I Аввакум и его сношения с царем, Пашковым и близкими

Как были приняты в Москве высланные, Аввакум повествует об этом сам: «Яко ангела Божия, приняша мя государь и бояря, – все мне ради»[1141]. И все же, это возвращение, после одиннадцати истекших лет было овеяно грустью: Стефан – духовник царя – умер, Неронов словно отсутствовал душой и вообще стал холодней и равнодушнее. Братство было рассеяно, большинство его членов исчезло, Евфимий и другой брат его умерли от моровой язвы, так же как их семьи и множество родных и друзей. Аввакум, возможно, временно приютил свою семью у одного из двух оставшихся в живых своих братьев, у Герасима – священника церкви св. Димитрия Солунского у Тверской заставы[1142]. Затем он посетил единственного своего покровителя, который еще оставался на месте, Федора Ртищева.

Федор в ту пору был осыпан милостями: он в 1652 году был пожалован окольничим за то, что получил от Сапеги признание за московским государем титула царя Малыя и Белыя Руси, ему было поручено заведывание несколькими приказами, а именно: Литовским, Дворцовым судным и Приказом Большого дворца. Он даже стоял во главе царской канцелярии, до ее превращения в независимый приказ. Однако он терпел и личные неудачи, и даже публичные оскорбления. Его печи для обжигания извести в Путивле и Олешне были уничтожены гетманом Выгодским с крымцами и окрестными жителями. Во время июльского восстания 1662 года беднота обвиняла его в том, что он сделал жизнь невозможной из-за дороговизны хлеба и соли, а также из-за обесценения медных денег. Говорили, что он действует на руку полякам, и он чуть не подвергся самосуду[1143]. Он был загружен всякого рода работой, но ничего не утратил из своей прежней горячей приверженности к духовным и умственным запросам; он по-прежнему относится с большой любовью и вниманием и к людям, и к идеям. Днем, как пишет его биограф, он выполнял свои обязанности, а ночи, невзирая на потребность в отдыхе, проводил в обществе людей праведных и искушенных в знании Священного Писания. Иногда он почтительно беседовал с ними до утра, с тем чтобы с наступлением дня снова возвращаться к своим служебным обязанностям[1144].

Еще большей заслугой Ртищева было то, что он не отказывался ни от одной из своих прежних привязанностей. Он часто пытался побудить Никона изменить свой образ действия, невзирая на то, что тот его резко отталкивал; Ртищев оставался верен Никону даже в постигшей его немилости. Он заверял Никона в своем постоянном добром расположении, посылал к нему своего двоюродного брата Федора Соковнина и даже соглашался передавать послания Никона царю[1145]. Когда Аввакум явился к Ртищеву в его хоромы, тот бросился к нему навстречу, упал к его ногам, испрашивая благословение, затем увлек Аввакума в свою горницу, откуда не выпускал его в течение трех суток[1146]. Им было что рассказать друг другу; нужно было обсудить столько важных вопросов.

Ртищев доложил царю о возвращении протопопа. Царь тотчас допустил его к целованию. Свидание, по-видимому, носило отпечаток одновременно и дружелюбности, и одержимости, ибо прошлое было полно как хороших, так и плохих воспоминаний. В будущем же предстояли еще более горестные расхождения. Свидание было кратким. Царь дал Аввакуму наглядное доказательство своей благосклонности, поместив его рядом с собой, в Кремле, на монастырском подворье. Но на этой публичной аудиенции у царя не было возможности, а может быть не было и желания, расспросить его относительно понесенных им несчастий и его намерений на будущее[1147]. Поэтому Аввакум обратился к нему с челобитной.

Челобитная Аввакума:

«От Высочайшая устроенному десницы, благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малая и Белыя России самодержцу, радоватися. Грешный протопоп Аввакум Петров, припадая, глаголю тебе, свету, надеже нашей. Государь наш свет! Что ти возглаголю, яко от гроба возстав, от далняго заключения, от радости великия обливаяся многими слезами, свое ли смертоносное житие возвещу тебе, свету, или о церковном раздоре реку тебе, свету?

Я чаял, живучи на Востоке в смертях многих, тишину здесь в Москве быти; а я ныне увидял церковь паче и прежняго смущенну. Свет наш государь, благочестивый царь! Златоустый пишет на послание к Ефесеом: «ничтоже тако раскол творит во церквах, якож во властях любоначалие, и ничтож тако прогневает Бога, якоже раздор церковной». Воистинно, государь, смущенна церковь».

Затем Аввакум напоминал о предупреждениях Провидения: о его собственном страшном видении в Тобольске, о моровой язве. «Агарянской меч, – говорил он, – стоит десять лет безпрестани, отнележе разодрал он церковь». Далее он продолжал с горечью:

«Лучши бы мне в пустыни Даурской, со зверми живучи, конец прияти, нежели ныне слышу во церквах Христа моего глаголющи невоскресша[1148].

