III Темницы и узники: Трифилий, Авраамий, Морозова и Урусова

Таким образом, старая вера оставалась живой и крепкой. Теряя преданных ей верующих в одном месте, она их находила в другом. Из глубины тюрем взывала она к вновь обращенным.

В течении многих лет жил в Москве в Симоновом монастыре весьма известный монах по имени Трифилий. Уже до 1666 года он написал сочинение против новых книг, которое осталось неизвестным, поскольку оно попало в руки игумена Феоктиста[1622], того самого, что обучил и духовно воспитал инокиню Меланию и представил ее Морозовой; как будто он руководил и Анной Амосовной. Он был настолько неоспоримым авторитетом среди верующих, что Морозова в 1669 г. сердилась на детей Аввакума, когда те порицали его и его учеников[1623]. Великое гонение 1670 года его не пощадило: он был заключен в Кирилло-Белозерский монастырь, в зловонную тюрьму под башней, в которой никто не мог выдержать более трех дней. Он уже пробыл там год. Слава его еще возросла… Говорили, что он все время боролся со злыми духами, но благодаря помощи сил небесных побеждал их[1624]. После этого его участь несколько улучшилась. Во всяком случае, его келья стала местом стечения паломников. Авраамий называет в числе отцов и исповедников веры и его имя. Приходили к нему за советом издалека, считали, что он обладает особыми духовными силами. Однажды в то время, как несколько боярских детей из Москвы беседовали с ним, посланцы из Курженской пустыни принесли ему запечатанное письмо. Не вскрывая его, он сразу же ответил, что все, что было напечатано при пяти первых патриархах, было одинаково хорошо и истинно. Вопрос же, предложенный ему, был точно следующий: что нужно думать о книгах патриарха Иосифа? Его учение по этому вопросу совпадало с учением Аввакума, так же как и с учением одного весьма известного его ученика, находившегося еще на свободе в Москве, – отца Иоасафа. Таким образом наладилось почти постоянное общение между Кирилло-Белозерским монастырем и Москвой[1625].

Даже в Москве не удалось полностью изолировать Авраамия. Юная дочь воеводы Замятни Леонтьева Евдокия была целиком предана новообрядческой вере и без всяких зазрений совести посещала церковную службу как в своем приходе, так и в Новодевичьем монастыре. Ее отец умер, надлежащим образом напутствованный от официальной церкви, даже принявший иноческий чин, и она находила большое утешение в воспоминании об этой христианской кончине. Но вскоре она узнала от одной служанки, чья сестра находилась в услужении у княгини Пелагеи Григорьевны, вдовы князя Петра Волконского, что некий портной по имени Иосиф, человек «безмерно искусный и духовный», часто посещает слуг этого дома, проповедуя им пост и молитву, и что чтение его вызывает слезы. Евдокия сейчас же послала за Иосифом: она заказала ему сшить ей верхнюю одежду. Он заходил к ней три или четыре раза и говорил о старце Авраамии, заключенном в Мстиславском дворе; она подробно расспросила его об этом «духовном муже» и в заключение решила послать к нему с милостыней, чтобы он поминал ее отца. Иосиф спросил тогда, как напутствовали ее отца. – «Прихоцкой священник причащал по-нынешнему, как мы и все причащаемся» – «Во что де будет Бог поставит, а нынече де на просвирах печать переменена». При высказанном сомнении девушка залилась слезами. С той поры она стала переписываться с Авраамием: «Досточтимый и святой отче, помолись за отца моего. Да простит ему Господь. Да оповестит он нас, получила ли покой его душа, хотя и не получила настоящего святого причастия. Вся моя надежда на тебя (…) ибо душа его, клянусь, мне дороже своей…» Сама она уже была обращена. И по некоторым выражениям ее письма видно, что она обратила к своей вере также и свою семью: свою мать Марию и брата Федора. Вскоре же она стала восторженной поклонницей старой веры, преданной ей всем сердцем: «Ведай, достойный и святой отче, я доверила свою грешную душу твоей святости; как ты повелишь, так я и сделаю, ибо ты воспитал множество учеников (…) И ныне я молю вас, святые и достойные отцы, скажите мне, в чем нуждаетесь, в пище либо в чем ином, во имя любви ко Господу».

