III Ответ православных и письма Аввакума своим московским духовным детям

С общего согласия дьякону поручили составить изложение догматов старой веры «Ответ хулителям православных защитников о Символе веры и иных истинных догматах» («Книга – ответ православных»). Благодаря знанию книг и диалектическому образу мысли, он был тут самым способным, чтобы составить такого рода систематическое произведение. И справился с этим делом очень хорошо.

В своей работе дьякон сначала обсуждал внесенные в Символ веры изменения, умело пересыпая свои доводы текстами из рукописных и печатных источников, ссылаясь на иконы, различные рассуждения, толкования Священного Писания, богато украшая мысль возмущенными и умоляющими обращениями, пространными пояснениями, историческими отступлениями и даже рифмованными строками. Затем он переходил к Служебнику, к крестному знамению и к вопросу об аллилуие, соединяя снова богатое знание с художественным изложением; он рассказывал поочередно и историю о белом клобуке, говорил о злоключениях Максима Грека и о свидетельствах Мелетия Антиохийского, Смотрицкого и Евфросина Псковского, о гнусностях современных греков; он писал без чрезмерной краткости и без длиннот, возвращаясь к старым рукописям и книгам, которые видел своими глазами, чтобы неожиданно перейти к пыткам, примененным к истинно верующим, которых на краю света морят голодом, лишают языка, разлучают с женами и детьми! Эта первая часть заканчивалась ярким видением последних времен, когда должны появиться ложные христы, искажающие Святое Писание.

После оправдания прежней формулировки Исусовой молитвы следовало изложение «о превращении новых книг и богомерзских ересех в них». Далее шла история последовательных нападок сатаны на Русь; попытки папы склонить на свою сторону Александра Невского, Флорентийский собор, ересь жидовствующих, история Григория Отрепьева, Брестская уния. Наконец, он говорил о Никоне, чьи новшества заключали в себе все ереси Северия, Диоскура, Евтихия, Савеллия, Македония и Не стория. Автор снова обсуждал вопрос об «истинном» применительно к наименованию в Символе веры Святого Духа; обсуждал имя Исуса, греческие книги, отпечатанные в Риме, Париже и Венеции, то, что было заимствовано у латинян. Обсуждались и все шесть выпусков Служебника, как несогласных между собой, так и имевших большое количество мелких погрешностей. Тут вереницей проходило все содержимое материалов, уже собранных Федором в то время, когда он сличал старые и новые книги. Труд заканчивался предвидением близкого карающего прихода Христа: «Се гряду скоро и мзда моя со мною, воздати комуждо по делом его»[1500].

Это сочинение отличалось от других, уже имевшихся в литературе трудов по старой вере тем, что предназначалось не для искушенных людей, которым для понимания положения достаточно было малейшего намека, но для тех, кому нужно было все объяснить с самого начала: кто был Максим Грек, как Филарет стал патриархом, почему Арсений Суханов побывал в Палестине, каково было поведение Никона во время чумы и много другое. Это сочинение было гораздо более вразумительным, чем, например, Челобитная Никиты и послания из Соловков. Некоторым верующим, правда, не нужно было быть осведомленными, им требовалось лишь подтвердить необходимость устоять против соблазна и указать правильный путь среди трудностей нового существования в окружении приспешников сатаны. Исполнение этой задачи было в дальнейшем осуществлено Аввакумом. Федор, со своей стороны, обращался к новому поколению. Все изгнанники, впрочем, по-братски сотрудничали между собой.

Верующие Москвы, сразу лишенные своих чтимых учителей, ежедневно сталкивались с мучительными вопросами. Было ясно, что разрыв с официальной церковью завершен; всякое общение с ней было кощунственным. Но в повседневной жизни линия поведения не была достаточно ясной. Как быть в целом ряде вопросов? С какого времени нужно исчислять падение церкви? С первых постановлений Никона 1653 года, со времени церковного собора 1654 года или с собора 1666 года? Это имело громадное значение для признания действительности священства. Затем вставал вопрос: вновь посвященный, но совершающий богослужение по старым книгам, мог ли он быть допущен? Либо прежде посвященный, но впавший в лжеучение, а затем вернувшийся к старой вере – как нужно было поступать с ним? Что нужно мыслить о единогласии? Его предписывала церковь и раньше, но оно казалось неотъемлемым от никонов ских книг и воспринималось как новшество, так как было введено лишь в 1651 году. Многие осуждали его. Были такие строгие старообрядцы, которые интуитивно и, кстати сказать, довольно справедливо возводили новшества к патриарху Иосифу и отбрасывали книги, изданные во времена его патриаршества, признавая лишь книги филаретовские и иоасафовские. Нужно ли было чтить недавно написанные иконы?

