Феномен 1914 года

Но так было в 1916 году. Лето и осень 1914 года были совсем другой эпохой. Наши знания о тех событиях мешают нам понять, почему люди с радостью встречали войну. Нас же здесь будут интересовать две вещи.

Первую отражает тот факт, что один лондонский продавец книг называл ту войну «европейски-ницшеанской». На это (для него) указывало резкое повышение спроса на книги Ницше перед началом войны. Отчасти это объяснялось тем, что многие противники Германии считали этого немецкого философа главным злодеем, тем, кого следовало бы обвинить в разжигании войны и кто нес личную ответственность за те жестокости, которые она порождала.

В книге «Ницше и идеалы Германии» Х. Л. Стьюарт, канадский профессор философии, изображал Первую мировую войну как битву между «бессовестным ницшеанским имморализмом» и «воодушевляющими принципами христианской сдержанности». Ему вторил Томас Харди, чьи сетования печатались в некоторых британских газетах. «Думаю, – писал он, – мы не найдем в истории ни одного другого примера того, чтобы нравственность страны так глубоко разрушилась под влиянием одного-единственного автора». В Германии видели страну, мечтающую о сверхчеловеке, которая, по словам Ромена Роллана, стала «бичом Божиим».[341] Многим показалось, что перед ними разверзлась бездна, что смерть бога, о которой так громко вещал Ницше, наконец породила тот апокалипсис, который многие предсказывали.

Немецкий богослов и историк Теодор Каппштайн признал, что Ницше действительно был философом мировой войны, поскольку он привил целому поколению людей такие ценности, как «честность, ставящая жизнь под угрозу, презрительное отношение к смерти… способность приносить жертвы ради большего, героизм и тихое радостное чувство величия».[342] Даже Макс Шелер, более известный философ (поклонником которого позже стал папа Иоанн Павел II), в своей книге «Гений войны и немецкая война» (1915) прославлял «благородные» аспекты конфликта. Он приветствовал войну как возвращение к «органическим корням человеческого бытия… Мы оказались не такими, какими были, – мы расстались с одиночеством! Нарушенная живая связь между звеньями цепи человек-народ-страна-мир-бог была мгновенно восстановлена».[343] Общинное «мы», по словам Шелера, «заняло в нашем сознании более важное место, чем индивидуальное Я», такое Я представляет собой только лишь «искусственный продукт культурной традиции и исторического процесса».[344]

Хотя подобные заявления о влиянии Ницще (неважно, хвалят его за это или ругают) могли содержать преувеличения, они не были лишены оснований. В Германии грамотные солдаты чаще всего брали с собой три самые популярные книги, чтобы «искать в них вдохновение и утешение»: это были «Фауст» Гете, Новый Завет и «Так говорил Заратустра». Более того, как утверждает Стивен Ашхайм, солдатам раздали 150 тысяч экземпляров «Заратустры», изданных на случай войны и особо прочных. И даже отдельные грамотные солдаты не из числа немцев носили эту книгу с собой – скажем, Роберт Грейвз и Габриэле Д’Аннунцио. Стоит вспомнить, что и убийца эрцгерцога Франца-Фердинанда, спровоцировавший кризис 1914 года, снова и снова перечитывал стихи Ницше из Ecce Homo: «Ненасытный как огонь, я горю и сам себя пожираю».[345]

Что бы мы ни думали обо всем этом, тот факт, что в 1914-м так много людей радовалось войне, усвоить будет нелегко. Здесь также чувствуется влияние Ницше: война казалась самым решительным испытанием героизма, испытанием воли и уникальной возможностью пережить экстаз. Но это еще далеко не все – многие видели в войне искупление, видели спасение.

«Но спасение от чего?» – мог бы кто-то спросить. И здесь можно дать множество разных ответов. До 1914 года привлекательность идей Ницше объяснялась его критикой того упадка, который он наблюдал вокруг себя. Стефан Георге, как мы уже видели, в своей книге Der Stern des Bundes утверждал, что война «очистит» духовно умирающее общество, а немецкий драматург Эрвин Пискатор также говорил, что на войну отправилось поколение «духовно обанкротившихся». Стефан Цвейг видел в вооруженном конфликте духовный клапан безопасности, ссылаясь на аргументы Фрейда, что для высвобождения от «инстинктивного» одного разума недостаточно. Экспрессионисты, как правило, ожидали смерти буржуазного общества, «из пепла которого восстанет более достойный мир».[346]

