IV После ухода Никона – хаос. Нерешительность царя. Характеристика старой веры

Удаление Никона сразу же ставило два вопроса. Будут ли его реформы продолжать существовать? Как будет обеспечено управление церковью?

Второй вопрос был бы легко разрешен, если бы сам Никон его не усложнил. Владыка, сложивший с себя свои обязанности, удалился в Новый Иерусалим в великолепный Воскресенский монастырь, выстроенный им для себя на Истре, в 60 километрах от Москвы и расположенный в чудесной живописной местности; монастырь этот был богато наделен царскими щедротами. Отсюда, торопя сооружение величественного храма, возводимого по образцу Храма Гроба Господня, Никон в то же время продолжал следить за событиями, одновременно изводя царя протестами и указаниями. Оставив выполнение своих обязанностей, он все еще претендовал на титул и на прерогативы патриарха[1068]. В Москве Питирим, митрополит Крутицкий, с некоторой робостью выполнял функции патриарха, не имея на это настоящих полномочий[1069]. Это был благочестивый иерарх, миролюбивый, умеренный в своих воззрениях; впрочем, человек без всякого веса. Фактически, церковь была без главы.

Неронов вернулся в Москву и поселился в своем доме при Казанском соборе, который сохранил ему его сын Феофилакт; он играл теперь роль примирителя, роль, выпавшую когда-то на долю Стефана. Он счел своим долгом положить конец создавшемуся положению. Зная, что 22 октября был день праздника Казанской иконы Божией Матери и что царь, как обычно, будет присутствовать на богослужении в соборе, он составил большую челобитную, чтобы, пользуясь этим случаем, передать ее царю. Он описывал ему вдовствующее состояние церкви, остававшейся без главы в продолжение 15 месяцев; он представлял увеличившиеся распри и говорил ему о Божием гневе, проявившемся в неудачах шведской войны. Он просил царя созвать собор, чтобы вернуть душам мир, а стране благоденствие: «Даруй нам, – писал он, – пастыря, способного придать силу вере. Даруй нам наставника кроткого и смиренного сердцем (…) Не вводителя новшеств, но укротителя страстей». Наконец, не называя кандидата, он перечислял, согласно Св. Писанию и канонам, добродетели, требуемые от верховного владыки: знания, добрые обычаи, жизнь такую, чтобы нравы не расходились со словами, отсутствие гордыни: «Все владыки равны между собой, а патриарх не глава епископов, но епископ, занимающий лишь первое место, старший брат своих братьев».

В самый день праздника, после обедни, Неронов незаметно вложил в правую руку царя часть свитка, на котором была написана эта челобитная, и начал заклинать его со слезами, напоминая ему о неправедном судье и докучливой вдове (Лк. 18: 1–8), о том, чтобы он умиротворил церковь и защитил ее от противника; затем, вложив весь свиток в руку царя, он добавил: «Прочти его два-три раза, затем передай его царице и царевнам. Но пока ты не дашь делу хода, умоляю тебя, чтобы никто об этом ничего не знал»[1070].

Собор был действительно необходим. Сначала царь повелел собрать все свидетельства относительно обстоятельств ухода Никона, затем, в январе 1660 г. он созвал собор. Добрых полгода, с 16 февраля до 14 августа, проходили соборные присутствия. После очень добросовестного рассмотрения всего дела и после совещания с тремя греческими иерархами, бывшими в Москве, было признано, что патриарх, произвольно оставивший свой престол, должен считаться лишенным даже епископства, и что можно и должно принять меры для его заместительства[1071]. Приговор был единодушным, он клал конец вопросу, он мог вернуть спокойствие, однако царь не решался привести его в исполнение. Никон все еще внушал ему уважение. Хаос продолжался. Когда архиепископ Симеон прибыл из Тобольска в январе 1661 г., ему не к кому было обратиться. «Нет никого, кому можно было бы отдать отчет». В Москве нет патриарха[1072].

На следующий год Никон, который, очевидно, не смог привыкнуть к своей опале, решил пойти на новое скандальное дело. Он уже и раньше сильно жаловался царю, что без него рукополагали епископов, архимандритов, настоятелей и священников, теперь в письме, полном угроз, он оставлял за собой право быть единственным законным главой церкви, признаваемым всеми митрополитами[1073]. В воскресение Недели Православия, 16 февраля 1662 г., он решился на большее: он произнес гневную анафему против своего заместителя, митрополита Питирима за то, что тот шел во главе крестного хода в Вербное воскресенье, далее за рукоположение в епископа Мстиславского Мефодия и, наконец, за произнесение против него, Никона, бранных слов. Поневоле царю пришлось спросить совета у иерархов относительно действенности этой анафемы; все отрицали ее действенность[1074]. Паисий Лигарид, недавно прибывший грек, Газский митрополит в Палестине, даже пристыдил царя за его нерешительность. «Русь, – писал он, – является позорищем на показ всему миру, и все народы ждут разрешения этой трагикомедии». Вслед за этим он предложил ему свои услуги, чтобы написать по-гречески константинопольскому патриарху[1075]. Это новое дело долгие месяцы волновало общественное мнение[1076].

