V В Москве. Морозова и Авраамий. Преследования

Дьякон Федор и, конечно, другие «отцы» были, и не без основания, сильно озабочены тем впечатлением, которое должно было произвести в Москве послание Аввакума и книга «Ответ православных»[1538]. Сотник Акишев передал бумаги по назначению 28 ноября 1669 года[1539]. Тут же, по видимому, было начато серьезное расследование в отношении приверженцев старой веры.

Раскол стал угрожающим не только для церкви, но и для государства.

Соловки, которые надеялись привести к капитуляции, конфисковав монастырское имущество, оставались твердыми в своем сопротивлении. Начиная с лета 1668 года царская армия безуспешно осаждала Соловки. Монахи, чтобы полностью проявить свою решимость стоять до конца, отпустили всех подозрительных и колеблющихся; таковых оказалось около двадцати человек в декабре и человек двенадцать в июле 1669 года. В январе 1669 года они ответили посланцу воеводы Волохова, что не хотят новых книг и заключили себя здесь, чтобы здесь и умереть, и если Волохов пришлет к ним еще посланца, его посадят в тюрьму. Даже в селах на берегу Белого моря перестали молиться за царя[1540].

На другом конце Руси, на Дону, также поднимался новый мятеж. Казаки, едва добившись прощения за постыдную авантюру у берегов Персии, уже стали наводить ужас на астраханских и царицынских воевод[1541]. Их атаман Степан Разин находился где-то между Доном и Волгой, привлекая на свою сторону недовольных, увлекая всех тех, кто жаждал свободы: крепостных, крестьян центральных областей и верующих, готовых бороться за свою веру[1542]. Там тоже были сильно встревожены. Задавались вопросом, не существует ли взаимоотношений между Соловками и Разиным. Не имели ли и московские старообрядцы связи с ним? Когда же узнали, что их главари, высланные, искалеченные и измученные, все же продолжали свою агитацию пером, то уже сочли необходимым принять решительные меры.

С другой стороны, жестокие меры были лишь осуществлением постановлений церковного собора, доселе не реализованных или смягченных из-за сомнений царя и благодаря заступничеству царицы. Теперь набожной царицы уже не было, а царь за все эти годы очень изменился. Он проводил меньше времени в паломничествах, в церквах и монастырях. Гораздо больше времени отдавал он теперь развлечениям и мирским удовольствиям, равно как и политике[1543]. Он усиленно смотрел теперь уже не в сторону греков, а на запад: в сторону Польши, Англии. Он отвлекался от духовной жизни всевозможными удовольствиями, новыми выдумками, заимствованными рифмованными стихами, а вскоре и театральными представлениями. Его новый духовник, Андрей Постников, ничуть не обладал прежней строгостью[1544]: он любил книги как таковые, а также иконы, отражающие живую жизнь, любил светлые краски, причудливую архитектуру, пиры, музыку, партесное пение, фиоритуры, короче говоря, все соблазны и похоти ума, плоти и очес. Его любимым советником был Артамон Матвеев[1545]. Наставником царевичей был Симеон Полоцкий. Когда скончалась Мария Ильинишна, были сильные и многочисленные проявления скорби – выдавалась особая милостыня, служились заупокойные службы, но не прошло и года, как царь стал подумывать о новом браке, хотя и имел трех наследников[1546]. 17 января 1670 г. его старший сын Алексей в возрасте 16 лет был также унесен внезапной и таинственной смертью[1547]. Тем не менее продолжала показываться во дворце[1548] Наталья Нарышкина, будущая царица, питомица Матвеева. Казалось, что, отказавшись от старой веры, царь одним махом отбросил и строгость нравов, и религиозное рвение. Несчастный был теперь уже совершенно неспособен понять сомнения и чаяния тех, кто в его глазах были отныне лишь невеждами, упрямцами и мятежниками.

В Москве, со времени всех отъездов, изгнаний и отступничества, преданная христианская община группировалась вокруг особняка Морозовой и инока Авраамия.

