Жизнь без оправданий. Еще раз о Сартре

По верному замечанию Уолтера Кауфмана, труды Сартра с самого начала носят на себе отпечаток его опыта. Сартра глубоко потрясли как события 1930-х годов – массовая безработица и Депрессия, победа фашизма в Германии и Италии, чистки и террор в сталинской России – так и Вторая мировая война, на фронте которой он воевал против Гитлера. Он попал в плен, затем вернулся в Париж и присоединился к Сопротивлению.

Эти события сформировали его мышление; однако некоторые соотечественники критиковали его философию за вторичность, видя в ней лишь бледное подражание Мартину Хайдеггеру. Верно, что взгляды Хайдеггера предшествуют взглядам Сартра и во многом с ними пересекаются; но верно и то, что для многих Сартр стал наиболее близким и понятным из экзистенциалистов – не только в своих статьях, но и в романах и пьесах, привлекавших куда более широкую аудиторию, чем тяжелая, откровенно говоря, часто нечитаемая проза Хайдеггера. Куда более Хайдеггера Сартр принадлежит к блистательной традиции, скрещивающей философию с литературой – традиции Монтеня, Паскаля, Вольтера, Руссо.[604]

Знакомство с мировоззрением Сартра начинается с его знаменитого тезиса: человек не «является» гомосексуалистом, или официантом, или трусом в том же смысле, в каком «является» блондином шести футов росту. «Суть дела здесь – в таких понятиях, как возможность, выбор, решение. Если во мне шесть футов росту – это данность. Такая же наглядная и неоспоримая, как то, что в столе, например, два фута высоты. Но быть официантом или быть трусом – совсем другое: здесь все зависит от решений, которые мы принимаем снова и снова». В статье «Портрет антисемита» Сартр также показывает, что невозможно «быть антисемитом» в том же смысле, как «быть блондином»: человек выбирает быть антисемитом, «потому что боится свободы, открытости, перемен и хочет быть таким же прочным, как вещь. Он жаждет идентичности, жаждет «быть чем-то» так же, как стол или камень».[605] Здесь слышатся сильные отзвуки Жида (см. главу 3).

Показателен выбор примеров у Сартра, ясно демонстрирующий нам, как повлияла на его мышление война: таково, например, частое упоминание трусости, или пример, приведенный им в лекции «Экзистенциализм – это гуманизм» [Цитаты приводятся по русскому переводу А. А. Санина. – Прим. пер. ], о которой мы уже рассказывали. В ней Сартр рассказывает о молодом французе, который в какой-то момент войны встал перед выбором: остаться дома, в оккупированной Франции, заботиться о страдающей матери, которая очень в нем нуждалась, – и стать коллаборационистом, или уехать в Англию и присоединиться к Свободной Франции, которая, как он верил и надеялся, в один прекрасный день принесет стране освобождение. Молодой человек пришел к Сартру за советом; Сартр не рассказывает, какой совет ему дал, – но по тому, как он пересказывает аргументы «за» и «против», об этом догадаться несложно.

Свою лекцию Сартр начинает с основного положения экзистенциализма, уже нам знакомого: «Существование предшествует сущности». Важнее всего для Сартра «возможность выбора», лежащая в основе всего. Когда мы видим нож для разрезания бумаги, говорит он, то знаем, что у него был создатель и что он заранее знал, что собирается сделать нож. «Невозможно представить себе человека, который изготовлял бы этот нож, не зная, зачем он нужен». Бог для верующих – именно такой «ремесленник высшего порядка»; когда бог творит, «он отлично себе представляет, что именно он творит».[606] Даже после смерти бога в философском атеизме XVIII столетия, продолжает Сартр, отходит на задний план понятие бога, но не «человеческой природы» – природы фиксированной, универсальной, присутствующей в каждом человеке. Именно это представление о жестко заданной человеческой природе, – продолжает он, соглашаясь в этом с прото-экзистенциалистами, – привело к фашизму. Как и Жид, и Мальро, и Сент-Экзюпери, он отвергает эту идею.

«Мы хотим сказать только то, что бога нет, и отсюда необходимо сделать все выводы». И вот, по крайней мере один из наших неизбежных выводов: «Нигде не записано, что благо существует, что нужно быть честным, что нельзя лгать; и это именно потому, что мы находимся на равнине, и на этой равнине живут одни только люди… Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек свободен, человек – это свобода».

