далее, психотерапевты превратили «опыт отстранения от проблемы в предмет поклонения». Терапевтическая культура, как отмечает Кеннет Джерджен, профессор психологии в колледже Свартмор, штат Пенсильвания, «приветствует немощность», создает общество, в котором страдание – «социальная добродетель», а идентичность людей контролируют специалисты и организации.[759]

Выводы Фуреди прямо связаны с нашей темой: «Современному обществу не хватает уверенности в собственных взглядах. Ему сложно сформировать и распространить четкое представление о справедливом мире. Особенная робость охватывает его, когда требуется предложить людям систему смыслов. Именно неразбериха со смыслами позволила терапевтическому взгляду на мир получить столь широкое влияние. Нашей культурной элите, быть может, недостает уверенности, чтобы говорить людям, во что верить – однако она не стесняется указывать людям, что и как им чувствовать».[760]

Еще одно важное «достижение» психотерапевтов – то, что они сумели отвлечь людей от общественных проблем и обратить их взоры внутрь себя. «[Культура терапии] достигает власти над людьми, не изобретая наказания, а культивируя чувства уязвимости, бессилия и зависимости. Превращая роль больного и постоянный поиск помощи в норму, терапевтическая культура приучает людей к зависимости от авторитетных специалистов. В то же время она не одобряет зависимость от близких, неформальных отношений – тем самым ослабляя в людях чувство «своего круга»… важнее всего, что режим самоограничения становится институционализирован… пассивное самоощущение, проповедуемое в наши дни, приводит к тому, что человек перестает «идти на риск» – вместо этого он ощущает себя постоянно в «группе риска». Возможность экспериментировать и преображать мир вокруг себя практически исчезает… Такой статичный, консервативный взгляд на себя отрицает более ранние амбициозные цели – «изменить себя», «улучшить себя» или даже «превзойти себя». Призыв принять себя таким, как есть – не что иное, как кружной путь к избеганию любых перемен».[761]

Это ли – дорога к счастью?

Если Фуреди и другие авторы правы – а мы находим множество свидетельств их правоты – значит, терапевтическое движение описало круг и пришло к полной противоположности тому, с чего начиналось. Вместо того чтобы расширять человеческий опыт, помогать людям жить «большей», более полной и насыщенной жизнью – как предсказывал Теодор Роззак, – психотерапия, быть может в похвальном желании сделать общество более «сознательным», превратилась в оковы; более того, она скорее обедняет жизнь, чем расширяет и улучшает, внушая множеству людей самосознание несчастных и беспомощных жертв, которые могут надеяться лишь на «восстановление» некоторых утраченных способностей, словно полупустые сосуды, единственная надежда которых – стать чуть более полными. А поскольку вполне «исцелиться» для них невозможно – они не могут двигаться вперед, становиться сильнее и исследовать новые пути.

Нетрудно согласиться с Фуреди и другими – и сурово осудить психотерапию за неверие в человеческие силы. Однако, быть может, она просто реалистична? Вспомним Филипа Рота – он писал об этом. Это звучит ужасно: но, быть может, утешение диагнозом – и есть единственный возможный путь к более полной жизни для многих и многих в нашем опасном, стремительно меняющемся мире.