Как распознать наши истинные желания. Чеслав Милош

Для начала, поэты стали свидетелями вездесущего уныния, сгустившегося над цивилизацией в ХХ веке. «Как случилось, – спрашивает Милош, – что быть поэтом в ХХ столетии означает изучить на практике все оттенки пессимизма, сарказма, горечи, сомнения?» И сам отвечает на свой вопрос: унынием этим мы отчасти обязаны «победе научного Weltanshauunung» [мировоззрение (нем.) – Прим. пер. ] и нигилизму, связанному с тем, что религия оказалась «выхолощена», а идея, что искусство займет ее место в качестве «единственного храма, где еще обитает святыня» – тщетна.[765]

В другом месте своей книги Милош пересказывает слова своего дальнего родственника, Оскара Милоша (1877–1939), который называл поэзию «изначальным другом и спутником человека», «страстной погоней за Реальностью… теснее любых иных видов самовыражения связанной с тем духовным и физическим Движением, которое она и порождает, и направляет… сознавая свою великую и грозную ответственность… таинственные движения души народа… нескончаемые преображения религиозной, политической и социальной мысли».[766]

Но дальше мысль Чеслава Милоша идет неожиданным путем: современная поэзия, служа свидетельницей (и, следовательно, предостережением) самых мрачных и безысходных сторон нашей жизни, благодаря этому – и отчасти потому, что продолжает существовать, несмотря ни на что – дает нам то, что прагматики называют величайшей добродетелью наших смутных времен: надежду. Надежда в том, что мы продолжаем создавать красоту, говорит Милош. Он вкратце рассматривает мрачные направления в искусстве конца XIX – начала XX века, начиная с Достоевского и далее – к антиутопической фантастике Г. Дж. Уэллса, тоталитарным антиутопиям Евгения Замятина и Олдоса Хаксли, к декадентству разнообразных богемных кружков, экзистенциализму и – может быть, в первую очередь – описаниям ужасов Первой мировой войны.

И из всего этого Милош делает неожиданный вывод: «Необходимо помнить, – пишет он, – что после бедствий Первой мировой войны следующая война представлялась миру войной ядовитых газов, а иприт, или горчичный газ, впервые примененный в конце Первой мировой на Ипре, стал таким же символом, как позднее атомная бомба. Но в этом… пророчества не сбылись. Когда разразилась следующая мировая война, ужасы ее были невиданными, непредсказуемыми – и ни одна из сторон не использовала газ на поле боя».

Мысль о несбывшихся пророчествах ведет Милоша к еще более серьезной, по его мнению, неудаче – неудаче самой демократии, которую он называет «моделью, выстроенной Руссо по образцу всенародных собраний в маленьком швейцарском кантоне». По его словам, демократия «так и не смогла далеко уйти от места своего рождения» (это написано в 1983 году). Не менее важно и то, что лидеры ее чаще всего выступают как «воплощение общей воли, которая, предоставленная самой себе, не знает своих истинных желаний». В этом, похоже, главная мысль Милоша: свидетельство поэзии, «более надежное, чем журналистика», дает нам надежду распознать свои истинные желания.

Он говорит о своем друге, польском поэте Витольде Гомбровиче, умершем в 1969 году. Гомбрович сравнивал себя с тем баритоном из Девятой симфонии Бетховена, который – посреди всех бедствий века – поет: «Хватит унылых песен, друзья! Для веселья настало время…» От темы отчуждения он попросту отмахивается: «Отчуждение? Нет уж, давайте признаем, что отчуждение не так уж плохо, что мы им, как говорится, живем и дышим… именно благодаря отчуждению рабочие теперь меньше работают, чем отдыхают». Так же легко расправляется он и с другими кошмарами современного бытия: «Пустота? Абсурд существования? Ничто? Не преувеличивайте. Чтобы открывать высшие ценности, ни бог, ни идеалы не требуются. Достаточно прожить три дня без крошки во рту – и хлебная корка станет нашим божеством: простые потребности – вот основа наших ценностей, смысла и порядка нашей жизни». Или: «Атомные бомбы? Всего несколько сот лет назад мы умирали, не дожив и до тридцати: чума, бедность, охота на ведьм, ад, чистилище, пытки… Неужели вы не видите, сколь многого мы достигли? Неужели забыли, кем были мы еще вчера?»

«Вчера» – важное понятие для Милоша. С его точки зрения, поэт отличается (и всегда отличался) от обычных людей тем, что предполагает существование идеального читателя, и его «поэтическое творчество одновременно предсказывает будущее и ускоряет его приход». По мнению Милоша, нас ждет будущее, в котором мы увидим возвращение к истории как к источнику идентичности и трансцендентности – последнему слову он придает особый смысл. «Осмелюсь сделать предсказание: я ожидаю – и очень скоро, в XXI веке – решительного разрыва с Weltschauung, основанным на биологии, и жду, что это приведет к развитию нового исторического сознания. Мы перестанем видеть в человеке лишь набор биологических черт, связывающих его с другими высшими звеньями эволюционной цепи. Мы начнем обращать внимание на иные его характеристики: исключительность, странность, одиночество этого создания, загадочного для самого себя, обреченного постоянно рваться за собственные пределы. Человечество будет все более поворачиваться лицом к себе, все более обращаться взорами к своему прошлому в поисках ключа к собственной загадке… Одномерный человек хочет обрести новые измерения, примеряя маски и костюмы, чувства и мысли прошедших эпох».[767]

Стремясь показать, что поэзия всегда на переднем крае бытия (еще одна причина надеяться, еще одна форма надежды), Милош утверждает, что истинная новизна нашей эпохи, то, что будет определять наше будущее, – не в реактивных пассажирских самолетах и не в снижении младенческой смертности, хотя, разумеется, и это очень важно. «Наше время определяется возникновением человечества как новой неделимой единицы: ведь до сих пор человечество делилось на касты, различающиеся костюмами, ментальностью и нравами». Это преображение ведет к исчезновению некоторых мифических представлений, «широко распространенных в прошлом столетии, об особых и, как считалось, неустранимых свойствах крестьянина, рабочего, интеллектуала. Человечество как единое целое – плод техники и массового образования – означает, что нынешний человек открыт для науки и искусства, как никогда прежде».[768] Милош спрашивает: чем отличается исчезновение из нашей жизни религии от исчезновения некоторых иных мифов XIX века, укорененных в империализме, колониализме и теориях расового превосходства? Ведь, в отличие от религии, никто не оплакивает их уход и не предсказывает, что мы скоро к ним вернемся.