Между Никоном и Лигаридом завязалась полемика. Боярин Симеон Стрешнев, дядя царя по матери, который, как говорили, научил своего пса подражать своими передними лапами благословению, даваемому обеими руками Никоном[1077], и за это был отлучен от церкви, представил Лигариду список из 30 вопросов, касающихся Никона, и так как они были внушены царем, то Лигарид ответил на них без промедления 15 августа[1078]. Его памфлет распространился по Москве, и ловкий ливанец, умевший и писать, и говорить властно, сделался на некоторое время кремлевским оракулом в церковной политике.

26 ноября Лигарид провел весь день в беседе с царем, с его новым духовником Лукьяном и боярами[1079]. Без сомнения, он изложил еще раз свою точку зрения: ввиду того, что русские не могли решить вопрос своими собственными средствами, необходимо обратиться к восточным патриархам и созвать под их председательством большой собор. 21 декабря это решение взяло верх, и на следующий же день четырем патриархам были разосланы приглашения; они были посланы патриархам Константинопольскому, Александрийскому, Иерусалимскому и Антиохийскому, также как и Паисию, предыдущему патриарху Великой Константинопольской Церкви; одновременно каждому из них на это было ассигновано по 300 золотых[1080]. Сейчас же начались подготовительные работы; была составлена комиссия из Ионы Ростовского, Илариона Рязанского и четырех светских лиц. Боярину Петру Салтыкову было поручено расследовать, как Никон расходовал хозяйственные суммы[1081]. Деяния Собора 1660 г. были переданы на рассмотрение Лигарида, который не только признал их действительными, но и очень лестно отозвался по их поводу при царе и епископах[1082]. Поэтому 18 июля 1663 г. Лигарид и Иосиф, архиепископ Астраханский, направились к Никону, чтобы объявить ему запрет отправлять хотя бы какую бы то ни было епископскую функцию, но Никон тогда же не признал этого приговора и очень плохо принял послов.

23 июля, когда они вернулись с письмом, подписанным семью иерархами, он чрезвычайно разгневался и обозвал Лигарида «Иудой», «собакой», «разбойником». В своих письмах он продолжал осыпать его бранью[1083]. Вскоре он закончил свой ответ на вопросы, поставленные Стрешневым, а также и на положения Лигарида. Получился громадный трактат в 955 листов, в котором он не признавал за собой никакой вины, часто извращал истину, излагал прямолинейным образом теорию, которую он старался применять во время своего патриаршества: священство, говорил он, непосредственно исходит от Бога и, следовательно, стоит бесконечно выше, чем светская власть[1084]; обзывал несколько раз царя врагом Божиим, а бояр и епископов – антихристами. Устранившись от власти, Никон, как это часто бывает с надменными людьми, потерял всякое чувство меры, всякое психологическое чутье, всякое ощущение того, что он ставит себя в смешное положение, всякое осознание значения своего дела, так же как и всякое представление о благе церкви.

В начале 1664 г., как и в 1658 г., церковь не имела главы. Вопрос был решен только принципиально и ждал окончательного решения будущего собора, фактически же все стояло на мертвой точке. И, естественно, обвинения, которые бросали друг другу Никон, иерархи, Лигарид, бояре, равно как и низкие ухищрения, которым предавалась стая окружавших их клевретов, не способствовали поднятию дисциплины. «Духовенство во всем небрежно, все они пьют и напиваются; в монастырях архимандриты и игумены пиршествуют и приглашают иностранцев (…) никто не помышляет о молитве…»[1085]. Эти слова, сказанные Никоном в 1659 г., с каждым годом оправдывались жизнью все больше и больше. Бывший патриарх как будто забыл свои новшества, черпая аргументы в свою защиту в арсенале своих противников! В свою очередь, и он называл православных епископов антихристами, отвергал приговоры, вынесенные ему, взывал к сновидениям, видениям и указывал, что моровая язва и неудачные войны являются следствием ослушания его власти. Он шел и еще дальше, принимаясь даже непосредственно за царя.

Судьба реформ отнюдь не была решена его уходом. Конечно, ни царь, ни Питирим в глубине души не были их приверженцами. Но ни тот, ни другой ввиду отсутствия признанного авторитетного лица не считали себя вправе аннулировать их, ни даже временно прекратить их осуществление на практике. Отсюда вытекала и невозможность вести определенную политику. К смуте в церковном управлении прибавился еще невероятный хаос в связи с вероучением и выполнением церковной службы.