Таким-то образом вербовались новообращенные, путями потаенными и неведомыми, но бесчисленными. В данном случае новообращенная не оказалась счастливой: были обнаружены ее взаимоотношения с Авраамием, ее записки были перехвачены, она предстала перед органами церковной власти, дала себя убедить в том, что исправленные Требники были предпочтительнее старых и признала свои ошибки[1626]. Но даже из своего заточения Авраамий, по-видимому, продолжал до последней минуты направлять и наставлять верующих. Он обращался с посланиями «к отцем и братиям, купно и сестрам о Христе»[1627], к своим духовным дочерям Феодосии Морозовой и Евдокии Прокопьевне и к другим набожным женщинам[1628], к одному другу Божьему[1629], отвечая на их вопросы о приходе антихриста. Он записал для своих друзей рассказ о своем аресте и о возмутительных обстоятельствах своего допроса[1630]. Он составил очень длинную челобитную царю, которая, впрочем, скорее предназначалась не ему, а служила целям религиозной пропаганды: в этом послании он рассказывал о чудесах в Пустозерске, о бедствиях, которые навлекла на себя Русь новшествами Никона, а также возвращался к ранее обсуждавшимся вопросам: об изменениях в Символе веры, о крестном знамении, об аллилуие и Исусовой молитве, о четырех– и осьмиконечном кресте, о посохе со змеями и о зверином числе 666[1631]. Он закончил большую книгу, которую назвал «Христианоопасный щит веры»; в книге было сорок шесть глав, и иные из них были очень пространны[1632]. Авраамий, если не говорить о его идее об антихристе, уже появившемся на Руси, и возможно, в образе Никона, кстати, весьма робко высказанной, не был творцом-созидателем; он пережевывал избитые доводы, в его манере писать не было оригинальности. В литературе он открывает собой плеяду подобных компиляторов, «сборники» которых в течение более чем двух столетий будут подогревать веру и жажду знаний старообрядцев, чтобы затем лишь попасть на равнодушные полки больших библиотек. Но своим убежденным словом, своей искренностью, неуязвимой твердостью, мягкостью и здравым смыслом, а равно всюду им распространяемым преклонением перед пустозерскими отцами и, наконец, своим мученичеством он приобрел подлинно огромную силу воздействия.

Действительно, и в Москве, перед лицом упорного сопротивления сторонников старой веры, применяемые до сих пор поблажки прекратились. Даже лица, высоко стоявшие на иерархической лестнице, не были в безопасности. В доме боярина Салтыкова взяли его дворецкого Исаию: его пытали на дыбе и огнем и сожгли за городом[1633]. Молодого Ивана Хованского секли розгами[1634].

Авраамий в течение 1670 и 1671 годов подвергался строжайшим допросам, многочисленным перемещениям и притеснениям без числа: однажды хитрый митрополит Павел, в бешенстве от того, что не мог сломить его упорство, дернул его за бороду и надавал ему пощечин. 13 августа 1670 года его лишили сана, остригли и предали гражданскому суду. Извлекли его из тюрьмы лишь для того, чтобы в начале 1672 года предать сожжению на костре на Болотной площади[1635].

Боярыню Морозову не беспокоили в течение всего 1670 года, несмотря на ее деятельность и ее связь с пустозерскими ссыльными, с одной стороны, и с Авраамием, с другой стороны. Ее положение при дворе было выгодным для московской общины, но угнетало ее мужественную душу. Наконец, 6 декабря она добилась у игумена Досифея столь долго вымаливаемого ею монашеского пострига[1636]. Теперь она более чем когда-либо подчинилась руководству инокини Мелании и уже окончательно распростилась с миром антихриста. 22 января 1671 года она, ссылаясь на болезнь ног, отказалась выполнять свои обязанности при бракосочетании царя с Натальей Нарышкиной. Алексей прекрасно понял, что она считала его впавшим в ересь. В конце лета он через различных посланцев, между прочим, через ее шурина Урусова, посоветовал ей подчиниться, чтобы не навлечь на себя большого несчастья. Она ответила, что предпочитает смерть, и при каждом случае исповедовала свою веру. В это тревожное время ее сестра княгиня Евдокия ее почти не оставляла. 14 ноября она отпустила пятерых странствующих монахинь, которым давала приют; Евдокия, предупрежденная мужем, что в тот день за ней, без сомнения, придут, оставалась у нее до самой ночи. И тут Иоаким, архимандрит Чудова монастыря, и Иларион Иванов ворвались к ней со своим отрядом и стали допрашивать Феодору (она приняла это имя при постриге) и ее сестру. Они оставались непоколебимыми. Ксения Ивановна и Анна Соболева, одни оставшиеся в хоромах (те, кому наиболее угрожала опасность, ушли в надежные места), последовали их примеру.

