IV В Николо-Угрешском монастыре; Никита и Федор поддаются, Аввакум – непоколебим

К восьми часам после полудня путешествующие могли различить купола, а затем и стены монастыря св. Николы что на Угреше, построенного Дмитрием Донским после Куликовской битвы на месте, где он нашел на сосне образ святителя Николы Мирликийского[1366]. Подобного рода монастыри-крепости были в то же время и тюрьмами. Два стрельца взяли Аввакума под руки, накрыли ему голову епанчой и втолкнули его в боковые ворота, выходящие в рощу. Таинственность продолжалась! Федор, увидев исчезновение своего товарища, подумал, что они уже больше никогда не увидятся. В свою очередь, и на его голову накинули большую рогожу, покрывавшую его до пят, и уволокли его таким же образом. Когда стрельцы оставили его одного, он оказался в пустой башне с бойницами, замурованными каменной кладкой, и с запертой дверью[1367]. Аввакум был брошен в «палатку студеную» над ледником. У них был, хотя они этого и не знали, соузник – поп Никита.

Стража, находившаяся под начальством полуголовы, была строгая и многочисленная. Настоятель Викентий, только что избранный на эту должность и сделавший в последствии во владимирском Рождественском монастыре, а затем и в Троице-Сергиевом монастыре такую блестящую карьеру, вовсе не был намерен рисковать своим положением из-за осужденных. Заключенных держали в полнейшей изоляции, в особенности сначала. Федор попробовал было сообщить о себе жене из боязни, как бы она, обезумев от его исчезновения, не наложила бы на себя рук. Он получил от своего тюремного стража категорический отказ на просьбу дать ей о себе весточку.

Все трое осужденных познали тогда одни и те же внутренние терзания. Борец против неправды, глава партии сопротивления нередко видит только ближайшую осязаемую цель: если его постигнет неудача и если он человек с твердым характером, он будет думать только о том, как бы эту неудачу исправить, наперекор всему и всем. Но человек с большой совестью, как бы тверда ни была его вера, постоянно задает себе вопрос: прав ли я, виноват ли я? В случае неудачи, когда он видит всех и вся восстановленных против него, его неудачи претворяются в сомнения, а сомнения, в свою очередь, превращаются в навязчивую идею. Не быть в общении с другими, быть одиноким является ужасным испытанием, для русской души в особенности. Конечно, говорит он себе, мои аргументы все те же, они по-прежнему имеют всю силу, но прав ли я все же перед лицом стольких противников, перед всеми епископами, перед царем, перед учеными богословами? Не был ли я во власти самообольщения, гордыни? В вынужденной бездеятельности тюрьмы, в безысходном одиночестве эти навязчивые идеи становятся уже сущим мучением: даже среди людей сильных духом только самые сильные могут устоять, другие же не выдерживают и гибнут.

Аввакум первый оказался охваченным этими мыслями:

«Тогда нападе на мя печаль и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, яко же меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня».

Искушение было ужасное, но он стал молиться:

«И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное, чтущу ми наизусть святое Евангелие утреннее над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня, бысть в Дусе весь, и ста близ меня по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся и приклоняяся ко мне, и мил ся мне дея; мне же чтущу святое Евангелие не скоро и ко ангелу радость имущу, а се потом изо облака Госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими, и рече ми: “Не бойся, Аз есм с тобою”. Мне же ктому прочетше х концу святое Евангелие и рекшу: “Слава Тебе, Господи”, и падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченна, еяже невозможно исповедати ныне»[1368].

Для Аввакума испытание было коротким, ибо Вознесение в этом году выпало на 24 мая. Затмение солнца, бывшее во время Петрова поста, 22 июня, казалось ему, являло собой гнев Божий против его преследователей и еще более утвердило его[1369].

Его соузники были в худшем положении. Дьякон Федор также просил Бога открыть ему, не было ли в старой вере какой-нибудь ошибки и не была ли новая вера правой. В продолжение трех суток он не ел, не пил и не спал. Ему было указано свыше: надо умереть за истинную веру и не принимать никаких новшеств. Но после поста, заболев, он стал подумывать, что, если бы он попросил вызвать духовника, он мог бы сообщить о себе своей семье и, узнав, что первое условие этого было подчинение церкви и собору, он подписался под документом, что «во всем повинуется святой восточной соборной и апостольской церкви и всем православным ея догматом»; он умолял царя освободить его из тюрьмы и возвратить его к его бедной жене и малым детям[1370]. Заявление можно было понимать и так и сяк, но это уже был какой-то первый шаг.

Никита, менее благоразумный и более импульсивный, чем Федор, не мог далее сопротивляться своему пребыванию в тюрьме: он сообщил, что желает признать свою вину и исправиться. Власти ответили готовностью выполнить его доброе намерение. Настоятелю Викентию, впрочем, поручили добиться от Никиты более явно выраженного подчинения. 2 июня Никита и Федор подписались под всеми требованиями, которые составил настоятель[1371].