Наконец, самой волнующей проблемой был вопрос, от которого зависело все: антихрист, приход которого, очевидно по Спиридону Потемкину, совпадал с «последним отступничеством» и со временем Никона, пришел ли уже или еще придет? Конец света, ожидавшийся в 1666 году, не произошел: либо плохо было понято звериное число и антихрист только подготавливал себе путь своими предшественниками и самое бытие христианства могло пока еще пользоваться некоторой отсрочкой, либо антихрист мог уже быть налицо, пусть невидимым, безличным, образуя нечто единое с новшествами и с гонениями. В таком случае многое в Писании приходилось понимать не буквально, а духовно, символически: предсказанное Ипполитом и в Апокалипсисе возвращение на землю Еноха и Илии существовало лишь как притча; воскресение мертвых, предсказанное 1 Посланием к Коринфянам, существовало лишь символически[1501]. Умы волновались, образовались группировки; малое стадо делилось, обвиняя друг друга в ереси. Аввакум должен был послать своему другу попу Стефану письмо, полное одновременно и строгости, и любви, письмо, напоминающее о святом учении церкви и милосердии.

«Список з грамотки отца Аввакума слово в слово.

Юзник темничный и грешник, протопоп Аввакум, всем святым, живущим в духовном Содоме и Египте, паче же священнику Стефану и брату нашему со всеми верными радоватися и здравствовати о Христе.

Слышал бо, отче, твое богоподражателное житие и возрадовахся дух мой о Бозе, Спасе моем, яко цвет посреде терния, или семя благое посреди земли Гоморстей прораст, и зело величит душа моя Господа о вас светах моих и рабах Христовых.

Но токмо, отче, имею мало на тя, яко держиши учение не по преданию отеческому и гнушаешися единогласного пения. Се бо есть не православно, но и зело богопротивно. Златоуст нас понуждает единогласно пети во церкви: ищи его Нравоучение в Беседах Апостольских, по главам найдешь, и егда прочтешь, тогда и сам себе постыдишися.

Да многие-де наши духовныя люди возмутилися и хулят книги Иосифовы патриарха (…) книги добры Иосифовы, я и всех приемлю, и, чевствуя, лобызаю. (…)

Да у вас же слышим нецых непоклоняющихся иконам, которые писаны ныне. Златоустый учит нас по подобию написанному образу Христову и восколиятелному поклонятися, а нежели воображенному шары. Аще и еретик истинно вообразит образ Христов, или Пречистыя, или святаго: пад, поклонися и облобызай честне. А аще неправе и с каракулами, сиречь с Малаксиным благословением: и ты таковой не поклоняйся, но видя на подписи имя Исус-Христово, не ругай ево, но, воздохня, пройди мимо, да вселится в тя сила Христова.

Еще инии глаголют Илиино, и Енохово, и Иоанново пришествие быти и твари изменение в притчи, а не истинно. И то бо есть мудрование их – вражда на Бога. Чти Апокалипсис, главу 12, о Илии и Енохе. И Иполит глаголет тамо быти Иоанну. И многия богословцы чювственне им глаголют быти, а не в притчи и гадании, сиречь телесне постражют от противнаго духа, сиречь от сына погибельнаго. Такоже и вся тварь изменится, – от работы тления в свободу славы чад Божиих, – истинно, а не притчею и гаданием. Писание глаголет; и мы изменимся волею Божею: подобает бо тлеему сему облещися в нетление и прочая. И тогда будет пожерто мертвенное животом, а не в притчи и гадании.

Блюдитеся, не впадите во Ариеву ересь. Затекаете во многом мудровании своем, и уже друг друга гнушаетеся и хлеба не ядите друг со другом. Глупцы, от гордости, што черьви капустные, все пропадете.

Ну, простите же меня, я пред вами согрешил, прогневал вашу святыню.

Посем мир вам и благословение. И отцы вам, резаные языки, мир дав и благословение, и челом бьют. Молитеся о нас, да же вашея любви не отлучимся зде и в будущем веце. И сия до зде. Аминь»[1502].

Таковы были убеждения Аввакума: верность учению в соединении с практическим умом, строгость в соединении с милосердием. Таков был его способ предупреждать, возвращать на правильный путь и направлять властно, но без высокомерия, с грубоватостью крестьянского ума, с мудростью ученого, с настойчивой ревностью апостола и с любовью христианина. Как на то указывает конец, письмо выражало мысли всех четверых изгнанников.