О случае юноши, разрывавшегося между желаниями остаться с матерью, получив ярлык коллаборациониста, или присоединиться к Свободной Франции, Сартр высказывает два суждения. Он соглашается с прагматистами в том, что нельзя говорить о «любви к матери», живущей где-то в душе этого парня, как о причине его действий – напротив, само существование «любви к матери» могло бы проявиться лишь в том, что он остался: он сделал выбор и этим выбором определил свои ценности – «чувство создается поступками, которые мы совершаем… Я не могу ни искать в самом себе такое истинное состояние, которое побудило бы меня к действию, ни требовать от какой-либо морали, чтобы она предписала, как мне действовать… когда вы идете за советом, например, к священнику, значит, вы выбрали этого священника и, в сущности, вы уже более или менее представляли себе, что он вам посоветует… Вы свободны, выбирайте, то есть изобретайте. Никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать» [курсив мой. – Авт.].[607] Итак, пока юноша не начал действовать, его ценности, по сути, еще не существуют.

Но говорит Сартр и о том, что, когда мы действуем, когда выбираем, нам необходимо помнить, что мы не одни. «Действительность будет такой, какой ее определит сам человек… Человек есть не что иное, как проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков… [кто-то может возразить: ] Во мне остается в целости и сохранности множество неиспользованных способностей, склонностей и возможностей, которые придают мне значительно бо?льшую значимость, чем можно было бы судить только по моим поступкам… Но в действительности, как считают экзистенциалисты, нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя, нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства… в счет идет лишь реальность… трус делает себя трусом, герой делает себя героем».

Универсальность человека существует, продолжает он, «однако она не дана заранее, а постоянно созидается», потому что все мы сознаем свои цели и знаем, что у других людей тоже есть цели – такие же, как у нас, схожие или совершенно отличные от наших. Эта, как говорит Сартр, «интерсубъективность» влияет на наши этические решения. Этическое решение можно сравнить с произведением искусства: мы сами создаем художественное произведение, и никто не спрашивает, почему мы создали такое произведение, а не другое. Вот почему, продолжает Сартр, экзистенциализм – это гуманизм: он позволяет стремиться к свободе, достигать свободы, свободно действовать вместе. Если я призван совершенно свободно выбирать себе цели, если мои решения, мой выбор должен быть только моим и ничьим больше – значит, такая же свобода по праву принадлежит и всем остальным. Иначе свобода – понятие внутренне противоречивое.

Таким образом – и здесь мы снова возвращаемся к молодому человеку в оккупированной Франции – решения, которые мы принимаем, хотя и ни в коей мере не вынужденные, должны приниматься с мыслью, каким станет наше общество, если такое же решение примут все. Допустим, молодой человек выразит в действии свою любовь к матери – по своему выбору, в котором он вполне свободен; если его выбор станет правилом для всех, каковы будут последствия этого? Свободны ли мы принимать такие решения? Да: но нужно помнить об их последствиях, в том числе и тех, которые мы не можем предвидеть.

Многие, и тогда, и сейчас, считали и считают экзистенциализм трагическим и пессимистическим учением. Первое верно, но второе ошибочно. «Жизнь, – любил говорить Сартр, – начинается по ту сторону отчаяния… Усердно трудитесь над своим спасением!» – ключевое слово здесь «усердно». Жизнь – дело серьезное; наши решения имеют большое значение и долгие, подчас непредсказуемые последствия. «Опровергнуты все наши оправдания: за участь человека отвечают не боги, не первородный грех; не наследственность и не среда; не раса, не каста, не отец и не мать; не дурное образование, не наставники, не учителя; даже не импульсы, не предрасположение, не комплексы и детские травмы. Человек свободен; но свобода его – больше не блистательная свобода Просвещения, не дар Божий. Человек снова один во вселенной: за свою судьбу отвечает лишь он сам; скорее всего, он останется в грязи, но в его силах – достичь звезд».[608]

Абсурдность и трагизм положения человека не отменяют ни искренности, ни благородства, ни доблести и силы. Все это – пути определения мира, нашего бытия в мире и наслаждения им. У нас нет больше оправданий.