III Узники при новом царствовании: челобитная Аввакума царю Федору; обманутые надежды и послание Симеону-Сергию

В то время, когда Аввакум писал эти строки, царю было уже поздно раскаиваться, а верующим извлечь надлежащий урок из защиты Соловков.

В конце июля 1675 года святые соловецкие чудотворцы явились дьякону Федору, и он решил три дня не спать, не есть, не пить, чтобы вымолить освобождение монастыря. Немного позже, смотря из своего оконца на запад, он трижды услышал, при полном отсутствии грозы или ветра, три громких залпа, как бы от трех больших пушек. 27 ноября ему явилась Морозова, прося его молиться за нее. Скоро эти два знамения оправдались. В тот день, когда он узнал о взятии Соловков, дьякон отложил совершение своего молитвенного правила, так он возроптал на Бога: «Не хощу уже впредь просити у Тебе ни о чем, ни псалмов пети, токмо едино: Создавый мя, помилуй мя, глаголати, да буди воля Твоя!» Когда он произносил эти слова, то услышал, что его ангел-хранитель плачет, и он раскаялся.

Осенью 1676 года в Пустозерск прибыли десять узников из Соловков, которые рассказали о предательстве Феоктиста и о расправе, учиненной Мещериновым[1792]. Казалось, все эти жертвы навлекли смерть и на царя. Но старая вера потеряла свою цитадель! Ересь снова торжествовала. Как надлежало расценивать это?

Сам протопоп Аввакум не пережил ни глубокого разочарования, ни, тем более, отчаяния дьякона Федора. Прошли те безумные годы, когда на Ангаре, под кнутом, он роптал на провидение. Напротив, он пытался убедить самого себя в том, что новый царь исправит ошибки своего отца. Он написал «треблаженному» «свету-свитилу рускому царю» послание, начинавшееся с очень покорных и очень ласковых выражений. В этом послании он умоляет выслушать его: «Аще не ты, по Господе Бозе, кто нам поможет?» Но затем, вспомнив опустошение церкви, он внезапно меняет тон:

«Святители падоша и все священство еле живо – Бог весть! – если не умроша. (…) Спаси, спаси их, Господи, имиж веси судьбами! (…) А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрий Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона-того собаку, разсекли бы начетверо, а потом бы никониян-тех (…) Бог судит между мною и царем Алексеем: в муках он сидит, слышал я от Спаса».

Теперь государственными делами управлял Долгорукий. Не без дипломатической ловкости он обращается и к нему: «Мои вы все князи и бояре; отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму-тому патриарху – престал бы от римских законов: дурно затеяли – право! Простой человек Яким-от тайные-те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка-Якимушка! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща (…) с Павлом и Ларионом». После этого вольного отступления он напоминал, что чаша Божьего гнева уже полна до краев. В конце письма он просил у юного царя прощения и благословлял его[1793].

В самом деле, в Москве были перемены: Тайный приказ был ликвидрован[1794], Андрей Постников подвергнут суду и отправлен в Кожеозеро[1795], Матвеев удален[1796], Паисий Лигарид был грубо выслан в Палестину[1797], а все греки были изгнаны из Москвы[1798]. Партия прежних любимцев царя, Милославские и Долгорукие, избегали Нарышкиных и их близких; патриарх Иоаким всеми средствами стремился избавиться от тех, кого прежний царь защищал в ущерб ему. Патриарх не любил приехавших в Россию греков и предоставлял властям изгонять их без всякого сожаления; он ясно видел, какие были затруднения у живших в России протестантов[1799], не протестовал против них и предоставлял Симеону Полоцкому обрушиваться на них в своих полемических сочинениях[1800].

Обстоятельства этого времени позволяли сосланным до известной степени надеяться на более светлое будущее. И в самом деле, примерно через год после смерти царя, следовательно, в феврале 1677 г. в Пустозерск от юного царя пришло письмо с приказом перевести узников в какой-нибудь не столь удаленный монастырь. Можно легко себе представить, сколько волнений вызвало это решение. То было спасение, возобновление деятельного апостольского служения, торжество правды, снова жизнь! Дьякон Федор, которому, по всей вероятности, не было дано таких Божественных откровений о судьбе умершего царя, какие были у Аввакума, усилил свои молитвы, чтобы получить подобные откровения, имея в виду ответить на те вопросы, которыми, как он думал, его засыплют верующие после того, как он выйдет на свободу. Два с половиной месяца он тщетно молился об этом. Тем временем столь жадно ожидаемый отъезд не осуществлялся. Вскоре, может быть в мае, из Москвы прибыл сотник: увы, то был контр-приказ![1801]

Вслед за этим жизнь заключенных уже почти лишается внешних событий. 9 июня 1678 г.[1802] приезжает новый воевода, Гавриил Тухачевский. Вместе с ним прибывают сосланные уже при новом царе Артамон Матвеев и его десятилетний сын. Какой внезапный оборот! Но новые сосланные пользовались почти полной свободой. С ними были священник, польский наставник и слуги. Юный Андрей Артамонович изучал светские науки, латинский и польский языки. Его отец буквально заваливал царя и патриарха длинными челобитными, в которых заключались всевозможные оправдания и долгие жалобы на все трудности пустозерской жизни: голод, холод, дым, цингу, скученную жизнь в двух избах. А что могли бы сказать заживо погребенные? Мы не имеем никаких сведений о том, чтобы эти прежние противники, в какой-то мере делившие трудности этой водной и лесной пустыни, имели между собой какие бы то ни было отношения. Тухачевский был человеком разумным и добрым: надо думать, что он не пытался ухудшить ничьей участи[1803]. 30 июля 1680 г. все эти вновь прибывшие уплыли по Печоре на одиннадцати лодках в направлении Мезени, в этот же день вступил в права управления новый воевода, Хоненев[1804].