Затем на глазах у сына на Феодору, как и на ее сестру, надели цепи и через день их отнесли – поскольку они отказывались идти сами – в Чудов монастырь. Сначала митрополит Павел старался взять их лаской: он указывал Морозовой на красоту ее сына, просил, чтобы она сжалилась над ним, не разоряла своего дома. «Нет, – гордо возражала она, – меня не соблазняй, я обрела правду, а что касается сына, то я живу не для него, а для Христа!» Тогда Иоаким ожесточился больше других. Спор продолжался всю ночь, с двух часов до десяти утра. На рассвете на сестер надели тяжелые цепи и разлучили их. Феодора, пока ее тащили в подворье Псково-Печерского монастыря, гремела своими цепями и демонстрировала двоеперстие, надеясь, что ее увидит царь, когда ее поведут мимо дворца. Евдокия, заключенная в Алексеевском монастыре, представлялась мертвой, когда монахини, следуя полученному приказанию, хотели ее вести на церковную службу: «Не хочу я молиться с вами!» – кричала она со своих носилок. Несколько позже Мария Данилова, бежавшая из столицы, была арестована на Дону и привезена в Москву: она показала себя достойной своих подруг и была заключена в подвал Стрелецкого приказа.

В то время как его мать находилась в тюрьме, юный Иван заболел с горя и, несмотря на помощь придворных врачей, вскоре умер. Один поп, сторонник никоновских новшеств, сообщил об этом Морозовой, как о каре Божией. Царь повелел конфисковать ее поместья, раздать ее лошадей и продать ее драгоценности. Ее братьев Федора и Алексея удалили, послав чуть не в ссылку одного в Чугуев, другого в Рыбинск.

Однако и находясь в заключении, Морозова не прерывала сношений с внешним миром. Ее навещали ее две верные служанки Анна Амосовна и Стефания. Ее дядя Михаил Ртищев неоднократно беседовал с ней через окно. «Я восхищаюсь твоей стойкостью, – говорил он. – Только одно меня смущает: не знаю, за правду ли вы страдаете». Подворье Псково-Печерского монастыря стало своего рода местом паломничества: боярыни приезжали туда в возках, простой народ валил валом. Шли поглядеть на вдову боярина Морозова, которую на носилках несли в церковь[1637]. Феодоре посчастливилось однажды причаститься из рук иеромонаха Иова. Переодетый в гражданское платье, Иов пробрался в ее камеру с помощью стрельца[1638].

Евдокию в ее монастыре также посещали многие. Однажды, даже среди бела дня, она смогла выйти на улицу и отправиться на Псково-Печерское подворье. Предупрежденная Феодора выслала ей навстречу Анну Амосовну. Евдокия проникла в камеру к сестре под самым носом стражника-стрельца, сделав это под видом возвращающейся Анны Амосовны. Обман скоро получил огласку, но Феодора призвала сотника, тот успокоил своих людей и обещал на заре проводить Евдокию. Сестры, таким образом, смогли побеседо вать в течение целой ночи. Эта встреча была подготовлена Еленой Хрущевой, которая постоянно общалась с заключенными, посылала либо носила сама в темницу пищу и одежду. Инокиня Мелания восстановила в одном из домов в Москве тайный монастырь. Она находилась в постоянной переписке с Феодорой и Евдокией, продолжая ими духовно руководить. Она также взяла на себя заботу о Марии Даниловой и навестила ее в темнице. Все три были связаны этим духовным общением[1639].

Эти боярыни были весьма неудобными для стороживших их игумений и даже для высших властей. Старый патриарх Иоасаф умер 17 февраля 1672 года; 5 июля новгородский митрополит Питирим заступил на его место[1640]. Никакой развязки пока не предвиделось. Питирим, правда, обладал примирительным характером. Он был стар и много хворал[1641]. Прошло немного времени, и он уже стал просить царя об их освобождении. Алексей отказал. Его взоры были обращены лишь на Запад: он выписывал из Курляндии музыкантов и актеров и договаривался с пастором Иоганном Грегори о постановке немецких спектаклей[1642] у себя в селе Преображенском, заказывал переводы всякого рода светских книг, немецких, латинских, польских[1643]; в согласии с Матвеевым, он посылал по слов по Европе и даже направил в Рим к папе в качестве посла католика шотландца Менезия, чтобы создать большую коалицию против турок[1644]. Более чем когда-либо раньше царь уходил от старой русской набожности. Именно он побудил Питирима допросить Морозову: «Тогда ты узнаешь ее упорство».

