Угашение желаний. Сэмюэль Беккет

По мере того как 1950-е уступали место 1960-м, искусство все реже указывало на что-либо за пределами самого себя, все чаще отказывалось от любых прототипов, будь то явления или события физического мира. Вместо этого оно настаивало на беспорядочности и случайности любых восприятий и переживаний. Многие чувствовали, что смерть бога дошла здесь до своего логического конца.

Сказанное, несомненно, в высшей степени применимо к самому значительному из минималистических произведений – пьесе Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо». Беккет известен своим мрачным взглядом на жизнь, зачарованностью страданием, неослабным вниманием, как подытожил его друг и издатель Джон Калдер, к «поиску смысла в мире… [Он был] не способен прийти к тому или иному выводу о целях мироздания, не мог принять ни один символ веры и даже ни одну личную философию, кроме упрямого стоицизма». Или, как сформулировал сам Беккет в споре с Жоржем Дютюи, критиком, с которым он играл в шахматы в Париже: «Нечего выражать, нечем выражать, нет сил выражать, нет желания выражать, да и необходимости в этом нет».[648]

Родился Беккет в 1906 году неподалеку от Дублина, в обеспеченной протестантской семье. Окончил Тринити-колледж в Дублине, недолго преподавал, затем отправился в путешествие по Европе. В Париже встретил соотечественника, Джеймса Джойса, и два ирландца стали друзьями. Затем Беккет на некоторое время осел в Лондоне, где в 1934 году начал проходить курс психоанализа у Уилфреда Байона в Тэвистокской клинике. Байон работал вместе с детским врачом и психоаналитиком Д. У. Винникоттом, автором концепции «переходного объекта». Многие младенцы, отлученные от груди, впервые в жизни столкнувшись с независимостью, используют какой-либо «переходный объект» – мягкую игрушку или одеяльце, с которым не желают расставаться. Винникотт полагал, что это совершенно нормальное явление (если оно не длится слишком долго).

Некоторые критики, изучающие сочинения Беккета с точки зрения психоанализа, уверены, что эта концепция повлияла на понимание Беккетом бога – своего рода переходного объекта для многих взрослых, феномена чисто психоаналитического, однако не преходящего. Хотя христианский символизм пронизывает книги Беккета, как и книги Джойса, бога, которому молятся в церквах, Беккет не признает. На его взгляд, это «очень маленький бог» – бог, которого изображают в виде человека, царя, который явно наслаждается тем, что ему поклоняются, с удовольствием принимает благодарения за «все хорошее, что случайно происходит вокруг нас», однако «никогда не берет на себя ответственность за неисчислимое зло мира сего».[649]

Пьеса «В ожидании Годо» писалась четыре месяца, начиная с октября 1948 года. В то время Хиросима и Нагасаки были еще свежи в людской памяти, а кошмар холокоста лишь начал открываться людям во всем своем масштабе и ужасе, как и кошмар сталинского Большого террора. Были у Беккета и собственные кошмары: в эти годы он страдал от опухоли на щеке, страшился рака и писал, пытаясь отвлечься от мыслей о неизбежной смерти. В эти годы он написал «Годо» и то, что иногда называют «трилогией Беккета»: «Моллой», «Малон умирает» и «Неименуемое». На сцене «Годо» поставили лишь в 1953 году. Несмотря на смешанные отзывы (друзья Беккета вспоминали, что «силком загоняли» зрителей на спектакль), время показало, что дело того стоило.

Выразительные средства пьесы весьма экономны, даже скудны. Два главных действующих лица (всего их пять) сидят на сцене, где нет ничего, кроме одинокого дерева. Пьеса полна продолжительных пауз, буквальных повторений реплик и диалогов (когда диалоги все-таки начинаются), странных контрастов между остроумными метафизическими рассуждениями и банальными клише; второй акт почти буквально повторяет первый, и, наконец, Годо, давший название пьесе, так и не появляется. Но, несмотря на все это, пьеса завораживает и увлекает.

Содержание «Годо» один критик остроумно подытожил так: «Не происходит ровно ничего – и так два раза!» Двое бродяг ждут некоего Годо: мы не знаем, зачем они его ждут, где, когда, долго ли ждут и долго ли собираются еще прождать. Беккет неоднократно повторял, что его Годо – не бог; однако, надо сказать, своим зияющим отсутствием он весьма напоминает бога, а двум бродягам явно требуется спаситель. Разумеется, если бога нет, как полагал Беккет, то и Годо нельзя ему уподобить.

