III Москвичи и греки

Никон долгое время разделял мнение большинства своих современников относительно грехов. Своим собратьям – ревнителям – он часто говаривал: «Греки и малороссы потеряли веру; у них нет ни стойкости, ни добрых нравов; роскошная жизнь и почести соблазнили их, они живут как им нравится; они не выказывают больше ни твердого рвения, ни набожности»[747]. Этим он выражал не что иное, как отвращение московских аскетов, постников, встающих ночью для Божественной службы, перед слабостью и возмутительной аморальностью многих греческих духовных лиц[748]. Это не мешало ему, как и другим, почитать Константинопольскую церковь – Матерь и признавать за Константинопольским престолом право получать первенствующие почести и власть.

Но 17 января 1649 года из Иерусалима прибыл Паисий, патриарх Иерусалимский. Это был еще один сборщик пожертвований, но говорил он, в отличие от других, властно. Он произвел в Москве большое впечатление. Он не скрыл свое неодобрение относительно того, что русские обычаи разнятся от обычаев других патриархий. Он показал привезенные им книги. Все, что им не соответствовало, было, по его мнению, подозрительно. Греческая церковь была подлинным источником веры, единственным источником, чистым и непорочным. Недостаточно было ее только почитать как таковую, надо было ей подражать и следовать за ней[749]. Из всего московского духовенства только Никон снискал милость у требовательного патриарха. Они часто встречались. Без сомнения, грек показал своему собеседнику, что московское патриаршество, несмотря на свое богатство, мощь и святость на свой лад, всегда будет производить на внешний мир впечатление полуварварской провинции, пока оно не будет приведено в соответствие с другими восточными патриархиями. Было в интересах русского высшего духовенства, для их достоинства и для их авторитета, теснее примкнуть к церкви более древней и все еще блистательной, пользующейся, в силу традиции, столькими почестями. Впоследствии, как говорил Паисий, сам Никон, может быть, извлечет из этого выгоды. Можно строить только догадки относительно доводов, употребленных Паисием. Но внутренний переворот, происшедший в Никоне, исходил именно от этих собеседований, имевших место в 1649 году. Они заключили союз. Паисий не унялся, пока он не добился назначения Никона на митрополичью кафедру в Новгороде. Она не была свободна, будучи занята престарелым Аффонием. Его отправили в монастырь. Можно ли было совершить подобное нарушение законности, если бы Паисий не был уверен в Никоне и если бы у них обоих не было общего плана?

Необходимо было склонить к этому плану царя. Однако то, чего домогался Паисий, превосходило во многом то, что до того времени практиковалось. Держать связь с Константинополем, советоваться с восточными патриархами не представляло затруднения: самому Паисию ставили разные вопросы, касающиеся вероучения, например, касательно времени служения обедни, поста в среду и пятницу, Великого поста[750]. «Книга о вере» настоятельно доказывала, что, несмотря на Флорентийскую унию и мусульманское иго, греки сохранили нетронутой и без изъяна веру Христову и апостолов и что русские обязаны подчиняться вселенскому патриарху[751]. Предисловие к «Грамматике» Смотрицкого положило основание сличению русских книг с греческими. Не колеблясь продолжали работать в этом направлении: по греческим оригиналам Паисия была отредактирована Кормчая[752]; к Шестодневу, напечатанному в 1650 году, был добавлен важный список неправильностей, основанный «на греческих текстах»; для нового Служебника, который вышел 18 июля 1651 года, также был использован греческий образец[753]. Но уничтожить все особенности русских обычаев и слепо следовать за греческими – это требовало по меньшей мере осторожности. Царь поручил Арсению Суханову, монаху, хорошо знавшему греческий язык и участвовавшему в 1637–1640 годах в посольской поездке в Кахетию, специально снаряженную для исследования тамошних дел[754], сопровождать на обратном пути Паисия с тем, чтобы на месте проверить его утверждения относительно веры и благочестия греков. Суханов покинул Москву 10 июня 1649 года и вернулся 8 декабря 1650 года. Между тем в феврале или марте 1650 года узнали через некоего монаха Пахомия о важном инциденте, происшедшем в Зографском монастыре на горе Афон: греческие монахи сожгли как еретические три московские книги: Кириллову книгу, Сборник 1642 года и Псалтырь с молитвословом; причиной тому была форма крестного знамения: греки допускали только троеперстие. Суханов подтвердил это известие[755] и, помимо этого, сообщил другие различия. Греки считали от Сотворения мира до Рождества Христова не 5500 лет, как это было установлено в Требнике Филарета, Иоасафа и Иосифа, так же как и в Кирилловой книге, а 5508 лет; греки крестили обливанием, а не трехкратным погружением; греки поэтому рассматривали как действительное крещение латинян и не крестили их снова.