Во втором часу ночи Морозову привели в Чудов монастырь, где находились митрополиты Питирим и Павел и большое количество гражданских чиновников. Так как старообрядцы отвергли, считая нечистым, все то, что шло от официальной церкви – обряды, таинства, благословение, то стало уже обычаем их к этому принуждать. Питирим хотел совершить помазание елеем над Морозовой: она резко его оттолкнула, крича: «Не губи мя, грешницу, отступным своим маслом – и, потрясая своими цепями, продолжала, – Чего ради юзы сия аз, грешница, лето целое ношу? Сего бо ради и обложена есмь юзами сими, яко не хощу повинутися, еже приобщити ми ся вашему ничесому же. Ты же весь мой недостойный труд единым часом хощеши погубить! Отступи, удалися!» Тогда они окончательно озлобились и потащили ее за надетый ей на шею железный ошейник, чуть не сломав ей шею: ее голова ударялась о каждую ступеньку лестницы; в десятом часу ее отвели обратно в темницу[1645]. В ту же ночь таким же образом отпирались Евдокия и Мария.

В последующую ночь всех трех подвергли пыткам. Марию, обнаженную по пояс со связанными за спиной руками, пытали также на дыбе и огнем; за ней последовала княгиня, претерпевшая те же орудия пытки. И она, совершенно измученная, была брошена рядом. Затем последовала Феодора. Князь Иван Воротынский, который руководил пытками, сжалился было над ней: «От славы в бесславие прииде! И кто ты еси, и от какого рода? Се же тебе бысть, яко приимала еси в дом Киприяна и Феодора юродивых и прочих таковых». Она возразила: «Помысли убо о Христе, кто он есть, и чий сын, и что сотвори?» В течение получаса ее держали подвешенной; ремни впились ей в запястья. В течение трех часов их затем оставили лежать распростертыми на снегу. После этого их снова повели к огню. Марию дважды секли «в пять плетей» по спине и по животу. «Се ли християнство, еже сице человека умучити?» – спросила Феодора думного дьяка Илариона. Только в 9-м часу ночи их унесли. На Болоте их уже ожидал костер. Мелания побежала предупредить Феодору: «Уж и дом тебе готов есть, вельми добре и чинно устроен, и соломою – целыми снопами – уставлен!» Оттуда она побежала к Евдокии и крикнула ей в окно: «Днесь или утрие отходите ко Владыце, но обаче идите сим путем, ничтоже сумнящеся!»

Однако царь на это не решался. Он изменил способ действия. «Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина-мученица! Молю тя аз сам, послушай совета моего. Хощу тя аз в первую твою честь вознести. Дай мне таковое приличие людей ради, что недаром тебя взял: не крестися тремя персты, но точию руку показав, наднеси на три те перста!» – «Он же повелит мя с честию вести в дом мой, то аз, на главах несома боляры, воскричю, яко аз крещуся по древнему преданию святых отец! А еже каптаною мя своею почитает и аргамаками – поистине несть ми сие велико (…) поистине дивно и есть, еще аще сподобит мя Бог о имени его огнем сожжене быти (…): сие ми преславно, понеже ее чести не насладихся никогдаже». Но вместо нее умер Питирим[1646].

Феодора, в целях полного разобщения, была переведена в Новодевичий монастырь[1647]. Напрасный труд! Дворы монастыря стали набиваться каретами знати, желавшей с ней повидаться. Тогда царь повелел перевести ее в Хамовники. Там ее стали навещать Мелания и Елена. Царевна Ирина, старшая сестра царя, вступалась за нее: «Почто, брате, не в лепоту твориши и вдову ону бедную помыкаеши с места на место!» – «Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь об ней, тотчас готово у мене ей место!» Сначала Морозова, а затем Евдокия и Мария были перевезены в Боровск и брошены там в подземелья монастыря Рождества Богородицы[1648].

Там они нашли еще одну бодрую духом – Устинью, возможно, ту самую женщину, что обратила к вере юродивого Киприана[1649]. Заключение тут было еще более суровым, чем в Москве, но посещения, тем не менее, продолжались: муж Даниловой, полковник Иакинф, угощал в своем доме в Москве сотников из числа стражи, посланных в Боровск; на месте же всегда находились добрые люди, чтобы снабжать заключенных пищей как для плоти, так и для души. Братья Феодосии, Иродион – племянник Марии, мать Мелания, Елена Хрущева и другие без особого труда проникали в темницу[1650]. Феодора и Евдокия не прекращали писать и получать письма.

Евдокия нисколько не заблуждалась насчет верования и нравов своего мужа и доверила своих детей Ксении Ивановне, одной из преданных женщин своей сестры. Из своей темницы она посылала им письма, преисполненные самой горячей любви[1651].