Что же касалось книг, то положение оставалось прежним. Епифаний Славинецкий и Арсений Грек были по-прежнему преданы Никону; вместе с личным составом Печатного двора они образовали крепкую группу специалистов, которая работала плодотворно уже в силу приобретенной сноровки. Когда им никто не мешал, они делали свое дело превосходно. Новый Требник, как и предыдущие новые книги, был разослан по местам. Это еще больше увеличило беспорядок на местах. В 1659 году вышли Святцы, в 1660 г. – Минея общая, в 1661 г. – Пролог (первая половина года) и новые издания Требника, в 1662 г. – второй том Пролога. В 1663 г. деятельность Печатного двора была более интенсивной, чем когда-либо раньше; помимо перепечатанной Триоди постной, Шестоднева, Минеи общей, Апостола в этом же году, в конце декабря была пущена в продажу Библия, над которой работали с сентября 1660 г.[1086]

2 мая 1663 г. на место Арсения, первого справщика, был поставлен грек Дионисий, прежний архимандрит Иверского монастыря с Афонской горы, поселившийся в Москве с 26 июня 1655 г. и пользовавшийся репутацией ученого человека; архиепископ Рязанский Иларион брал у него уроки греческого языка[1087]; у него просили переводов; с ним консультировались относительно обрядов и службы, установленных на Святой горе[1088]. Таким образом, принцип, заключавшийся в том, чтобы приблизить книги к их греческому образцу, если и не всегда, все же оставался в силе; Библия, однако, из-за соображений целесообразности, объясненных в предисловии, была без больших изменений перепечатана с Острожской и имела хождение в таком виде[1089].

Что касается внедрения новых книг и новых обрядов, то оно шло дальше в силу инерции, раз не было противоположных предписаний. На местах были новые иерархи, поставленные самим Никоном с целью содействия реформе. Так, Иларион, бывший настоятель монастыря св. Макария Желтоводского, 26 апреля 1657 г. заменил в Рязанской епархии Мисаила, убитого мордвой. Далее, 26 июля 1657 года новым Казанским митрополитом был назначен Лаврентий; наряду с этим, Стефан, архимандрит Нового Иерусалима, был послан в начале 1658 г. на кафедру в Суздаль. Последний, кстати сказать, не довольствовался необходимостью придерживаться нового Служебника; он начал служить по Чиновнику Никона; из-за прихоти или из-за вдруг нашедших на него сомнений, он постоянно изменял песнопения и обряды, сегодня у него служили так, завтра иначе. Он перемещал или совершенно уничтожал алтари, приводил в расстройство свой кафедральный собор, без всякого почитания обращался с гробницами похороненных там князей. Он грубо выбрасывал иконы частных лиц, с других икон он снимал золотые ризы и драгоценные украшения, чтобы взять их к себе и придать больший блеск своим собственным образам. В этом отношении он мог почти всегда сослаться на пример своего владыки Никона[1090]. Это все происходило в тот момент, когда в Москве уже никто не форсировал новшества, предоставляя им постепенно распространяться самотеком, укрепляться и делаться обязательными в епархиях, монастырях, деревнях.

Власть не знала, как вести себя по отношению к оппозиционерам. Когда Неронов пришел и разбудил Питирима, чтобы рассказать ему, что Спаситель явился ему и приказал ему снова выполнять богослужение, хотя священник, принявший монашество, даже по старому Служебнику считался лишенным этого права, то митрополит ограничился ответом: «Верю тебе на слово, Богу всякие чудеса возможны»[1091]. Однако когда бывший дьяк Сибирского приказа, Третьяк Васильев, который после своего удаления в Чудов монастырь использовал свое свободное время, чтобы исследовать старые и новые книги, обратился к царю с обоснованной жалобой против служащих Печатного двора, против Евфимия и иностранцев, вмешивавшихся в работу по исправлению, не знавших ни грамматики, ни философии, ни богословия и поэтому только извращавших все дело и творивших раздор, то по указу от 9 ноября 1659 г. он, этот старый служитель церкви, этот вдумчивый начетчик, этот тонкий книговед был выслан для покаяния в Кирилло-Белозерский монастырь[1092]. Однако ему устроили очную ставку со справщиками в присутствии архимандритов Чудова и Богоявленского монастырей.

Обвинения, посыпавшиеся в 1659 г. на суздальского архиепископа, были сложными в другом отношении. Они явно исходили от противников Никоновых новшеств; но, с другой стороны, они были столь важны и столь многочисленны, что игнорировать их было невозможно. Кампания велась священником суздальского кафедрального собора, до того времени неизвестным, но высказывавшим искреннюю приверженность к традициям, неутомимую деятельность и умение отстаивать свои мнения. То был Никита Добрынин. В Суздаль была направлена особая комиссия по расследованию дела, состоявшая из епископа Александра, переведенного в 1657 году из Коломны на новое место служения в Вятку, и дьяка Парфения Иванова. Здесь, в Суздале, было допрошено около тысячи лиц, и 23 марта 1660 г. соборное совещание под председательством Макария Новгородского присудило Стефана к тому, чтобы жить в покаянии в одном из монастырей с запретом выполнять какие-либо епископские обязанности. Это был первый процесс, учиненный за правонарушения не религиозного, а гражданского характера[1093]. Обвинениями служили произвол и превышение власти. Предметом рассмотрения второго дела были жалобы уже чисто религиозного характера. 9 августа 1660 г. Стефан должен был ответить на 50 обвинительных пунктов. Его объяснения сочли удовлетворительными относительно одних пунктов, его раскаяние было принято относительно других; в результате он был оправдан. Но ввиду того, что его и его духовенство ненавидели городские жители, он был лишен своей должности и причтен к клиру Архангельского собора в Кремле. Его главный обвинитель, поп Никита, обличенный в клевете, был отстранен[1094]. Никоновский епископ не подвергся порицанию, но и не получил поддержки в отношении противников; глава оппозиции был осужден, но ему не запретили излагать свои мнения. Этот двойственный приговор «и нашим, и вашим» чрезвычайно характерен для этой эпохи.