Другому обратившемуся к нему ученику, Ивану, ответил уже Федор: по необходимости можно принять благословение[1503] от священника, прежде посвященного, но не устоявшего в вере, а затем вернувшегося к истине. Но от вновь посвященных, даже если они и совершают служение по-старому, следуя канонам, нельзя принимать никакого благословения, ни крещения, ни молитвы, так как рукою еретиков они были не посвящены, а осквернены. Иначе как при чрезвычайных обстоятельствах не нужно обращаться к раскаявшимся, так как они нарушили свой долг в отношении веры. И даже в том случае, если кто не уверен, что покаявшийся твердо решил умереть за старую веру и не предавать ее больше, если все кто боится, что тот вновь не устоит, тогда лучше обойтись без пастыря, чем следовать за дурным пастырем, согласно словам св. Иоанна Златоуста в толковании Послания к Евреям, беседа 34. То было важное решение, вынесенное в те дни, когда священники, посвященные «до чумы» и оставшиеся все же верными, были так редки! Корреспондент Федора и так уже уверял, что нелегко найти кого-нибудь лучшего, чем раскаявшийся священник. Далее дьякон утверждал, что последнее предсказанное отступничество было не чем иным, как отступничеством Никона, что после падения «Третьего Рима» оставалось лишь ждать Страшного суда, что предтечи антихриста уже проложили ему готовые пути, но что он сам еще не появлялся. Таково было учение Спиридона: «чюден муж бысть словом и делом, и в премудрости инаго таковаго ныне несть». Аввакум написал на полях письма: «Сие Аввакум протопоп чел и сие разумел истинно, к тому и руку приписал. Сия до зде. Аминь»[1504].

Однажды протопоп получил записку от своего духовного сына попа Акиндина. Верный древнему благочестию, он был, тем не менее, отвергнут сыном Аввакума Иваном как посвященный Никоном. Иван предупреждал о нем верующих, чтобы не называли его священником. Даже Феодосия Морозова, духовным отцом которой он был, стала было сомневаться в нем. К довершению несчастья его церковь в Зюзине сгорела и была вновь освящена по новому обряду. Можно ли было совершать там обряд венчания над Титом Мемноновичем и даже вообще совершать богослужение?[1505]

Нам, к несчастью, неизвестно, как Аввакум разрешил этот трудный вопрос: позднее в некоторых случаях он допускал вновь посвященных[1506]. Но одно несомненно, что высланные «отцы», и в особенности Аввакум и Федор, продолжали издалека направлять московскую общину по пути спасения. Связь между Пустозерском и столицей держалась через Мезень: это был самый близкий центр. Туда часто ездили по делам, а стрельцы постоянно курсировали туда и обратно по поручению воеводы: оказии были частыми. Аввакум писал Анастасии и присоединял к этим письмам послания в Москву; часто он посылал их открытыми; протопопица прочитывала их, запечатывала и отправляла куда следует. Всегда находился какой-нибудь сочувствующий, бравший на себя доставку дружеского послания.

Если послание было компрометирующим, прибегали к хитрости. Инок Епифаний изготовлял кресты, которые отправляли на Мезень, где они встречали вдвойне благосклонный прием: как кресты и как изделие исповедника веры; в обмен Анастасия добывала то, чем можно было поддержать узников. Для ловкого мастера было нетрудно умело приготовить внутри креста тайник, в который клали тайные послания[1507]. Однажды Епифаний смастерил тайничок даже в бердыше – правда, это стоило Аввакуму его шубы и полтины, пришлось заплатить стрельцу, чтобы он покрыл дело[1508]. С Мезени эти послания направлялись в Москву Ивану, а Иван передавал их Титу, который, в свою очередь, рассылал их по назначению.

Тит часто должен был являться в хоромы Морозовой, так как между Феодосией и Аввакумом переписка была очень активной[1509]. Хотя ее духовным руководителем и был ловкий человек, земляк Неронова, Прокопий Иванов, которому, несмотря на его преданность старым обрядам, удалось с 1657 года удержаться в должности приходского священника в церкви святого Саввы Стратилата, что на Знаменке[1510], она никогда не упускала случая, несмотря на дальность расстояния, посоветоваться с тем, кто, по существу, был для нее выразителем воли Божией. Она заботилась о его благосостоянии. Она посылала Анастасии для него деньги, которые, правда, не всегда доходили, а равно и различные вещи[1511]; однажды по его просьбе она отправила венчик [ «главотяжец»] и саван[1512].