Вем, яко скорбно тебе, государю, от докуки нашей. Государь-свет, православной царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, развязав, нас кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А все Церкви ради Божия стражем. Изволишь, государь, с долготерпением послушать, и я тебе, свету, о своих бедах и напастех возвещу немного».

Затем следует живой и взволнованный рассказ обо всех злоключениях в Лопатищах, Юрьевце, Москве и в особенности в Даурии. Вслед за этим он пишет:

«Не прогневайся, государь-свет, на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну! А близ исход души моей, чаю: понеже время належит. То не отеческой у патриарха вымысл, но древняго отступника Иулияна и египтенина Феофила, патриарха Александрова града, и прочих еретик и убийц, яко християн погубляти. Мне мнится, и дух пытливой таков же Никон имать, яко и Феофил: понеже всех устрашает. Многие ево боятся, а протопоп Аввакум, уповая на Бога, ево не боится. Твоя, государева-светова, воля, аще и паки попустишь ему меня озлобить: за помощию Божиею готов и дух свой предать. Аще не ныне, умрем же всяко и житию должная послужим: смерть мужу покой есть; смерть греху опона.

А душа моя прияти ево новых законов беззаконных не хощет. (…) и хотящии ево законы новыя прияти на страшнем суде будут слыть никонияне, яко древнии ариане».

Далее Аввакум перечисляет некоторые нечестивые новшества Никона; затем останавливается особо на двух положениях, которые особенно его волновали.

«… а время отложит Служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные! (…) Потщися, государь, исторгнути злое ево и пагубное учение, дондеже конечная пагуба на нас не прииде и огнь с небесе или мор древний и прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко, и тихо все царство твое будет (…).

Молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, – спаси ево душу, якож ты, государь, веси. А время ему и пострищись, да же впред не губит, на воеводствах живучи, християнства. (…) не вели, государь, ему, Афонасью, мстити своим праведным гневом царским, но взыщи ево, яко Христос заблуждшее овча, Адама».

Это послание кончалось просьбой даровать ему частную аудиенцию: «наедине светлоносное лице твое зрети». Челобитная сопровождалась памяткой, где были перечислены все жестокости Пашкова по отношению к его подчиненным – царским людям: это была простая памятная записка, очень сжатая, без особых выводов[1149].

Была ли дарована аудиенция? Мы этого не знаем[1150]. Царь ничего так не боялся, как принимать решения в деле Никона и по вопросу о новшествах. Итак, послание беспокойного протопопа показывало, что ссылка ничего не изменила в его мнениях. Возможно, что Алексей Михайлович не счел нужным остаться с глазу на глаз с Аввакумом. Так как царь выражал ему свою признательность, он ему оказывал всякого рода знаки внимания: проходя мимо его окна, будь он пеший, или верхом, или в карете, он всегда его почтительно приветствовал. И свита его следовала его примеру. Он принес ему в жертву даже Пашкова, которого отдал ему в его полное распоряжение. Материально жизнь прежнего ссыльного была обеспечена: главные сановники, начиная с Ртищева и вплоть до нового царского духовника, осыпали его подарками[1151]. Если бы Аввакум подчинился, он обрел бы всю прежнюю милость, он сделался бы влиятельной личностью в Церкви. Если бы он, по крайней мере, ограничился только нападками на Никона лично, то в этом никто не признал бы ничего неподобающего. К несчастью, он был против Никона принципиально из-за его новшеств: он требовал отказаться от пересмотренных книг, возвратиться к старым обрядам – и тогда, когда он говорил это, лица омрачались. Царь желал покоя. Он послал своего верного Родиона Стрешнева сказать вкратце своему дорогому протопопу: «Хочу созвать собор, который все установит. Умоляю тебя, помолчи до того времени»[1152].

Аввакум мог согласиться на просьбу, выраженную таким образом. «Помолчать», в конце концов, значило не надоедать царю, не мучить его призывами обратиться к совести[1153], но дать ему спокойно спать: оказать ему доверие до созыва собора. Это не исключало ни проповеди среди верных, ни встреч с друзьями.

Аввакум занялся душами людей, заботу о которых он взял на себя. Пашков, чтобы откупиться, предложил ему много денег. «Нет, – сказал ему Аввакум, – мне не деньги твои нужны, но твое спасение. Иди в монастырь, и Бог тебя простит». Бедный Афанасий был стар, царь его покинул – царь, которому он был предан душой и телом. У воеводы, попавшего в немилость пробудилось сознание христианина. Он уступил тому, который и ранее, во времена его всемогущества, порой казался ему человеком Божиим. Он призвал его в свои хоромы. Протопоп смог увидеть «даурского хищника», распростертого у его ног, как мертвый; он услыхал, как мучитель признал свое полное поражение: «Делай со мной, что хочешь». Какое поразительное общение! У Пашкова был дом, еще полный слуг, привезенных им против их желания из Сибири: он от всего отказался. Аввакум его простил, затем отвел его в Чудов монастырь, постриг его и облачил в монашеское одеяние. Все еще недовольный, он испросил для него у Неба испытание болезнью: Пашков потерял способность движения. Конечно, в момент его смерти Аввакум заставил его принять великую схиму.