В декабре 1660 г. иподьякон Трофимов и поп Иродион пострадали за критику новых книг[1095] и, наоборот, 9 апреля 1661 г. Третьяк Васильев был освобожден от покаяния и приобщен к монахам Кирилло-Белозерского монастыря[1096], но не возвращен в Москву, где он служил раньше. Как раз в эти-то месяцы и было, очевидно, послано распоряжение о возвращении протопопа Аввакума из Даурии: может быть, Симеон ходатайствовал за своего прежнего любимца[1097]. Наряду с этим, в июле попа Лазаря высылают в Тобольск[1098]. А в мае 1663 года грек Арсений высылается на Соловки, для покаяния[1099]. Видимо, царь колеблется, все увеличивающиеся обвинения против новшеств мучают его совесть, он приказывает производить расследования и делать очные ставки; дает согласие на осуждения, затем наполовину милует, позволяет, однако, новшествам понемногу внедряться повсюду, но систематически сторонников старой веры не преследует. Теперь все зависит от него: у иерархов нет стойких убеждений; консервативная партия ослаблена вследствие смерти Макария Новгородского, умершего 14 ноября 1662 г., и Маркела Вологодского, скончавшегося 22 марта 1663 г., и среди епископов нет смелых людей, которые не подчинились бы приказу царя.

Среди приверженцев старого благочестия эта политика возбуждала два противоположных чувства: с одной стороны, ввиду того, что царь колебался, можно было еще убедить его вернуться к старому, добиться от него прежнего положения вещей; с другой стороны, невзирая на уход Никона, ненавистные новшества все же существовали и распространялись, что доказывало, что существующая церковь была развращена, предана антихристу. Сторонники старой веры были охвачены обоими настроениями зараз.

Те, кто больше надеялись на лучшее здесь, на земле, ожидали помощи от установленных властей. Александр Вятский со своим наперсником бывшим настоятелем Феоктистом подготовлял для предстоящего собора очень подробную памятную записку, где он отмечал все пункты, по которым Требник 1658 г. расходился со старыми московскими изданиями, так же как и с Требником Петра Могилы. Иногда он очень негодовал: «Ложь!», «Смешно и позорно!» – восклицал он. «Те, кто это издавали, что, они были пьяны или ум потеряли? Молю, чтобы мне ответили на это! Неужели мы должны зарываться в греческих книгах, напечатанных в Венеции, и принять свычаи и обычаи греков, взятые у латинян или язычников?» Но он надеялся, что после полюбовного соглашения относительно всех трудностей христиане снова обретут друг друга, объединившись в мире и в единой вере[1100].

Неронов также считал, что собор, который порешил бы все дела по наследию Никона, одновременно положит конец всем его неудачам. 25 октября 1661 г. он писал царю: «Хотят меня представить раздорником, виновником смуты. Разве у нас когда-нибудь был хоть намек на такую вещь? Нет, благочестивый государь, никогда не было у нас такой мысли! (…) Одна причина всей смуте – это новшества… Причину Божьего гнева, – я ее тебе поведаю! Начиная с 1654 года печатались книги, которые разнились между собой, а потому верующие, истинные служители Христа, находятся в великом смущении и скорби (…) Даруй церкви мир (…)». И, будучи уверен, что его прежняя мысль о соборе наконец-то принята, он просил, чтобы на этот собор также были призваны Никанор и его соловецкие друзья: Никанор по-прежнему поддерживал сношения с дорогим его сердцу монастырем после отъезда в 1657 г., делал туда вклады деньгами, книгами, образами, драгоценными митрами и, наконец, уже окончательно вернулся туда в 1660 г.[1101]; Спиридон Потемкин, Сергий Салтыков, Сергий, настоятель Толгского монастыря, также, по его мнению, должны были участвовать в соборе, ибо «без таких людей Собор был бы бессилен»[1102].