От этой переписки осталось очень немного. От Морозовой сохранилось четыре письма или отрывка, охватывающие период 1668–1670 го дов. Рядом с любимым отцом, светом и радостью ее души, она ничтожество, грешница, ленивая, повергнутая в грех, невыносимая для всех людей; она молит его дать ей благословение. Затем она изливает свои горести. Московская община раскалывается: наши духовные лица тянут вкривь и вкось, почти нет людей, стоящих за правду. В особенности она пишет:

«А дети твои не так живут, как ты: пошли за Федором ходить и у него переняли высокоумье великое на себя, и гордость положили, и никого человека не поставили, и всех стали обманывать. (…) не познали за грех, за него умирают. (…) А я сама такова была, чаяла себе доброго спасения, да немного душу не потеряла. Лют сей человек! (…) И сам ты, свет мой, уразумел, и мне говаривал, и я, грешница, мало слушала, у тебя же молила: “Вели жить!” (…) Меня Бог помиловал, что нет его у нас! (…) Пиши, свет, детям своим гораздо и запрети, чтобы им с ним не знаться, и помолися за меня, чтобы и меня Бог избавил от него. И тому Федору во всем запрети, чтобы в покаянии был. (…) А что к тебе ни пишет – то все ложь, прости меня Христа ради! Ну да, чу, послушает ли тебя? Бога забыл и детей твоих всякому злу научил. Зато та на меня твои дети и печальниы были».

Сзади, на полях она приписала: «Прости меня, грешницу, жалея так писала со слезами».

Также с оборотной стороны этого же листа, так как у него не было бумаги, Аввакум отвечает строго:

«Я детям своим велю Федора любить – добрый он человек: прежде тебя его знаю и давно мне сын духовный. Такова то ты разумна: не смогши с корову, да подойник о землю! Себя боло тебе бить по роже той дурной, как и я себя, четками»[1513]

Зная кипучий, нетерпимый характер своего Федора, Аввакум не хотел сначала помещать его у Морозовой, но та, видя в нем лишь аскета, святого, настояла на своем. И все же Федор посеял в ее доме смуту и раздоры: он представил ей духовных детей Аввакума «высокомерными» и «непостоянными», недостойными ее милости. Он соблазнил, если верить весьма смутным намекам, княгиню Евдокию Урусову, несчастливую в своей семейной жизни, которая была на волосок от полного падения[1514]. Тогда Феодосия выгнала его. В отместку он восстановил против нее всех, даже этих же самых духовных детей Аввакума. Он так ее оклеветал, что было невозможным не только об этом написать, но и даже сказать[1515].

Аввакум смотрел выше всего этого. Он не обращал никакого внимания на россказни Ивана и Прокопия о Морозовой и ее близких – Ксении и ее брате, о матери Александре, которая могла против них настроить боярыню, по-видимому, ненавидевшую Анастасию и ее сыновей. Он знал, что Федор мог нарушить свой долг смирения и христианской любви и что он вел жестокую борьбу со своей плотью. Но юродивый ведь был героем: этот героизм покрывал его каждодневные грехи. Он не мог запретить ему причастия, как того хотела Феодосия. К тому же он и его не щадил. Но Феодосия? Жалел ли он ее бедную мятущуюся душу? Не должен ли он был мягче относиться к ней? Феодосия в то время была еще, правда, милосердной и добродетельной, но все же знатной «верхней» боярыней, фактически не отказавшейся от светской изысканности. Но именно потому что он чувствовал ее необыкновенную чистоту, ее душу, он обходился с ней резко, грубо, испытывая ее, чтобы довести ее до подлинного подвижничества. И вот – он обвиняет ее.

Он ей повторяет, что лучше бы она сама себя обвиняла, чем бранить других. Он упрекает ее в том, что она дает обирать себя разным паразитам, красноречивым на слова, и гонит от себя поборников правды, обильно угощает любителей романеей и рейнскими винами и в то же время считает по грошам те милости, что выдает страдальцам, пролившим свою кровь во имя Христово:

«Ну, полно мне того говорить! Помирися с Федором, помирися с детьми моими – добро ти будет; аще ли ни – то нехорошо будет. Напрасно покидаешь и Марковну: Марковна – добрый человек; я ее знаю. (…) Пожалуй, Бога ради, не отринь от себя детей моих духовных, Дмитрия попа с попадьею, а то слышу, что ты их изгоняешь»[1516].

Будущему предстояло оправдать как для юродивого, так и для боярыни поведение Аввакума.

Конфликт, столь пагубный как морально, так и материально для небольшой московской общины, вскоре прекратился. В самый острый момент уехали на Мезень Иван и Прокопий, Федор сопровождал их. Это произошло в конце 1668 года или в начале 1669 года. В течение некоторого времени Морозова еще смогла жаловаться на то, что на Мезени вскрывали ее письма к Аввакуму или его ответы[1517], но протопоп вскоре навел порядок и все позабылось[1518].