Никита, вступивший на этот путь, его уже так и не покинул: 21 июня состоялась «искренняя исповедь», в которой он признавал православными греческих патриархов, книги, которыми они пользуются, русских епископов, Никона, «Скрижаль» и предавал проклятию свои собственные сочинения; через несколько дней появилась новая исповедь, уже обращенная непосредственно к собору и внесенная в его Деяния; позднее, когда он был восстановлен в церкви, состоялась снова публичная подробная исповедь[1372].

Федору оставалось только ждать последствий своей капитуляции. Наконец, 27 августа, Мария Ильинишна подарила царю двенадцатого ребенка; по этому случаю были объявлены всякого рода милости. В тот же день Федор был возвращен в Москву, подписал еще одно заявление, не оставлявшее уже никакого сомнения в его вероисповедании[1373], и был помещен на Крутицком подворье вместе с монахами, жившими в доме митрополита Павла[1374]. Никита же через несколько дней после описанных событий был выпущен[1375].

То был момент, когда перед собором проходили один за другим приверженцы старой веры, признавая наперебой свое подчинение, то были: 17 мая – Серапион, бывший смоленский протоиерей[1376]; 30 мая – Сергий из Кривоозерского монастыря близ Юрьевца[1377]; 1 июня – Ефрем Потемкин[1378]; 30 июня – Антоний, архимандрит муромского Спасского монастыря[1379], Авраамий, монах Казанского монастыря в Лыскове[1380], и, может быть, также Сергей Салтыков[1381] и Игнатий из Соловков[1382]. 1 июля – сам Неронов[1383], Феоктист[1384], Герасим Фирсов[1385]. Архимандрит Варфоломей из Соловков, очевидно, также уже изъявил свое безоговорочное присоединение к решениям собора[1386].

2 июля иерархи сформулировали свое решение в целом. Возмущение против церкви объяснялось либо невежеством, либо распущенной жизнью или неоправданной гордостью, либо усердием не по разуму. Собор доказал, что новые книги не содержат в себе ничего противоречащего православию, поэтому все священники должны выполнять церковные службы по пересмотренным Служебникам и Требникам, употреблять просфоры, носящие печать четырехконечного креста, осенять себя только троеперстным знамением, в молитве Исусовой употреблять «Боже», а не «Сыне Божий», трегубить аллилуию, а благословлять двумя пальцами, изображающими имя Исуса Христа. Это решение должно было быть послано по всей Руси и переписано у благочинных подчиненными им священниками[1387]. Таким образом, налицо было торжественное осуждение старой веры, долженствовавшее немедленно быть приведенным в исполнение.

Однако собор понимал, что немотивированное осуждение никогда не сможет убедить верующих, «вступивших на путь заблуждения». Их доводы были сконцентрированы, главным образом, в двух сочинениях: в Челобитной Никиты и в «Свитке» Лазаря. Было решено, что будет срочно напечатано подробное опровержение этих сочинений: Паисий Лигарид написал его по латинскому тексту Симеона Полоцкого, но его схоластические, отвлеченные понятия, которыми он пользовался, и его напыщенный слог оказались мало пригодными для назначенной цели[1388]. 7 мая Симеону было поручено переделать опровержение. 18 мая он впрягся в эту работу, и 13 июля книга была закончена: она была названа «Жезл правления». Это была обширная работа, в которой без всякой последователь ности, не считаясь с выражениями оригинала и, что было еще важнее, не считаясь с доводами авторов, трактовались и были отвергнуты тридцать тезисов Никиты (1 часть) и семьдесят тезисов Лазаря (2 часть). Эта работа, однако, была все же в общем выполнена добросовестно, вразумительно, написана языком, доступным образованному читателю; при всем том она была полна презрительных бранных слов. Книга эта, одобренная собором и отданная сейчас же в печать[1389], сделалась вскоре неисчерпаемым кладезем премудрости для защитников официальной церкви. Одновременно Герасим Фирсов, также известный как искусный полемист, обязался написать «опровержение своих заблуждений»[1390].

Все это должно было служить целям будущего. Теперь же, в качестве ближайшей задачи, собор постарался полностью уничтожить ересь. 16 июня он направил Ефрема Потемкина в сопровождении монаха Филарета и дьякона Василия «в те самые места, где он посеял плевелы»: в Балахну, Нижний, в Макарьев Желтоводский монастырь для того, чтобы объявить народу, что его прежнее учение было дьявольским наваждением и отвратительной ложью, а также прочесть публично свое изъявление раскаяния, что и было им точно выполнено.

В Нижнем было созвано два больших собрания духовенства и царских людей, от воеводы и до дворян; одно под председательством архимандрита Печерского монастыря, другое, на следующий день, в Благовещенском монастыре. Посланные от собора прочли там решение царя, затем Ефрем повинился в своих заблуждениях, прочел исправленный Символ веры и сотворил напоказ всем крестное знамение тремя перстами. Тогда присутствующих спросили, принимают ли они этот Символ веры и это крестное знамение. Все единогласно заявили: «Принимаем их и присоединяемся к ним!» Затем священники собрали в приходах своих верующих; прихожане заявили: «Мы не противники церкви, мы во всем вам повинуемся», причем никто не сказал ничего противного.