Оба Сергия были тогда, без сомнения, широко известны как преданные друзья истины. Первый принадлежал к влиятельной семье; он был – по крайней мере в 1658 году – попечителем небольшого монастыря, основанного в 1621 г. на Смоленщине его дедом, боярином Михаилом Салтыковым, во имя Воздвижения Святого Животворящего Креста Господня в Бизюкове[1103]. Другой Сергий уже доказал свои качества: энергию и умение повелевать – качества, которые в дальнейшем обеспечили ему блестящую будущность как иерарха.

Но Потемкин был личностью совершенно иного склада. Также уроженец Смоленщины, аристократ по рождению, он получил в польских школах западное образование, чрезвычайно редкое в то время в Московском государстве. Он знал греческий, латинский и польский языки, изучил довольно хорошо диалектику, риторику и богословие в той форме, как их преподавали на Западе под влиянием латинян; кое-где он даже цитирует Талмуд. Но он полностью сохранил свою приверженность к православным традициям. После взятия Смоленска царем Алексеем он прибыл в Москву, может быть даже против своей воли. Будучи дядей Федора Ртищева[1104], расположение двора к которому все увеличивалось, он также мог бы достичь при дворе или на дипломатическом поприще блестящей карьеры, но он предпочел посвятить себя изучению религиозных вопросов. «Вся дни живота своего над книгами просидел»[1105]. В декабре 1660 г., нося еще имя Симеона, он был уже авторитетом среди защитников старой веры[1106]. Вскоре после этого он принял в монастыре, подведомственном царскому духовнику, которого он, вероятно, знал и уважал, монашество под именем Спиридона[1107]. К этому времени он составил уже девять очень обширных проповедей («слов»), где он разобрал, с тем чтобы их отвергнуть, никоновские догматические новшества[1108].

Первая проповедь касалась крестного знамения, которое, как он полагал, должно было изображаться одинаковым образом, как для того, чтобы осенять себя, так и для благословения, ибо существует лишь единый Крест Христов. Вторая проповедь утверждала необходимость употреблять слово «истинный» в отношении Святого Духа. Третья проповедь отрицала необходимость реформы вообще, ибо церковь создана безупречной. Четвертая – говорила о торжестве церкви и о том, что сатана будет связан на 1000 лет, согласно Апокалипсису, и доказывала, что Никон противоречит себе, то принимая Стоглав, Кириллову книгу и «Книгу о вере», то отвергая их. Пятая – обличала предтеч антихриста, которых он научил скрывать яд их злобы под благочестивой внешностью. В шестой содержалось истинное учение о церкви. Седьмая говорила о несознательных христианах, именующих себя православными и осуждающих ошибки, но запутавшихся и этого не замечающих. Восьмая предупреждала еще верующих против тех, кто именует себя святым, а в действительности суть только приспешники антихриста. Девятая излагала учение о Пресвятой Троице.

Все эти проповеди были составлены научно-богословски, согласно приемам польских наставников Потемкина, однако же без рабского подражания им. Они были написаны языком ясным и образным, насыщенным цитатами из Библии, с четкими, ясными формулировками. Для этих проповедей, несмотря на их апологетическую и полемическую направленность, характерно было то, что в них отсутствовала грубость и они призывали к благоразумию. Известная легкость в раскрытии мысли, некоторые риторические приемы, вопросы к читателю, обращения, предполагаемые диалоги – все это делало чтение их привлекательным. Их много переписывали и читали; проповеди эти были объединены в сборник, и они чрезвычайно способствовали окончательному установлению старообрядческого учения.

Потемкин не углублялся, подобно многим, в анализ частных вопросов, он ими не пренебрегал, но пытался восходить до самых первоисточников. Церковь не может заблуждаться, ибо Христос в ней пребывает и царствует, она не может сойти со своего правильного пути ни в малейшем «догмате», ни в своем учительном писании, ни в обрядах, будь то записанные, будь то переданные по преданию. Поэтому всякий, кто намеревается изменять ее строй, извращает ее сущность. «Да будет проклят всякий, кто добавляет что-нибудь к чистой вере, переданной нам, или лишает ее чего-нибудь». Эти так называемые исправления заимствованы не в старых славянских рукописях, но в еретических книгах, напечатанных на греческом языке, пришедших из Рима, Парижа, Венеции, полных латинских ошибок. Новые книги – это сплетение лжи; русского в них только одно название; в них все перемешано с кощунственной римской верой. Если вся эта беда и случилась, то потому, что близки последние времена: сатана был связан в продолжении тысячи лет (о, счастливое тысячелетнее царство святых на земле!). После Седьмого Вселенского собора исполнилась тайна Божия – Рим отпал; прошло еще 600 лет – и появились униаты; протекло еще 60 лет – и Никон, следуя их примеру, отказался именовать Духа Святого «истинным»; что же произойдет через 6 лет, в срок, намеченный Апокалипсисом: 666 лет? Ясно, антихрист уже действует на этом свете; его предтечи многочисленны, они подготовляют ему путь, искажая изображение креста, Символ веры, Исусову молитву, пение аллилуии, молитвы при крещении, хвалебную песнь Богоматери, сея повсюду латинские ошибки. Уже отказываются слушать Евангелие, предпочитают языческих философов Христовым апостолам, – и верующие преследуются. Когда исполнятся времена, антихрист придет самолично. Настоящая жизнь не что иное, как малый промежуток между двумя пришествиями Христа. Будем готовы к концу мира сего и к Последнему суду[1109].