Конечно, двор ни разу даже не задумывался о том, чтобы восстановить старую веру, для этого он был слишком увлечен Симеоном Полоцким и его польскими друзьями. Царь, под влиянием советов Долгорукого или мучимый совестью, почувствовал и на мгновение желание облегчить участь людей, которых, несмотря ни на что, уважали. У Иоакима такой чувствительности не было. Политика его заключалась в том, чтобы уничтожить мятежников, и этой линии он держался твердо. Волевая установка патриарха восторжествовала над снисходительностью других. Как мог он допустить возвращение самых опасных раскольников, когда он вел с расколом борьбу не на живот, а на смерть?

Поскольку в церквах во многих случаях сохранились старые книги, патриарх разослал по своей патриаршей области строгий приказ, чтобы их изъяли и заменили новыми. Он принял меры, чтобы подобные же приказы были разосланы и по другим епархиям. Подобного рода меры, естественно, влекли за собой розыски и преследования. Чтобы основательнее порвать с прошлым, было издано распоряжение заменить часто еще встречавшиеся деревянные церковные сосуды оловянными[1805]. Считалось, что обе эти меры будут способствовать церковному благочинию.

Иоаким уже отдал распоряжение проверить мощи св. Макария Унженского; они были вынуты из раки и вновь погребены; в то же время виновный игумен был смещен[1806]. В 1677 году он сделал хуже: он послал в Кашин своих представителей проверить состояние мощей св. Анны Кашинской, канонизированной в 1650 году. Под предлогом неполной сохранности мощей он заставил специально созванный собор скрыть мощи свя той под спудом, прекратить поклонение ей и закрыть посвященную ей церковь. Истинная же причина деканонизации заключалась в том, что, согласно Житию этой святой, «рука (ея) правая лежит на персех согбенна, аки благословящая». Это понималось как свидетельство в пользу двуперстного перстосложения. Следовательно, святой бунтовщицы не должно было быть![1807]

Это означало лишить старую веру чуда. 15 июля 1677 года он, со своей стороны, сообщил о двух чудесах: в том же самом 1677 году один праведный человек по фамилии Вышеславцев, помолившись Богу, чтобы Он просветил его, почувствовал внутреннюю силу, которая заставила его сложить руки так, чтобы были сложены три первых пальца и согнуты к ладони два остальных. Уже в 1670 г. рука «преподобного Комненоса, архимандрита обители Пресвятыя Богородицы близ Иконии», подобным же образом дала свидетельство в пользу троеперстия[1808].

Аввакум и его соузники, если они и тешили себя иллюзиями, вскоре разочаровались. Протопоп вернулся к своим обычным увещаниям: быть готовым принять страдания. Подобное настроение и является содержанием письма, вместе с которым он посылает написанные им Толкования некоему своему другу Симеону Крашенинникову, нижегородскому посадскому человеку, бывшему когда-то его духовным сыном и со времени исчезновения духовников пользовавшемуся ныне все большим влиянием в общинах верующих. Не зная о его недавнем постриге, совершенном в Олонецком крае с принятием имени Сергия[1809], Аввакум обращается к нему, называя его по-прежнему: «Чадо, Семионе, на горе я родился». После этого протопоп вспоминал свои бесконечные плавания (как в прямом, так и в переносном смысле), всевозможные клеветы и преследования и борьбу с людьми, похожими на диких зверей. Подобно св. Иоанну Златоусту, у него во времена духовника Стефана был и свой Аркадий, и своя Евдоксия, чтобы его лелеять, а затем – когда святость уже стала преизбыточествовать подобно меду, когда его ешь слишком много, то у него оказался, как у св. Иоанна, и преследователь – аналог Феофила – Никон, оказались и подобные Златоустовским Команам и Кукузам – его места ссылки Тобольск и Даурия. Он хорошо знал Житие св. Иоанна Златоуста, которое можно было прочитать в начале «Маргарита». Другие также страдали; вот уже двадцать три года и семь месяцев, что людей жгут и веша ют[1810]. Но русские, бедные, скорее толпами идут на сожжение, лишь бы не изменять старой вере. Есть и такие верующие, которые сами добровольно бросаются в огонь, и они правы: огонь, здесь на земле – одна лишь тень: бойтесь только адова огня! В мгновение ока – и душа освобождается. Находясь перед огнем она страшится; войдет же в него – и все забыто. В костре горит одна темница – тело, душа же твоя поднимается ангелами во славу Господню. Итак, потерпите, православные! Скоро конец. Не замедлит он наступить. Потерпите в своих темницах. И я так же, недостойный, с вами.

Однако Аввакум не предается исключительно своему страстному желанию смерти. Его мысли, даже и теперь, когда всякая человеческая надежда уже потеряна, колеблется между двумя полюсами: мучением и возмездием по отношению к преследователям. Им будет возмездие в аду – он описывает его с сарказмом, полным реализма, свойственного крестьянину – и возмездие здесь, на земле: стало известно, что греческие патриархи, ответственные за осуждение старой веры Собором 1667 года были – один, Паисий, распят турками; другой, Макарий, совращен в Грузии. Итак, «воспоем, християня, Господу Богу песнь Моисеову, раба Божия: славно бо прославися»[1811]. «А нас Христос Бог наш десницею своею покроет и сохранит, якоже Он весть»[1812].