Идеализм как крах. Джеймс Джойс

Вирджинию Вульф нередко сравнивали с Джеймсом Джойсом – иногда противопоставляя этих писателей: оба они были романистами-экспериментаторами, оба исследовали писательскую технику «потока сознания». В своем дневнике Вульф отмечала, что «Улисс» – книга «неудачная», «претенциозная» и «нечистокровная», хотя не отрицала и того, что в ней есть крупицы гениальности.

Джойс считал себя ницшеанцем – и этим резко отличался от Вульф. В одном своем эссе 1904 года, где он называл себя Джеймсом Овермэном, он отстаивал неоязычество с его распущенностью и безжалостностью. Ницше и другие мыслители поддерживали в нем неприязнь к готовым религиозным и философским системам, которая навязывала всем буржуазия XIX века. В одном письме к своей жене Норе Джойс писал: «Мое сознание отвергает весь нынешний социальный порядок и христианство». Стивен Дедал произнес знаменитую фразу: «Абсолют мертв». В «Портрете художника в юности» изображен постепенный отход Стивена от католичества. Мы чувствуем, что влияние религии стоит за его верой в «логическое и всеобъемлющее», но его пугает «та химическая реакция, которую запустит в моей душе ложное почитание символа, за которым стоят двадцать веков властвования и поклонения».[484] Гордон Грэхем объясняет: «Это, иными словами, надежда не на богословскую истину, но на свободу»; Дедал стремится открыть «такую форму жизни или искусства, при которой дух может выражать себя с ничем не ограниченной свободой». Это представление о такой жизни, которая сама становится эстетической экспрессией.[485]

Однако в первую очередь Джойс крайне сильно привязан к факту, что Кристофер Батлер называл «скрупулезной мелочностью», он стремился видеть вещи такими, какие они есть. Вот что Джойс говорил о самом себе своему другу Артуру Пауверу, ирландцу, жившему в Париже, пока он не стал работать искусствоведом в газете Irish Times: «В реализме ты спускаешься к фактам, на которых основан мир; эта неожиданная реальность размазывает романтизм по стенке. Большинство людей несчастливы из-за того, что разочарованы романтизмом, от нереализованных ложных идеалов. Фактически можно сказать, что идеализм – это крах для человека, и если бы мы смирились с фактом, как то делали примитивные люди, нам стало бы легче жить. Именно для этого мы созданы. Природа совсем не романтична. Это мы ее романтизируем, а это ложный подход, самовлюбленность, абсурдная, как все виды самовлюбленности. В «Улиссе» я попытался держаться поближе к фактам [курсив мой. – Авт. ]». Таким образом, здесь Джойс указывает на новую форму ложного сознания.

Писатель также отвергал любой метафизический порядок. Вероятно, он разделял взгляды своего земляка Оскара Уайльда, который как-то сказал: «С нас достаточно и того, что веровали отцы наши. Они истощили способность к вере нашего биологического вида. Нам в наследство от них достался скептицизм, которого они боялись». В «Герое Стивене» католик Джойс хочет вынудить Стивена Дедала прямо признать, что он утратил веру, в то же время сохранив многие понятия религии в секулярном виде. Об этом особенно ярко свидетельствует его понимание богоявления как секулярного духовного озарения, когда ряд (как правило, обычных) переживаний, воспоминаний и стремлений на миг соединяется в одно целое, порождая особое мощное многослойное ощущение, подобное взрыву.[486]

Это же мы видим в «Дублинцах», где юноша-повествователь понимает, что «[арабская] ярмарка уже закрывается, а он, не имея денег, не сможет купить подарок сестре Мангана [друга своего детства]». Детали этого эпизода – английская продавщица, ее легкий флирт и его сожаление о том, что он не может ответить ей тем же, сам тот факт, что он вообще оказался на ярмарке, потому что спасался от неприятностей, ждущих его дома, – составляют «богоявление» по Джойсу, которое не столько подтверждает какую-либо истину, «сколько мгновенно ставит под сомнение то, что ты с легкостью принимал за истину».[487] Иными словами, у Джойса «богоявление» – обратная форма того, что, скажем, называют этим словом в христианстве, так что это переживание скорее не возвышает, а топит человека. И он опять спускается к факту и смиряется с ним.