Спиридон Потемкин был ученым, затворником, очень образованным и уравновешенным, следовательно, он был мало способен извлекать из своего пессимистического учения выводы, требовавшие чрезвычайных и срочных мер. В общем его учение могло быть воспринято московскими сторонниками старой веры только чисто рассудочно, в Москве оно не могло служить таким призывом к активному действию, каким оно могло стать в других местах. В столице рассчитывали на царя, более, как казалось, осведомленного, на будущий собор; желали мира и примирения путем возврата к прежним обычаям и избегали пока что крайних решений.

На Соловках смерть архимандрита Илии в 1659 г. придала некоторую смелость приверженцам Никона. Новый избранник Варфоломей, вступивший в должность в сентябре или октябре 1660 г.[1110], был человеком без твердых убеждений, следовательно, покорный властям. 22 октября монастырский собор постановил отныне выполнять церковную службу в точном соответствии с установленными словами богослужения и по исправленным книгам. Очень вероятно, что это постановление не было выполнено, ибо в начале января 1663 г. Варфоломей счел своей обязанностью настоять на его выполнении. В этот день дьякон Нил при всем народе обвинил его вместе со всем старшим духовенством, сказав: «Ты еретик, поп Геронтий обучил тебя этой ереси, также как Арсений Грек обучил ей патриарха Никона, а Никон – царя»[1111]. Вскоре после этого, 12 января, Варфоломей был вызван в Москву, покинул монастырь, предоставив заботу о выполнении богослужения уставщику, тому же Геронтию. И сейчас же, с той же силой, что и раньше, поднялось волнение. 7 февраля во время обедни разразился скандал, так как дьякон читал Евангелие на непокрытом аналое, без свечей, а затем пономарь не снял с престола просфоры. Был еще и другой спор: с какой стороны престола должен был причащаться священник? Наконец, Варфоломей вернулся из Москвы, изгнанный оттуда неблагоприятной для него атмосферой; 16 февраля 1663 года священники и дьяконы монастыря собрались под его председательством и все вместе обязались положить конец препирательствам и взаимным обличениям и под страхом епитимьи не принимать и не вводить «никакого нового обряда»[1112]. Таким образом, вернулись к прежнему положению 1658 года: сам Варфоломей сделался верным исполнителем старых обрядов. Подтверждалось, что Соловки стали оплотом старого благочестия. Москва, между прочим, не проявляла никакого недовольства по этому поводу: царю чрезвычайно нужны были денежные пособия от богатого монастыря. В сентябре он потребовал у монастыря 50 000 рублей в качестве займа для продолжения войны «с латинянами»[1113].

Соловки не хранили истину только для себя. Через посредство своих подворий и угодий на материке и благодаря многочисленным паломникам, которым он оказывал каждое лето гостеприимство, этот большой монастырь, расположенный на островах Белого моря, был в постоянных сношениях со скитами, деревнями и городами громадного Поморья, начиная с Кольского полуострова на западе до далекой Печоры на востоке и вплоть до торговой Вологды на юге. Повсюду он был в почете как хранитель традиций святых Зосимы и Савватия и святого митрополита Филиппа; библиотека монастыря считалась знаменитой. Со времени Илии и первых тревожных событий соловецкие монахи ходили повсюду, проповедуя старую веру в рыбацких поселках Крайнего Севера, безразлично, зависели ли они от монастыря, или нет; ходили они и в бедные Онежские приходы, и в лесные скиты, где каждое новшество отвергалось, где все, что появлялось из Москвы, принималось с недоверием, где лишения, уединение, опасности среди первобытной природы закаляли людей, придавая им гордый, независимый характер, делая их безразличными к земным благам, устремляя их помышление к конечным судьбам. То, что царская церковь впала в заблуждение и была лишена милости Божией, что необходимо было избегать ее священников, ее книг, ее таинств, что царство антихриста было близко, – все эти катастрофические сообщения волновали и заботили их в силу самих обстоятельств. Уходя на промыслы, охоту или рыбную ловлю, во время весенней распутицы или просто из-за громадных расстояний и трудности пу тешествия они были вынуждены обходиться без священника и удовлетворяться домашней службой или пением в часовне под руководством старика-наставника. Не эти ли области царь имел в виду, когда писал в 1660 году: «Ведомо нам, великому государю, учинилось: есть некие, именуются всуе православные християна, (…) без покаяния всегда пребывают, отцов духовных у себя николи не имеют (…) и многие в совершенных летех, в тридесят, и в четыредесят, и в пятьдесят и выше, а иные долготерпением Божиим и до старости дошли, а к покаянию еще не пришли (…) а когда таковые в болезнех телесне и впадут, и тогда они, боящеся Бога, хотяще, дабы их у церкве погребли, и таковых неволное покаяние при смерти вмале приятно Богу»[1114].

