IV От Нерчи до отъезда

Весьма вероятно, что казаки приветствовали этот обратный переход, который приближал их, до некоторой степени, к их домашним очагам. Однако он сначала усложнил их тяжелый труд, сани должны были везти только поклажу; людям чаще всего приходилось идти пешком, делая громадные усилия, чтобы не упасть по гололедице. Из боязни упасть шли, тесно прижавшись друг к другу: стоило только одному поскользнуться, остальные летели кубарем на него. Так случилось с бедной Анастасией, которая с самого начала, не жалуясь, переносила все испытания, бывшие сокрушительными даже для мужчин. В минуту отчаяния она обернулась к мужу: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» Ответ был: «До самыя до смерти, Марковна!» Но она уже овладела собой, спохватилась и продолжала, вздохнув: «Добре, Петрович, ино еще побредем!»[978] Этот ужасный обратный путь из Даурии длился пять или шесть долгих недель.

В Иргенском остроге положение нисколько не улучшилось. Положение Аввакума тоже не изменилось, то он был предметом боязливого почитания, то находился на волосок от тяжких наказаний. Сам он относился к этому безразлично. Официально не выполняя никакой священнической функции, он осуществлял их, только когда к нему обращались. Мы легко можем себе представить, что после каждой сколько-нибудь большой несправедливости или жестокости он умел и без слов дать виновному понять все свое неодобрение, и виновный, наверное, после этого избегал его взгляда. На большее он, надо думать, не шел. Но бывали случаи, когда он не мог ограничиться только этим молчаливым порицанием.

Так, когда Евдокия послала к колдуну Арефе с просьбой исцелить ее маленького сына Симеона, которого крестил Аввакум и которого он каждый вечер благословлял, то мог ли Аввакум допустить подобное нарушение христианского долга? Мальчик вместо того, чтобы поправиться, погибал. Слуги приходили к протопопу и умоляли его вступиться, но он хотел, чтобы мать раскаялась – и резко отказывал в просьбе. Наконец, она послала к нему просить, чтобы он ее простил. Тогда он начал молиться и совершил над ним таинство елеосвящения и помазания, и мальчик обрел способность двигать своими членами. В тот день, когда Пашков об этом узнал, он поблагодарил Аввакума[979].

Весь левый фланг цепи новых поселений с Байкала до Амура был под постоянной угрозой нападения со стороны монголов. Во время похода отряд уже столкнулся с этими страшными наездниками, и Еремей одержал над ними славную победу. В августе 1661 года Пашков попытался, на этот раз уже в сердце самой Монголии, с 72 казаками и поддерживаемый 20 тунгусами и опять под предводительством своего сына, произвести набег на этих врагов. Вечером, перед тем, как выйти в поход, он открыто посоветовался с шаманом относительно исхода этого набега. Шаман перед всем отрядом, состоявшим из христиан, принес в жертву барана, вызвал духов, впал в транс и предсказал счастливое возвращение с большой добычей. Все обрадовались. Часто в Сибири русские соблазнялись верою туземцев[980]. Но в данном случае этот акт суеверия был официальным и коллективным. Аввакум не мог не знать обо всем этом. Впрочем, он наблюдал за ним, по-видимому, скорее с любопытством, чем с отвращением. Чтобы этот поступок был наказан и чтобы предсказание шамана не выполнилось, надо было, чтобы набег провалился, чего именно он с громким воплем и просил у Бога. В частной молитве он, однако, помолился за своего дорогого Еремея. Пашков тогда только рассмеялся над этим; он предпо читал своего колдуна-язычника, но, когда он увидал, что сын его не вернулся в назначенный срок, он вспомнил заклятия священника. Он приготовил все для его наказания. Своим спасением Аввакум был обязан только чудесному возвращению Еремея, единственно уцелевшему от общего избиения. Пашков готов был сожрать его живьем. Он ограничился, однако, тем, что сказал ему: «Это дело твоих рук: в гибели скольких ты повинен»[981]. Этим он признавал лишний раз духовное могущество Аввакума.

Вот как Аввакум мучил своего мучителя. «Я ли его мучил, то ли он меня?» Но, наконец, настал день, когда они освободились друг от друга. В начале 1658 г. в результате письма архиепископа Симеона, который жаловался на жестокости Пашкова, в Москве было принято решение послать в Даурию следственную комиссию под главенством, как и в 1652 году, Дмитрия Зиновьева. Пашков должен был быть отозван, а из Тобольска намечалось направить в отряд нового дьякона на место умершего в Братском остроге, так же как и другого священника вместо «протопопа Аввакума»[982]. Эти решения, однако, остались без осуществления, так как расследование Зиновьева было прекращено. Но 20 октября 1659 года, в ответ, вероятно, на просьбу Пашкова о своем отозвании, содержавшуюся в донесении, полученном 4 августа предшествующего года, Сибирский приказ предложил тобольским воеводам назначить заместителя Пашкову[983]. И, действительно, в следующем году на его место был назначен Иларион Толбузин. Он совершенно не торопился; он достиг Тугира только 2 октября 1661 года и оттуда на лыжах добрался до Нерчинского острога 5 марта 1662 г. Передача полномочий произошла в Иргенском остроге 12 мая 1661 г.; от личного состава великого похода 1656 г. в живых осталось только 75 человек и ни одного мешка зерна. «Мы все помираем с голоду, – писал сейчас же по приезде новоприбывший Толбузин, – и не будет никого, чтобы дань собирать». Пашков уехал 25 мая через Байкал[984], сопровождаемый частью конвоя, который привел с собою Толбузин. Переходы становились все более опасными из-за восстаний, которые сотрясали всю Сибирь.

