Новая догматика и новая метафизика

Мидгли отмечает, что применение к слову «ген» эпитета «эгоистичный» звучит необычно. Необычно и не слишком приятно: назвать кого-то «эгоистом» – это ведь, в сущности, оскорбление. Однако новый эгоизм, новый «эгоцентрический подход к эволюции», особенно в социобиологическом и социал-дарвинистическом контексте, предлагает якобы биологические обоснования для грубого индивидуализма, «идущего наперерез всем известным правилам и опыту нашей цивилизации». В книге «Одинокое Я: Дарвин и эгоистичный ген» она отмечает: нелепо говорить, что всеми нашими действиями руководят лишь эгоистические интересы – будь так, не могло бы возникнуть само понятие «эгоизм».

Основная проблема теории эволюции и науки в целом, по ее ощущению, та, что они отделяют нас от нашей картины мира: с «фактом» эволюции, «фактом» генов, «фактом» естественного отбора мы ничего не можем поделать. «Безличное отношение [которое этот подход, по-видимому, нам диктует] – не то же, что полная отстраненность; она попросту невозможна. Это ответственная объективность: куда более сложная задача, требующая от нас лучше сознавать свою картину мира и делать все возможное для исправления ее очевидных ошибок». Но в сущности, полагает она, социал-дарвинизм или спенсеризм «стал неофициальной религией Запада… Людям нужна религия и для этого мира. И они находят ее в поклонении личному успеху… Мистическое почтение к таким божествам, как прогресс, природа и жизненная сила, призывается в объяснение и в оправдание безжалостной конкуренции».[823]

К атаке на науку Мидгли возвращается в книге «Наука как спасение» (1992). Здесь она аргументирует, что наша потребность в спасении универсальна, «насущна и неотложна», что «вера» – это своего рода карта, позволяющая упорядочить безбрежный хаос знаний; что для веры (как, например, для марксизма или даосизма) вовсе не обязателен бог, однако «почтительный взгляд на то, что нас окружает» – элемент любого серьезного предприятия, «неизбежная часть любого серьезного поиска знаний». Простого поглощения фактов, своего рода интеллектуального хищничества, для эффективного мышления недостаточно. Особенно яростно нападает она на Жака Моно. По ее словам, он хочет, чтобы мы избавились от веры во все, что больше нас, и приглашает нас смотреть на вселенную, как на что-то низменное, то, что надо подчинить себе. Однако культ фактов, по ее мнению, – та же вера, а большие концептуальные научные схемы, вроде теории Большого Взрыва – не столько наука, сколько метафизика.

Затем Мидгли возвращается к тому, что мир упорядочен и доступен пониманию, – и спрашивает: что же из этого следует? Может ли существовать кто-то, кто знает этот мир лучше нас? «Не лучше ли видеть во вселенной “Ты”, а не “Оно”?» Она отмечает, что идея упорядоченного мира может быть важной частью нашего спасения: она поддерживает нас и помогает справляться с растерянностью. Мы доверяем материальному миру, предполагая, что в основе своей он упорядочен, – и это делает возможным любое знание.[824]

Более того, говорит она: ученые возвели бессмысленность вселенной в ранг своего рода нового догмата. Этот догмат вытекает из их исследований и находит свое предельное воплощение в концепции тепловой смерти, которая ставит в центр нашего мировоззрения бессмысленность как возникновения мира, так и его уничтожения. Докинз, Уилсон и прочие, заключает она, демонстрируют «примечательную веру в это недоказуемое, но проповедуемое наукой будущее».[825]