Здесь, в Палеостровском монастыре, на одном из островов Онежского озера, уже в то время был заключен епископ Павел, и память о нем держалась в монастыре как о первом мученике, пострадавшем за старую веру[1115].

В 1657 году монах Епифаний, после двенадцатилетнего пребывания на Соловках, решил пойти проповедовать против новшеств; он получил на это благословение своего духовника и келейника; кроме того, получил книги и все необходимое, чтобы вести странническую и отшельническую жизнь, а также медный образ Божией Матери с Младенцем Христом; потом он, прося милостыню по дороге, пошел на Суну – реку, находившуюся в 400 верстах от монастыря.

На одном из островов этой реки, в 12 верстах к северо-западу от Онежского озера жил с 1640 года святой человек по имени Кирилл. Это был крестьянин Сунского прихода, ставший монахом в монастыре близ Олонца и затем живший в десятках разных монастырей и, наконец, нашедший себе покой в своей родной стране[1116]. Он построил себе избу, чтобы принимать паломников. У него был мельничный жернов, которым он пользовался, чтобы питаться самому и давать подаяние неимущим; остаток времени он проводил в молитве, созерцании, посте и пении псалмов. В 12 верстах от него находилась деревенька, где жили еще его отец и зять. Для исповеди он ходил далеко на юг, в монастырь св. Александра Свирского, близ Олонца около Ладоги. Это было целое путешествие через озера, леса, пороги и предательские трясины.

Епифаний устроился под его руководством, ибо Кириллу шел пятидесятый год, он стал жить в покинутой избе, про которую говорили, что в ней «нечисто», затем, будучи искусным плотником, он построил себе поблизости другую, и оба отшельника зажили дружно, рассказывая друг другу свои видения, вместе получая милостыню и раздавая ее, так как было много посещавших их, болящих плотью и духом. Они взаимно помогали друг другу в работе: Епифаний делал кресты, взамен чего ему приносили рожь и деньги[1117].

Таков был один из скитов, которых было так много в Западном Поморье.

Недалеко от Суны, на Водле, обосновался на короткое время необычайный странник по имени Корнилий. Юный крестьянин из Тотьмы, с северо-востока Вологодской области, Конон после смерти своих родителей решил, будучи пятнадцатилетним юношей, оставить все имущество и посвятить себя служению Богу: случайно встретившиеся ему на пути монахи направили его в скит к Капитону. После длительного преклонения перед подвижничеством и ангельской жизнью этого необычайного аскета – основателя данного скита, после чрезвычайно трудного искуса, он сделался послушником, а затем в монастыре св. Корнилия Комельского принял и монашество с именем Корнилия. Там он прожил 24 года. Затем снова начал паломничать по Святой Руси. В Москве еще он стал ризничим у патриарха Филарета, а затем хлебопеком у Иоасафа. В Новгороде он пек просфоры. Он с негодованием следил за развитием никоновских нововведений. Еще будучи в Москве, во время патриаршества Иосифа, он выполнял какую-то должность по монастырскому надзору. Позднее, когда он увидал, что новшества победили, он покинул столицу и отправился проповедовать старую веру на Севере и на Западе. Он добрался до Пудожа в Поморье, где было много друзей истинной веры. По их совету он ушел на Водлу. Небольшой грот, образованный скалами, стена из бревен как заграждение у входа, глиняная крыша – таково было его жилище. Верующие приносили ему питание и приходили слушать его поучения[1118].

В Андоме жил другой праведный человек по имени Евфросин: несмотря на то, что он взял на себя обет молчания, – у него были ученики[1119]. Естественно, что Епифаний, Кирилл, Корнилий и Евфросин знали друг друга. Они поддерживали друг друга в верности старой вере, в сопротивлении ереси, в ожидании Страшного суда. Насыщенная духовная жизнь оживляла эти заброшенные области, эти озера и леса, где порой обретали для пропитания только болотный мох или сосновую кору. Крепкая вера достигала окружающих деревушек и шла даже дальше вплоть до монастырей официальной церкви.

В монастыре св. Александра Свирского, например, введение новшеств натолкнулось на положительный отпор, доказательством чего служит тот факт, что 23 октября 1664 г. в день, когда игумен Симеон был рукоположен во архиепископа Вологодского и должен был соответственно прочесть исповедание веры, он с первых же слов «Верую» ошибся и сказал «рожденный, а не сотворенный» и из-за этого «а» чуть не лишился своей митры[1120]. Расстояние между Свирью и городком Тихвином, стоявшим несколько юго-восточнее, не было очень велико. В трех верстах от Тихвина находился небольшой монастырь, так называемый Николо-Беседный, существовавший с 1515 г.; с течением времени значение его затмил большой Успенский монастырь, основанный в 1560 г. Иваном Грозным. Впоследствии этот монастырь даже присоединил к себе Николо-Беседный монастырь. С 1662 г. настоятелем этого старого монастыря был Досифей, стойкий защитник старой веры[1121]. Это был человек поразительной активности, но рассудительный, известный не только своими мудрыми совета ми, но в такой же мере и святостью своей жизни. Именно ему удалось в 1663 году добиться независимости своего монастыря[1122].