Аввакум также получил, вероятно в то же время, что и Пашков, приказ или разрешение вернуться в Россию. Но Пашков не взял его с собой. В первый раз после стольких лет ему представился случай отделаться от столь его стеснявшего свидетеля; он им и воспользовался. Аввакум, со своей стороны, предпочитал свою независимость путешествию в свите Пашкова, хотя это путешествие и представляло бы ему известные удобства.

Оставшись один, он наконец крестил нового ребенка, которого ему в эти тяжелые времена подарила героическая Анастасия. То была маленькая Ксения. Затем, вместо того, чтобы бежать как можно скорее из страны, где он и вся его семья так страдали, он до конца выполнил свой долг: спасать людей. Он дал приют увечным, старикам, больным и раненым, покинутым воеводой. Он сделал больше: он хотел, заплатив за это определенную сумму денег, спасти от мщения казаков двух подручных Пашкова, которых казаки особенно ненавидели. Он спас первого, который в свое время бил его самого и чуть было не посадил его на кол, затем Аввакум взял его с собой. От одного расположенного к нему сотника он получил немного муки, корову, пять или шесть овец и кормщика. В обмен он как раз дал ему Кормчую книгу, уцелевшую от всех бедствий. Эти приготовления заняли целый месяц. 25 июня сели на одну из тех больших барок, которые собирали для навигации и затем опять разбирали и которые еще и теперь встречаются на Лене. По дороге приняли к себе другого приспешника Пашкова, которого надо было скрыть от его преследователей. Для этого Аввакум применил «ложь во спасение». Небольшой отряд из 18 человек, состоявший из одной женщины и ее маленьких детей, десятка убогих и больных и двух бывших палачей, углубился безоружным в мятежную Сибирь. Поплыли они на утлой ладье, с крестом на корме, отдавшись на милость Божью и надеясь на молитвы Его представителя на земле – протопопа Аввакума[985].

Как мог он сомневаться в том, что Провидение продолжает его хранить после того, как он получил столь яркие свидетельства Божественного попечения? В продолжение шести лет он подвергался всевозможным испытаниям: и водой, и усталостью, и холодом, и голодом; эти испытания погубили его товарищей, а он остался цел и невредим. Его преследовала совершенно особая ненависть воеводы, который имел право жизни и смерти над ним, так же как и над всеми другими, однако он всегда выполнял свои обязанности без страха, даже отважно; за это его били кнутом и батогами, он был на волоске от того, чтобы быть сожженным или посаженным на кол – и каждый раз он был чудесным образом спасаем. Однажды, когда он умирал от жажды, посередине замерзшего озера, лед вдруг разверзся, чтобы он мог напиться и затем снова закрылся[986]. Другой раз, когда он умирал, подавившись рыбной костью, неожиданная находчивость вдохновенной Богом маленькой девочки вернула ему дыхание[987]. Ему случалось делать совершенно непредвиденные большие уло вы рыбы там, где никто ничего не ловил, и после этого он понял, что вовсе не вода дарует рыб, а сам Господь[988]. Он много, много раз, когда облегчал страдания добродетельных людей или облегчал злодеяния дурных, убеждался в том, что его молитва не остается безответной. После этого было невозможно, чтобы духовно-рассудительный человек не воспринял бы с еще более твердой верой, что он находится под особым покровительством Божьим.

Сибири не пришлось закалять это тело и этот характер, которые уже и раньше были изумительно закаленными. Вместе с тем, считая себя обязанным все это время противопоставлять всей разнузданности среды оплот веры, нравственности и человечности, он не замкнул ни своего ума, ни своего сердца. Наоборот, в этих ужасных условиях он понял необходимость снисхождения для малых сих и слабых – то, чего он, может быть, не знал до сего времени. Мы вскоре увидим, как он начнет мучиться угрызениями совести, как в этих самых угрызениях совести проявится и огромная чуткость, и духовная осмотрительность. Его отчужденность от религиозных споров, которых он, по существу, видел только начало, позволила ему составить себе собственное мнение об окружающем. Перед нами рисуется человек, возвращающийся на Русь со свежей восприимчивой душой, человек удивительно глубоко в каждодневном опыте познавший многое и многое: и дикую природу; и добро и зло; и духовные опасности и путь спасения; и личные усилия и чудеса, творимые силой молитвы. Весь этот опыт последовательно каждый день у него и укреплялся, и уточнялся, и углублялся. И в результате он глубоко внутри себя прочувствовал и пережил, как нужно относиться к великим антитезам христианства: к духовной рассудительности наряду с полным отданием себя на волю Божию; к влекущей человека благодати Божией наряду с попущенным в меру сил дьявольским искушением; к свободе человека – впрочем, бессильного в отношении воли Провидения – наряду со всемогущей волей Божией, которая иногда, однако, в силу горячей молитвы может даже измениться.

С полным основанием Аввакум вскоре возблагодарит Бога за то, что он был первый в этих краях со своей женой и детьми, в таком страшном, а точнее, в таком полезном для него изгнании[989].