В жизни Беккет был человеком добрым и мягким; однако его взгляд на человеческую участь отличается жесткостью, даже жестокостью. Во время войны (в которой Ирландия так и не приняла участия) он несколько лет провел во французском Сопротивлении, в частности, несколько месяцев ему пришлось скрываться. Жизнь в подполье, как отмечают многие, дала ему опыт напряженного и опасного ожидания. Он пришел к выводу, что рассуждения Сартра и других экзистенциалистов бессмысленны. По мнению Беккета, наука создала холодный, пустой, мрачный мир; приглядевшись, мы видим, что самые яркие и значительные картины мира стерлись и стали неузнаваемыми – пусть и только потому, что мы больше не в силах выразить словами то, что знаем (или думаем, что знаем). В письме к своему другу – драматургу Гарольду Пинтеру Беккет писал: «Ты непременно хочешь узнать, в каком жанре написаны мои пьесы? Что ж, я тебе отвечу. Однажды я лежал в больнице. В соседней палате человек умирал от рака горла. Он не мог издать ни звука – но я слышал его неумолчный крик. Это и есть мой жанр».[650]

Беккет был уверен, что человеческую природу улучшить невозможно и что зло обладает самостоятельным существованием. Первый шаг – признать зло в себе; второй – понять, что даже жертвы жизни зачастую бывают злы, что зло повсюду. Первородный грех он, очень по-беккетовски, видел в том, что мы вообще появляемся на свет. Родители, говорил он, навязывают нам появление на свет, не спрашивая нашего согласия, – и жизнь становится наказанием за то, что мы с этим миримся. Это привело его к мысли, что единственное противоядие от нескончаемых человеческих страданий «следует искать в осознании последствий; так что людям, достаточно ответственным для того, чтобы видеть и осознавать последствия, необходимо найти способ преодолеть нашу природную тягу к размножению». Джон Калдер рассказывает, что Беккет не любил смотреть на детей. Это зрелище его огорчало, и он полагал, что «для колясок и нянь нужны специальные полосы движения», чтобы все остальные – и в первую очередь сам Беккет – не сталкивались с детьми на улицах.

В женщинах, говорил он, стремление к размножению от природы сильнее, чем в мужчинах; поэтому в своих пьесах Беккет зачастую изображает женщину в нелестных для нее ролях – как развратницу, соблазнительницу, нарушительницу спокойствия: «Она навязывает мужчине свои телесные позывы, а тот разрывается между природной похотью и жаждой свободы». Напротив, в самых светлых красках изображал Беккет дружбу и товарищество между мужчинами: «Это противоядие от одиночества, но без сложностей, неотделимых от секса». Беккет также подчеркивал разницу между дружбой и товариществом. Товарищество – это любовь, созданная нуждой и опытом; между товарищами всегда чувствуется некоторое напряжение, «поскольку их цель – не пункт назначения, а само путешествие». Реалистическую версию любви-товарищества, связи, длящейся, пока герои живы, мы встречаем в «Годо». Владимир и Эстрагон в пьесе то соглашаются друг с другом, то спорят, но без злобы или обиды. Быть может, и этому Беккет научился среди трудов и опасностей Сопротивления.

Иногда Беккет начинает говорить почти как буддист. Он любил цитировать итальянского поэта Джакомо Леопарди, сказавшего, что «мудрость – не в исполнении желаний, а в их угашении». Для него, как и для Будды, боли жизни невозможно избежать – ее можно лишь сократить, в том числе, усмирив свои желания.[651]

Взгляд его на счастье и на то, как достичь счастья, тоже очень «беккетовский». Счастье в жизни возможно; однако, если к нему приглядеться, оказывается, что оно всегда в прошлом. «Счастье в настоящем, если мы его сознаем – это, по сути, радость от некоего только что свершившегося события, будь то карьерный успех или удачный секс; едва мы сознаем, что счастливы, как причина для счастья заканчивается».[652]

Даже искусство для Беккета – не спасение. Это западня, лишь отвлекающая нас от мрачных реальностей жизни и истинного ужаса нашей участи. Но мы не должны поддаваться на утешения и развлечения, ибо твердо смотреть в лицо ужасу – по Беккету, единственный способ оставаться по-настоящему живым.[653]

Жить – все равно, что расковыривать болячку: нам больно, но мы почему-то продолжаем. Современные представления о боге, по Беккету, становятся все более абстрактными, как и живопись – и, «как и живопись, абстрактный бог никого и ни в чем не может убедить, кроме своих создателей».[654] Одна из первых целей любой религии – привычкой и страхом укрепить почтение к властям и способность повиноваться без рассуждений. Нападки на христианство – важная часть творчества Беккета: его герои то и дело высмеивают абсурдные стороны веры и обрядов, он задает вопросы, которыми никогда не задаются священники, и шаг за шагом разоблачает церковь, пока, лишенная своих блистающих одеяний, она не остается нагишом.[655] «Расковыривать болячки» жизни и церкви, не желающей замечать эти болячки, закрывающей глаза на окружающие нас повсюду ужасы и бедствия – для Беккета это было делом жизни. Чтобы жить в мире с собой, по мнению Беккета, нам необходимы два качества: мужество стоиков и «мудрость отказа» (снова «угашение желаний»!) – не только от материальных благ, но и от того, что Беккет называл мифологией успеха, и от чувства собственной ценности, и от желаний, делающих нас вечно недовольными. Только отринув все это, мы научимся находить радость в бесконечном ожидании.