Противоречия между греческими и московскими обычаями были обоюдными: и со стороны греков, и со стороны москвичей. Требовала ли проблема разрешения? Большинство думало, что нет. Греки могли сохранять свои особенности, а русские – свои. И те, и другие были в достаточной степени достойны уважения. Таково было мнение Арсения Суханова. В Терговисте, в Валахии, 24 апреля, 9 мая, 3 и 6 июня 1650 года состоялись четыре крупных диспута с греками, в которых Арсений Суханов оправдал русские обычаи.

Мы крестимся двумя перстами, ибо Максим Грек, следуя блаженному Феодориту, нам так преподал. Итак, патриархи, ваши предшественники, вместо того, чтобы считать Максима еретиком, нам восхваляли его как второго Златоуста. Вы ссылаетесь, чтобы нас осудить, на какого-то иподьякона Дамаскина; это какой-то неизвестный человек, никто не знает ни его жизни, ни его трудов, появившихся много позднее последнего вселенского собора. На ваших иконах Спаситель сложил два перста для благословения, как делаем и мы, русские; вы говорите, что это для благословения, но откуда вы взяли, что персты надо складывать по-разному, чтобы благословлять и знаменовать себя крестом? Армяне крестятся, как мы: если они верны преданию, разве мы должны их порицать? А если греки вводят новшества, зачем должны мы им подражать? Вы делаете вывод относительно хронологии, что четыре восточных патриарха признают исчисление переходящих праздников так же, как и греки.

Но Александрия, так же как и Рим, разве они мало ошибались? И затем, что стоят эти патриархи, имеющие под своим управлением одну только церковь? У нас простой архиерей заведует пятьюстами церквей, а новгородский митрополит двумя тысячами. Крестя, как мы это делаем в Москве, мы повинуемся 50-му правилу апостольскому, составленному в Сионе, и не кто иной, как вы изменяете вере, рожденной в святом месте.

В конечном счете, Христос есть единственный источник вероучения, а не вы, сегодняшние греки, вы, которые душите и топите своих священнослужителей и отправляетесь в Рим, чтобы там учиться, вы даже не греки прежних времен: первые Евангелия были написаны не для греков, греки получили Евангелие только после евреев и римлян; во вселенских соборах они были не единственными, но находились рядом с римлянами и другими народами. Тот факт, что вы сожгли книги, правленые в Москве со всей осторожностью, проверенные царем, патриархом и образованнейшими архимандритами и протоиереями, только доказывает наглость, за которую вы ответите, когда приедете за пожертвованиями в Москву; было бы лучше для вас, если бы вы сожгли книги, напичканные ересью, которые вам присылают из Венеции и Англии! Что у вас было хорошего? Всехристианский император, святость, от которой у вас теперь осталась только тень, благолепие, которого вы ныне лишены – нет больше крестных ходов, нет даже крестов над церквами! Все это перенесено в Москву. Теперь московский патриарх носит белый клобук, дарованный Константином папе Сильвестру. Русские имеют право отвергнуть константинопольского патриарха и других, если они отходят от православия, совершенно так же, как вы отвергли папу.

Арсений Суханов, по приезде в Москву, прибавил к отчету о своей миссии подробный протокол своих прений о вере. Эта рукопись произвела сенсацию: он снова поднимал вопрос о том, что «Книга о вере» утверждала о православии греков[756]. Эта рукопись была переписана и распространена. В особенности обрадовала она сторонников status quo.

Но с Арсением прибыло другое духовное лицо, митрополит из Назарета Гавриил. У него было преимущество над Паисием, он знал церковнославянский язык. Он перевел историю падения Византии, составил путеводитель по Святой Земле и другие труды. Царь и его духовник были от него в восторге. Было сделано все, чтобы он остался, но он уехал 20 июля 1651 года, осыпанный подарками, с просьбой молиться за москвичей[757]. В Москве он был энергичным проводником греческого влияния.

Собранные сведения оказались недостаточными: 24 февраля 1651 года Арсения снова послали на Восток. Он должен был навести справки у патриархов Константинопольского, Александрийского и Иерусалимского относительно всякого рода вопросов, важных и незначительных. Может ли епископ совершать богослужение один, без священника и без дьякона? Имеет ли духовное лицо, будучи холостым, право быть рукоположенным в священники? Имеет ли вдовый священник право выполнять церковную службу? Разрешается ли в продолжение одной и той же обедни рукополагать несколько священников и дьяконов? Архиерей, который сложил с себя сан, не совершив никакого проступка, имеет ли право продолжать совершать богослужение в монастыре, куда он удалился? Освящение воды в день Богоявления, должно ли оно происходить дважды, накануне в церкви и утром на иордани? Дозволено ли хоронить в воскресенье? Надо ли петь «Аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже», или же «Аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже»? Московское правительство придавало большое значение мнению восточных патриархов, и в особенности патриарха Константинопольского, относительно этих разных точек зрения.