Еще дальше на юг, близ Осташкова, находился монастырь св. Нила Столбенского, где жил еще второй тобольский архиепископ Нектарий. Этот монастырь надолго сохранил верность прежним обрядам[1123]. Затем в 21 версте от Зубцова, на юго-западе оттуда, находилась Ракова пустынь, которую привел к процветанию Иов Тимофеевич; этот поляк знатного рода знал еще Филарета, в бытность его пленником, последовал за ним в Россию, был им пострижен в монахи и рукоположен в иереи и с тех пор был полностью предан памяти покойного патриарха. Он мог только отвергать и порицать новшества. Он бежал от них в другое место спасения души, находившееся в 40 верстах от Зубцова, в монастырь св. Николы, что на Красных горах. От него исходило одновременно впечатление и достоинства, и смирения, свойственные священноиерею, глубоко покорявшие сердца и умы окружающих; у него был и ученики, которые ему слепо повиновались[1124].

Таким образом, от Белого моря до истоков Волги, до Дорогобужа, вдоль западной границы тянулся почти беспрерывный ряд оплотов старой веры.

На Востоке была другая Фиваида, скрытая в лесах, которые тянутся и поныне по левому берегу Волги между Костромой, Юрьевцем, Нижним Новгородом и Вяткой.

Близ Юрьевца, в Кривоозере, в скиту, где проживало около 20 иноков, также продолжали служить обедню по старым книгам, сугубить аллилуию, читать неисправленный Символ веры и креститься двумя перстами. Настоятель этого скита Сергий, принявший монашество и рукоположенный в 1644 году, не мог не знать Аввакума. Но размышляя о Страшном суде, он создал себе странные понятия: в этот страшный день у Сына Божия будет иной язык, чем у Отца, а у Святого Духа будет третий язык. Порой Сергий ходил навещать отшельников, которые сравнительно недавно обосновались на Ветлуге и Бельбаше: Игнатия, Максима и Макария, простых, неграмотных крестьян, принявших иночество и занимавших три келии, которые отстояли одна от другой на расстоянии одной-двух верст. Они общались также и с Богородицким монастырем в Пучежской слободе[1125].

Наконец, Сергий Кривоозерский поддерживал хорошие отношения с Ефремом Потемкиным. Ефрем был братом Спиридона Потемкина; он принял монашество в Бизюкове, затем выполнял некоторое время обязанности скитоначальника, или строителя, в Болдине, опять близ Дорогобужа[1126]. После того как военные действия заставили его покинуть монастырь, он отправился в Москву и оттуда, без сомнения с согласия своего брата, достиг Заволжья. В 1662–1663 гг. он основал другой оплот старой веры на реке Керженце. Болотистые и заросшие лесом берега этой извилистой реки дотоле посещали только рыбаки и искатели дикого меда. Ефрем жил там спокойно, вдали от сатанинских новшеств. Однако он иногда и выходил оттуда, чтобы отправиться в Нижний, Балахну, в Макарьевский монастырь «купить хлеба и соли». Здесь он останавливался то у Ивана, валяльщика войлока, то у подьячего Кириака Кириакова и всегда пользовался случаем посовещаться с друзьями – приверженцами старой веры. Он до такой степени избегал всего, что носило на себе печать Никона, что отказался от посвящения в сан и сам налагал на себя епитимьи, как, например, дополнительное чтение житий святых. На Керженце священников не было[1127].

Преданные делу проповедники отправлялись в поход на Юг. В 1661 г. в Царицыне были арестованы дьякон Сильвестр, монах Иосиф и дьячок Алексей, «занимавшиеся перепиской сочинений раскольничьих и безбожных»[1128]. Недовольные, убегавшие в свободную степь от принуждения московских властей или от крепостного ига, становившегося все более тяжелым, охотно воспринимали пропаганду, враждебную церковным властям.

Таким образом, в то время как в городах противники никоновских новшеств избегали порывать с церковью, поскольку их вера была как-то терпима, в отдаленных областях было много людей, предпочитавших скорее удалиться в пустыни, чем иметь хоть что-нибудь общее с иерархией, предавшейся антихристу. В 1663 г. уже наметились главные очаги сопротивления: Поморье, тяготевшее к Соловкам; Заволжье со своим духов ным центром Керженцем и, наконец, Москва, где благонамеренные люди продолжали ожидать более деятельного пастыря, чем Потемкин, и менее усталого проповедника, чем Неронов; в сущности, ждали апостола!