В 1910 году вышел роман Джона Бакена «Пресвитер Иоанн», где идет речь об исчезновении западной цивилизации, которая просуществовала более тысячи лет. Один из героев там говорит: «Именно потому, что я высосал все соки из цивилизации, я знаю о горечи плода. Мне нужен мир, который проще и лучше». В 1913 году Габриэле Д’Аннунцио сказал Морису Барресу, французскому романисту, поддерживавшему обвинителей Дрейфуса, что «великая национальная война есть последний шанс Франции на спасение» от «демократического вырождения и от засилья плебеев в ее возвышенной культуре».[347] Соотечественник Барреса Анри Бергсон полагал, что «война приведет к нравственному возрождению Европы», и говорил, что немцы – это «бездушные механизмы».[348] Французский поэт Шарль Пеги также в 1913 году верил в необходимость войны, «потому что она приносит возрождение». Футуристы в своем манифесте еще в 1909 году утверждали, что война – «единственное гигиеническое средство для этого мира», а в другом месте говорили так: «Нет иной красоты, кроме красоты сраженья».[349] Желание увидеть великие искупительные события отражены также в довоенной поэзии Руперта Брука:

Совершить чистый прыжок, как в воду,

Радостно оставив постаревший, холодный и усталый мир,

Больные сердца, которые не трогает честь,

Полулюдей с их грязными и тоскливыми песенками

И маленькую пустоту любви.[350]

Альбан Берг, Александр Скрябин и Игорь Стравинский единодушно считали, что война «встряхнет души людей» и «приготовит их к духовному». В Германии, в частности, чувствовалось, что дух коммерции «был отодвинут в сторону, чтобы освободить место для героев».[351] Более прозаичный Гилберт Кит Честертон не меньше остальных возмущался тогдашним положением вещей, говоря об упадке как религиозных, так и политических идеалов: «Два величайших источника вдохновения человека его безнадежно подвели».

Есть и еще одна тема, которая была в те времена намного шире и вызывала гораздо больше споров, чем сегодня. Роланд Стромберг в своей книге «Спасение в войне: интеллектуалы и 1914 год» отмечает, что «поиск себя через насилие» был частью интеллектуального багажа тогдашнего времени и что, когда в 1914 вспыхнула война, это показалось многим «триумфом духа над материей». Даже такие люди, как Арнольд Беннетт, Зигмунд Фрейд, Генри Джемс и Марсель Пруст, приняли в этом участие: они говорили о том, что после прежней скуки снова наступила интересная жизнь. «Война как восстановление общины и бегство от позорной и тривиальной жизни – это сегодня понятнее, чем идеи людей прошлого, видевших в войне спасение, – говорит Стромберг. – Тем не менее после шока в августе 1914 года люди преимущественно пользовались такими образами, как очистительный огонь или потоп или говорили о “кузнеце, который выкует новую форму мира”». Последний образ принадлежит Эрнсту Юнгеру. «Разрушение и право на самореализацию идут рука об руку». Или вспомним слова Айзека Розенберга, британского поэта, убитого на войне, о том, что «древнее багровое проклятие» призвано «вернуть вселенной ее исконное цветение».[352] Ганс Роггер, американский специалист по истории России, утверждал, что московские и санкт-петербургские интеллектуалы приветствовали войну, которая «освободила Россию от узости и мелочности и открыла перед ней новые перспективы величия. Некоторые видели в войне духовное пробуждение».[353] Гуго фон Гофмансталь докладывал, что в Австрии «весь народ преобразился, как расплавленный металл, влитый в новую форму».

Подобные настроения отражают одно общее представление, особенно дорогое для интеллектуалов, о нездоровом состоянии духа накануне войны; люди слишком заботятся о материальном и пренебрегают «духовным». И даже во время войны, когда уже все начинали понимать, какая это кровавая бойня, подобные чувства в какой-то мере сохранялись. Великий датский композитор, дирижер и скрипач Карл Нильсен в своей симфонии «Неудержимая», впервые прозвучавшей на публике в 1916 году, с ее звуковым сражением в перекличке литавр, отдал дань уважения «жизненной силе», которая постоянно обновляется даже с помощью смерти, чтобы «снова зарядиться своим расточительным изобилием».[354]