Увы! Едва Арсений и Гавриил уехали, как из Царьграда дошли новости, которые способны были повергнуть доверчивые души москвичей в сомнение и смущение. Конечно, знали, что патриархи в Византии сменялись подобно марионеткам в руках визирей и министров, вытесняя друг друга, занимались симонией, чтобы купить кафедру Златоуста, отлучали друг друга, убивали один другого, отравляли друг друга без стыда и совести[758]. В 1636 году было сразу три патриарха; в 1650 году их было четыре. Парфений II появился в 1644 году, был низложен, в 1646 году выслан и отстранен Иоанникием II и снова восстановлен в 1647 году. Приезжавшие за пожертвованиями бесчисленные посланцы с Балкан не считали для себя грехом порассказать об этих лицах, не говоря уже о специальных посланцах Посольского приказа, которые охотно делали то же. Суханов мог в декабре 1650 года рассказать немало ужасов. Но это была малость в сравнении с тем, что узнали теперь: Парфений был задушен и брошен в море, а виновником был не кто иной, как тот же Паисий, внушительный вид которого так импонировал и который так презирал русские обряды. Это не кто иной, как он, совместно с господарями молдавским и валашским, подкупил турецких убийц! После чего следовали и иные назидательные сообщения: между христианами в Константинополе царит разделение; кандидаты на патриарший престол ведут ожесточенную борьбу между собой; один из них, Мелетий Родосский, с обиды принял магометанскую веру; сейчас на кафедре патриарх Иоанникий; Иоанникий был низложен и заменен Кириллом III, Кирилл III уступил место Афанасию Пателару; Афанасий убежал из Лариссы от Паисия… И это все в течение нескольких месяцев, между 15 мая 1651 года и 30 июня 1652 года[759].

Таким образом, решение вопроса о греках в Москве повисло в воздухе. Противоречие между уважением к Матери Церкви и ее явным падением ставило неразрешимую проблему. Греки, пожелавшие остаться в России, были заключены в монастыри для исправления и назидания в христианской православной вере[760]. Следовательно, они сошли с истинного пути! Священники отказывали грекам в разрешении входить в церковь, называя их «неверными»[761]. Однако то, что было предпринято раньше, именно консультации с восточными патриархами и исправление книг соответственно греческим оригиналам, было принято верующими и ревнителями без возражений. С 1645 до 1652 года нет даже тени разногласия относительно вопросов, касающихся издания книг или отношений с греками.

Конечно, тщательное сличение русских книг с иностранными, а также русских обрядов с иностранными могло интересовать лишь ограниченный круг ученых, интеллигентов, справщиков, царя, Стефана Вонифатьева. Другие, как Неронов, Аввакум, то есть провинциальные протоиереи, стремились только к моральной реформе и совершенно не испытывали никакого желания знать точно, соответствовала ли их вера вере греческой. В общем, они не видели ничего неподходящего в том, что обращались к грекам, чтобы улучшить то одно, то другое. По их мнению, это не противоречило принципу, запрещавшему прибавить или убавить что бы то ни было к самой сущности веры. Это не противоречило и их глубокому убеждению, что теперешние греки потеряли чистоту православия и что эта чистота существует только в Москве.

Но эта терпимость требовала многих условий: необходимо было иметь абсолютное доверие к тем, кто стремился редактировать книги или пересматривать обряды; необходимо было, чтобы не изменяли тексты или обряды, которые по их догматическому смыслу, их символизму или их частому повторению казались существенными. Необходимо было, чтобы не ставили себе за правило постоянно подражать грекам, систематически подчинять русскую набожность, освященную столькими веками и столькими святыми, иностранным обычаям; наконец, необходимо было делать различие между прежними греками и греками теперешними, во всех отношениях соблазненными. То, что какой-нибудь справщик, известный своей набожностью, заимствовал то или другое исправление из рукописи, отражающей древнее православие, было вполне приемлемым, но то, что какой-то авантюрист, прибывший в Москву в обозе какого-нибудь нищего духовного лица, мог бы претендовать на право изменять места в книгах по образцу современных печатных немецких или венецианских произведений, заведомо известных как неправославные или, в лучшем случае, более чем подозрительные, – вот что было причиной решительного протеста.

Этот протест и вылился в определенную форму[762].