Какое новое чудо, содеянное молитвой[1154].

Жена Пашкова также удалилась в Вознесенский монастырь, и Аввакум заставил принять туда и сенных девушек Марью и Софью[1155], которых он некогда излечил от беснования. Вскоре ему пришлось похоронить там же, в Вознесенском монастыре, жену Еремея – добрую Евдокию[1156]. Так же, как он покорил семью Шереметева, который хотел бросить его в Волгу, так этот человек, покорявший всех и вся своей могучей волей, восторжествовал и над семьей Пашкова, который в течение семи лет держал его на грани смерти.

Однако у Аввакума остались мучительные воспоминания от прежнего ужасного обращения. Его терзали страшные приступы ревматизма. Иногда, как он писал царю, он думал, что его последний час близок. У него так болела спина, что он был не в состоянии встать, чтобы совершить полунощницу и положить нужные земные поклоны. Тогда его новый друг, Федор, приходил ему на помощь; так как Федор спал с ним во второй горнице избы, он будил его, тормошил, стыдил, приподнимал, чтобы заставить его прочесть его молитвы; одновременно он клал за Аввакума земные поклоны[1157].

Но как только приступ проходил, Аввакум снова становился отцом своих домочадцев, строгим и неутомимым. Как когда-то в Лопатищах или в Москве, семья эта была многочисленна: около двадцати человек. Дом был полон. Тут была и его неутомимая жена Анастасия Марковна, управляющая хозяйством, не прибегая к помощи извне, но всегда готовая помочь протоиерею и следовать за ним. Детей, после смерти двух, было еще пятеро: старшие Иван и Агриппина, которым было около двадцати лет, затем шли Прокопий и Акилина, наконец Ксения, которой шел двадцатый месяц[1158]. Шестой должен был родиться[1159]. Иван, вероятно, женился на Неониле[1160]. Затем были слуги, во главе которых находилась достойная вдова Фетинья Ерофеевна со своим сыном. Затем шли находящиеся под покровительством протопопа: Федор, юродивый, который забирал все больше и больше власти; покаявшаяся Анна, страстно привязавшаяся к своему спасителю; Филипп, несчастный бесноватый, привязанный цепью к стене в общей комнате[1161]. Федор всех распекал. Фетинья, благодаря своему возрасту и своим функциям заведующей хозяйством, открыто выражала свои мысли. Филипп тянул цепь и кричал; Федор читал над ним Псалтырь и учил его краткой, но горячей молитве: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!» Но даже сам протопоп с крестом и со святой водой совершенно не мог с ним сладить. В этой патриархальной семье случались моменты, когда мир бывал нарушен.

Однажды, вернувшись домой, Аввакум нашел Анастасию в ссоре с Фетиньей. Будучи расстроен спорами, которые у него были с еретиками-никонианами, – он вспылил и, ругая их обеих, даже побил. При виде этой необыкновенной сцены Филипп начал кричать и отчаянно бесноваться. Весь дом сбежался на этот шум. Аввакум оставил обеих женщин, чтобы наброситься на одержимого; но затем протопоп вдруг ослабел, почувствовал, как его кто-то схватил, кто-то его разрывает, услышал, как дьявол обращается к нему со словами: «Попал ты мне в руки». Тогда он пришел в себя. Он увидел свой грех перед Богом и перед обеими женщинами, вспомнил, что греховное состояние лишает человека, будь он даже священником, его власти над дьяволом; дал одержимому себя поколотить еще, чтобы искупить свой грех, и затем принял героическое решение. Он покорно пошел просить прощения у Анастасии и у Фетиньи и, вернувшись в горницу, распростерся там на полу: каждый член семьи, включая детей, должен был ударить виноватого отца пять раз плетью. И, так как они колебались, он приказал им это выполнить под угрозой проклятия[1162].

Когда Аввакум бил свою жену и служанку, он был человеком, созданным из плоти и нервов, послушным примитивной нравственности своего времени: он был во власти грубости, пренебрежения к женщине; таким же образом ему случалось произносить разные ругательства[1163], так же как это делал царь, который писал их и затем зачеркивал. Но затем Аввакум, налагая на себя необычайную епитимью, превращался в христианина, поднимавшегося до высокой святости. Этот контраст и позволяет понять исключительную высоту его души.