С самого начала своего заключения княгиня почувствовала, что сердце ее разрывается. Муж ее совершенно забыл. Он даже подумывал уже о новой женитьбе; страдала она, главным образом, из-за детей: «Говорите отцу и плачьте перед ним, чтобы не женился, чтобы не погубил вас; теперь-то, светы, и плачьте перед отцом, покуды не женился, а как женится, так и не пособить, лише вечно станете плакать»[1652]. Он не разделял ее веры: имел ли он вообще какую-либо религию – этот бесталанный придворный[1653] – помимо удовольствий и своей карьеры?

Ее старший сын, Василий, походил на отца: ему было лишь около пятнадцати-шестнадцати лет[1654], а у него уже были все стремления солдафона. Он пил, и когда сестры его упрекали в этом, он им говорил грубости. В одном душу раздирающем письме княгиня призывает его к религии и добродетели: «Буди ты ласков к сестрам (…) только у тебя и сердешных приятелей, что они, а у них ты един же приятель сердешной». «Помни, свет, кто вино пьет, тот не наследит Царствия небесного». «Имей чистоту душевную и телесную; ведай, мой свет: блудники и в огне вечно мучатся». Она старалась поразить сознание бездельника выражениями трогательными, но вместе и твердыми: «Все сия слова мои напиши в сердце своем, помни вовеки приказ мой, не преступи прошения моего». «А буде грех ради моих возлюбишь ты нынешнюю новую веру, и ты скоро умрешь, и тамо станешь в будущем мучиться, и мене не нарекай уж себе матерью, уж я не мать тебе»[1655].

Ее две младшие, Анастасия и Евдокия, были ее единственным утешением, и вместе с тем они приводили ее в отчаяние. Она верила в свою близкую кончину: что же станется с ними, сиротами, с которыми так грубо обращается как брат, так и отец? Невинные и чувствительные десяти– и двенадцатилетняя[1656] девочки были любящими сострадалицами матери. Они посылали ей деньги, если только могли их достать, и, наряду с этим, предметы туалета, полотенца, полотно, нитки, носовые платки, а также воск для свечей. Мать же им посылает каждому лестовки с написанным на них своим именем. Она дает им нравственные советы: будьте скромны и ласковы, любите друг друга, не дурачьтесь во время масленицы, одевайтесь скромно, в зеленый и лазоревый цвет, не пейте крепких напитков. Творите милостыню. Она много думает об их духовной настроенности: «Молитеся, светы мои, не ленитеся (…) как вам приидет печаль, и вы плачьте перед Творцом своим: велика помощь слезы душе (…) молитеся, светы мои, ночью (…) ночная молитва велика». «Говорите кануны по умерших». Она им посылает книгу «Луг духовный». «Чтите слово Божие (…) познаете сами прелесть и погибель нынешнюю». Советует читать Кирилла Иерусалимского и Ефрема Сирина, Апокалипсис и «Книгу о вере»; «Просите вы книги у отца, да спрячьте у себя их (…) всего дороже книги старые, ныне не добьешься таких». Для нее была ужасна мысль о том, что они могут когда-нибудь отойти от истинной веры: «Пекитеся о душе. Все минуется, а душа всего дороже»; «Утешься вы душу мою сокрушенную (…) и помилуйте вы душу свою, не погубите души своея вовеки, не прикасайтеся вы к нынешней погибели; храните, светы мои, веру християнскую (…) всячески берегитеся от прелести антихристовой!» Этих двух златокрылых ласточек, этих столь любимых горлиц она готовила к мученичеству: «Того убойтеся, светы мои, кто может душу ввергнуть в геенну огненную вовеки». Только им обеим доверяет она их брата; она просит их настоять на том, чтобы отец взял образ Тихвинской Божией Матери[1657].

Эти письма длины, беспорядочны, изобилуют повторами, полны нежных слов: это излияние жалоб, слез, сожалений, но среди всего этого есть весьма разумные советы. Евдокия – до безумия любящая мать и строгая христианка, образованная, последовательная и вдумчивая. Ее усилия, ее пример не останутся напрасными; по крайней мере, Анастасия через несколько лет возгорится почти необычайным в то время стремлением положить на Руси начало миссионерскому делу, идти обращать язычников, «хочет некрещоных крестить», «их же весь мир трепещет». «Материн болшо у нея ум-от!» – даст в дальнейшем свое заключение удивленный Аввакум[1658]. Где мы увидим лучше, чем в этой семье, насколько старая вера совмещается с самой христианской жизнью, и последовательной, и убежденной, и враждебной как новинам, так и религии, исполненной условностей и компромиссов?