После этого посланные 10 июля направились в сопровождении охраны из двадцати человек в Макарьев монастырь, где тогда была ярмарка. Через глашатая созвали они весь народ в церковь и после окончания обедни приступили к тому же. Дьякон Василий отвечал на сомнения, выраженные собравшимися. Находившийся тогда на покое Симеон, архиепископ Тобольский, присутствовал при этом. То же самое было повторено 13-го в церкви и дважды 15-го на самой ярмарке. Весь народ слушал с радостью, и не было никакого беспорядка, только один человек из Мураш кина громко вскричал: «Новая де вера ныне учала быть!» За это его поволокли в тюрьму в Нижний, где он обещал отныне повиноваться.

20-го посланные были в Балахне: воевода потребовал к себе священников, дьяконов и других низших церковнослужителей всего уезда, также и городское духовенство, и в воскресенье, после обедни, Ефрем прочел еще раз в церкви свое «повинное письмо»; затем Василий также прочел его с возвышенного места в центре городка, так как Ефрема не мог слышать весь народ. И там так же весь народ закричал: «Принимаем!», – и не было никакого беспорядка. В третий раз Ефрем прочел письмо на базарной площади.

26-го в Нижнем посланные созвали еще три собрания, чтобы никто не остался неосведомленным, и каждый раз говорили более часа относительно книг и таинств, и все с тем же успехом. Они получили письменные заявления от духовенства, поступившие от двух архимандритов, одного игумена, двух протопопов, двадцати восьми священников и шести дьяконов из Нижнего, шести монастырских старцев из окрестностей, в общем от ста шестидесяти шести священнослужителей.

Однако попы Стефан из церкви св. Илии, Дионисий из церкви свв. Петра и Павла и Иаков из церкви св. Николы, что на Торгу, исчезли, не подписавшись. На некоторых других священников Нижегородской епархии, так же как на одну игуменью из Лыскова, а равно и на некоторых мирян были сделаны доносы, но те, которых нашли, все сейчас же изъявили свою полную покорность[1391].

Таким образом, собор послал в один из главнейших очагов сопротивления настоящую «миссию». Она имела целью отчасти наставить верующих, а скорее, их устрашить и принудить, хотя бы и требованием обещаний и подписей[1392]. Повсюду, до самых отдаленных окраин, старая вера преследовалась церковными и гражданскими властями; от нее отрекались вчерашние ее сторонники и наставники, даже и самые пылкие; не было, казалось, ни одного уголка, где она могла еще существовать; она как будто умерла. При этой грандиозной катастрофе, в этом общем отступничестве остался тверд в своей темнице один Аввакум.

Кончилось тем, что место его пребывания стало известно. Слух о его видении в день Вознесения распространился. У него были, как он говорил, другие небесные видения, помимо посещения его ангелом-хранителем. Однажды в монастырь прибыл царь: Аввакум видел, как он ходил в нерешительности вокруг его темницы, как говорил с начальником стражи и как он вернулся обратно, не решаясь на большее. Боярин князь Иван Воротынский, большой сановник, земляк Аввакума по Нижегородскому краю, как-то попросил свидания с ним, попытался передать ему некоторую сумму денег – и получил отказ[1393]. Были и более удачные посещения. В субботу 7 июля, за час или два часа до наступления ночи, оба сына Аввакума, Иван и Прокопий, со своим двоюродным братом Макаром, сыном попа Козмы, вошли с толпой молящихся в Николо-Угрешский монастырь, провели ночь в трапезной и по окончании всенощной стали бродить под окном Аввакума: в тот момент он был в «палатке» под церковью. Так как было еще темно, стража сразу их не обнаружила. У них было время спросить у Аввакума, жив ли он еще. Он им ответил: «Живите де не тужите». Естественно, их заметили, схватили и отвели к настоятелю Викентию. Испуганные, они выдали себя за детей попа Козмы. Перед патриаршими судьями они вынуждены были обнаружить свою личность и свои намерения. Только один, Прокопий, признался, что он обменялся несколькими словами с заключенным[1394]. После этого Иван и Прокопий были заключены в Покровский монастырь. Макар и его отец получили свободу только благодаря поручительству одиннадцати человек, среди которых был Герасим из церкви св. Дмитрия, при том было поставлено условие ежедневно являться властям впредь до нового распоряжения. Однако 4 сентября митрополит Павел, по их прошению, распространил на сыновей Аввакума амнистию по случаю рождения нового царевича, и 20 сентября они были освобождены, опять-таки под поручительство, с письменным обязательством не отделяться от церкви, никому не рассказывать лжесновидения их отца Аввакума и ежедневно являться на поверку, впредь до нового приказа[1395]. Итак, то, чего боялись больше всего, – это распространения слухов о видении в день Вознесения, которое было известно и придавало бодрости сторонникам старой веры[1396].

В это время, кстати сказать, Аввакум был уже удален из московских пределов. 3 сентября игумен Викентий передал его страже, которой было поручено снова отправить его в монастырь св. Пафнутия Боровского[1397].