До самой смерти царицы Феодосия не оставляла последнюю, выполняя свои обязанности возле нее: 1 октября 1666 года, по просьбе царицы и в честь новорожденного царевича (Ивана), ей были возвращены прежде конфискованные поместья[1549]; 1 сентября она еще присутствовала на пиру[1550], а ее сын Иван уже начал свою карьеру стольником; 21 марта 1670 года они оба внесли вклад в Новоспасский монастырь в память своего мужа и отца боярина Глеба[1551]. Вращаясь в придворных кругах, благородная боярыня внешне держала себя как прежде. Но из своего дома она сделала настоящий монастырь. Монахиня из Жабынской пустыни, находившейся недалеко от городка Белева, по имени Мелания, названная матерью Александрой, исполняла обязанности игуменьи, ей все повиновались и даже сам Аввакум называл ее своей «матерью» и «начальницей». Это была женщина благородного происхождения и очень рассудительная; она властной рукой вела свою паству и не боялась ничего[1552]. Помимо Прокопия и Акиндина, своего духовника и руководителя, Феодосия принимала и проезжих гостей: монаха Спиридона, также из Жабынской пустыни, некоего дьякона Феодосия из Перевысьевской пустыни, находившейся в Вологодском крае и основанной когда-то одним другом Неронова[1553], и, конечно, многих других. Она получала письма с Мезени и из Пустозерска. Таким образом, она общалась с верующими как столицы, так и провинции. Она находила способы приютить и укрыть их посланцев, через своих слуг передавала им новости и оказывала им всяческую помощь. В других знатных семьях Москвы были свои приверженцы старой веры, как, например, у Салтыковых, Хованских, Долгоруких, Хрущевых, Хилковых, Волконских, но вдова Морозова имела перед ними то преимущество, что не зависела ни от кого и могла свободно располагать как своим временем, так и состоянием.

Однако не женщина правила ими всеми. Настоящим духовным и нравственным руководителем московского старообрядческого христианства был, хотя и находившийся сам под властью пустозерских «отцов», Авраамий, прежде юродивый во Христе Афанасий, ставший ныне монахом. Он провел некоторое время в скиту. Затем возвратился в Москву. У него была сильная поддержка, которой он широко пользовался для своих верующих, в лице Бориса Остолопова, племянника патриарха Иоасафа, находившегося тогда во Владимире: туда он совершал частые поездки верхом на лошади, деньги за которую ему выплачивала община[1554]. К этим временным заботам о нуждах верующих присоединялось его убеждение в скором приходе антихриста: много размышляя по этому поводу, он дошел даже до особого толкования Писания. Согласно его мнению, антихрист должен был появиться не на Западе, а на Руси; Никон, кстати ска зать, весьма на него походил[1555]. В этом он расходился с Аввакумом, но нисколько от этого не любил и не уважал его меньше прежнего, почитая его как «настоящего ученика Христова» и как своего наставника во всех добрых делах. Он посылал ему пироги, высказывал свои сомнения[1556], а главным образом, хранил, переписывал, перерабатывал и распространял его сочинения. Например, он составил в 1668 или 1669 году новую редакцию его первой челобитной к царю по возвращении из Даурии, содержавшую рассказ о его испытаниях: это был любопытный, наново сделанный труд, в котором язык приближается к простонародному и где в датах был наведен определенный порядок. Вместо «уже в течение десяти лет проливается кровь христиан» тут читалось «уже пятнадцать лет». Здесь же эпитеты «православный, благочестивый, христолюбивый» по отношению к царю, а равно и выражения покорности ему и дружбы к нему, как и звание патриарха, оставленное Никону, были неуклонно упразднены. Столь глубоки были изменения, происшедшие в умах за эти пять лет[1557].

Авраамий с благоговением принимал все то, что шло из Пустозерска. В толстую книгу вписывал он повествования и тексты как напечатанные, так и рукописные, как свои собственные, так и другие: все пригодное для служения старой вере; он не преминул, в частности, внести туда отрывки из «Ответа православных» и письмо дьякона Федора какому-то монаху[1558]. Добрая слава об этом деятельном и плодовитом распространителе истинного учения, которого еще не затронуло ни одно запрещение, ни одно суждение, была велика даже в официальной церкви[1559].

Однако началось следствие. Дознание это Морозовой пока не коснулось: она стояла слишком высоко и, кроме того, сумела вовремя спрятать подальше своих самых компрометирующих сторонников и тех, кто знал слишком много, как, например, ее слуга Игнатий Иванов[1560]. Зато Авраамий был обретен следственными органами в церкви Троица-на-рву, где он жил затворником; его повлекли оттуда, крича, что не может быть отшельников средь бела дня в городе[1561], и потащили на Мстиславский двор. Это случилось ночью в субботу 13 февраля 1670 г. При нем нашли письма, полученные от Феоктиста, Антония, Неронова, недавние записки от дьякона Федора и Аввакума. Его допросили на следующей же неделе, первой неделе поста, то есть между 15 и 21 февраля. При допросе митрополит Павел особенно настаивал на его взаимоотношениях с Аввакумом. Тут обнаружилась роль Тита и с недавних пор Ивана, сына Аввакума[1562]. Было ясно, что все нити вели в Пустозерск и на Мезень. Решение было принято быстро: 23 февраля Иван Елагин получил пятьдесят рублей на путевые издержки, чтобы отправиться на Север и совершить скорый суд на Мезени и в Пустозерске[1563].

Елагин получил все полномочия, чтобы вести следствие и предпринять нужные меры воздействия. Но была одна оговорка: не трогать Аввакума. Единственное воспоминание, которое царь сохранил о своем прошлом, – это было его дружеское отношение к протопопу.