Это позволяет думать, что Джойс, подобно другим модернистам (Чехову, Прусту, Жиду, Джемсу, Манну, Вульф), не столько повествователь в традиционном понимании слова, сколько «провокатор», стремящийся вызвать определенное состояние сознания (что критик Артур Данто называл «преображением общих мест»). Три его великих труда – «Портрет художника в молодости» (1916), «Улисс» (1922) и «Поминки по Финнегану» (1939) – проще оценить должным образом, если рассматривать их как одно произведение, портрет художника, когда тот молод, когда он достиг средних лет и в старости. То, что эти книги объемны и сложны, входит в общий замысел. Представления Джойса, которые, разумеется, если их изложить в нескольких словах, покажутся вопиющей банальностью, можно описать с помощью нового золотого правила или категорического императива. Вместо «Поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой», императив Джойса можно выразить такими словами: живи так, чтобы, оглянувшись на свою жизнь в старости, ты мог бы сказать, что стал таким человеком, каким хотел стать, что активно выбрал то Я, которым стал, вместо того чтобы бездумно следовать замыслам других; жизнь должна получать свой смысл от того, что мы делаем, а не от того, чего от нас требует «барин, живущий где-то далеко от нас» (сравните это с идеями Жида, Рильке, Хайдеггера).

В жизни должен быть порядок, говорит Джойс, который мы создали сами и о котором не жалеем; сюда входят близкие отношения, желание творить и акт творчества, оказывающий влияние на других; мы должны понять, что за конформизм приходится платить – став притворщиком, – а верный себе индивидуалист рискует стать аутсайдером, «замкнувшимся в своем нарциссизме» (сравните это с мыслями Франца Кафки далее). Эти темы пересекаются и позволяют нам в течение жизни строить разные идентичности, но нам важно найти среди них такую, которая сделает жизнь достойной жизни. Кроме того, любое приемлемое повествование о человеческой жизни наталкивается на потерю невинности, и о жизни можно судить по действиям, которые порождает это падение, по тому, как мы смиряемся с фактом (сравните это с идеями О’Нила). В конечном счете жизнь приносит глубокое удовлетворение – и несет в себе глубокий смысл – не просто в любви (как скажут многие люди), но, если говорить точнее, в выносливой любви.

Сказав все это, мы обозначили в лучшем случае лишь половину самых важных проблем. Знаменитый или даже печально знаменитый язык Джойса, сложный и музыкальный, изобретательный и богатый каламбурами, должен был указывать на необозримое богатство переживаний, на хаос и мелкие тонкости нашей идентичности и был призван научить нас радоваться повседневным мелочам. Джойс показывал, что нет принципиальной разницы между жизнью великих масштабов и жизнью масштабов скромных, что страдания Христа значат не более страданий АЛП (одной из главных героинь «Поминок»).

Знаменитые каламбуры и двусмысленности Джойса не просто «бурят колом» головы читателя, но, подобно полотнам Пикассо, они показывают нам элементы – в данном случае это слова – с разных точек зрения одновременно, а потому позволяют заметить и оценить радостную неустойчивость переживания: пожилая женщина названа там «крусивой», утренние газеты – «утренними козетами», роскошный вид сзади – «задовым видом»; в стиле Пруста, цветущие сады его юности «цветоносят», любящий «ведет любовь» с молоденькой девушкой, Шекспир у него то Шокспир, то Шагсфер, то Шексукрал, один театр он называет «Ибснудятиной», истории у него «саморазрешаются», в молитве звучат слова «как на небе сам», в письме говорится о том, как его автор побывал на больших «смехоронах», а в Дублине играют в игру под названием «Была ли жизнь достойна того, чтобы быть брошенной?»

Эти каламбуры и неологизмы – называйте их, как вам нравится, – не просто игра слов ради игры. Они тщательно отобраны, основаны на наблюдении и размышлении и обычно остроумны и фактически представляют собой новые названия для феноменов этого мира, которые приглашают и заставляют нас заметить, признать и назвать новые аспекты опыта, которые, как казалось, нам хорошо знакомы и устойчивы. Более того, из всех этих порой веселых, порой утомительных, а порой изумительных двусмысленностей и провокаций – изо всего этого намеренно созданного упорядоченного хаоса – мы, по замыслу Джойса, должны выковать стабильную историю; вот почему в итоге эта уплотненная форма книги показывает нам, как надо жить. Успешная жизнь – это стабильная идентичность, которую человек выбрал и выработал.