I Холмогоры и Мезень: обрагцение в православие Евдокии Цехановецкой

Местом ссылки был назначен Пустозерск[1290] на Печоре, недалеко от Ледовитого океана, на восточной окраине Европейской России. Итак, осужденные снова направились по дороге, которая им была хорошо известна: Троица, Переславль Залесский, Ярославль, Вологда, затем, очевидно, они плыли вниз по Сухоне и Северной Двине, но, вместо того, чтобы после Устюга направиться в Вычегду, они проследовали водным путем на северо-запад, в Холмогоры.

Холмогоры оставались, несмотря на развитие Архангельска, столицей Севера и были одновременно крепостью, торговым городом и административным центром. Там находился воевода, лицо весьма значительное ввиду имевшихся сношений с иностранцами. В то время эту должность занимал князь Щербатов, бывший в чине окольничего; гарнизон состоял из пятисот человек; с 1665 года смоленские и дубровские «гайдуки» сменили стрелецкий полк, вызванный в Москву; они, естественно, пришли туда со своими женами и детьми; наконец, там насчитывалось около пятисот домов, или «дымов», горожан. С точки зрения церковного подчинения этот край зависел от Новгорода, находившегося на расстоянии более чем тысяча верст от Холмогор, поэтому Холмогоры пользовались сравнительно широкой независимостью. Однако в чисто духовном отношении Холмогоры зависели скорее от Соловков, которые имели в Холмогорах подворье с монастырским экономом – дома, амбары и солехранилища[1291]. Очень вероятно, что никоновские новшества, если они уже и проникли в Преображенский собор Холмогор, были еще неведомы большинству тамошних приходов, так же как и местным монастырям, как, например, монастырю св. Антония Сийского, а равно и Успенскому монастырю в самом центре города.

Путь от Холмогор до Пустозерска был еще весьма долог и, принимая во внимание время года, не мог быть пройден водным путем; необходимо было выжидать санного пути. Воевода взял Аввакума к себе и, надо полагать, предоставил ему некоторую свободу: Аввакум обрел возможность продолжать свою апостольскую миссию; он снова начал «людей Божиих» поучать, а «пестрообразных зверей» обличать[1292].

Его навестил Андрей Самойлов, арестованный на следующий день после отправки Аввакума по поводу его перебранки с дьяком церкви св. Софии [в Садовниках] и также сосланный после допроса. Он прожил у Аввакума месяц, прежде чем отправиться на место своего нового назначения[1293]. Но мысль, что он снова обречет свою семью на жизнь в негостеприимных местах, где они будут во власти холода и голода, терзала отцовское сердце протопопа.

Вскоре в Холмогоры прибыл юродивый Киприан: это был его родной город; его возвращение не должно было возбудить подозрений, и, вероятно, московские верующие выделили его для того, чтобы он служил связным с Москвой. Аввакум сейчас же послал его со следующей грамоткой, где выражалось его беспокойство:

«Христолюбивому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, бьет челом богомолец твой, в Даурех мученой протопоп Аввакум Петров.

Прогневал, грешной, благоутробие твое от болезни сердца неудержанием моим; а иное тебе, свету-государю, и солгали на меня, имже да не вменит Господь во грех.

Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне!

С великою нуждею доволокся до Колмогор; а в Пустозерской острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленех ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи.

Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец! Пожалуй меня, богомолца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быт, или как твоя государева воля; потому что безответен пред царским твоим величеством.

Свет-государь, православный царь! Умилися к страньству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слез душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь-государь, смилуйся»[1294].

Эта челобитная была вручена Киприану 21 ноября. Она могла возыметь известное влияние, так как в это же самое время Неронов встретился с царем, который посоветовал Неронову обратиться к нему с челобитной, испрашивая у него освобождения Аввакума, и вместе с тем передать одновременно копию в Тайный приказ[1295]. Царь не решался взять на себя инициативу, чтобы принять меры к помилованию, но он, в сущности, был не прочь даровать его Аввакуму! Челобитная Неронова была передана по назначению в Хорошеве в Николин день, 6 декабря. Она была составлена в точности в том же духе, как и челобитная Аввакума, ссылалась на те же самые доводы, но была составлена с большим весом: «оклеветали ево тебе»; шесть лет страдал он в Даурии и двое детей его умерли там с голоду; «не вели, государь, в том пустом месте во изгнании ему и с челядию конец прияти, и чтоб маленким ево сироткам в зимное время на нужном пути до Пуста-озера от студени безгодною смертию не помереть». Неронов просил, как милости, чтобы Аввакум был выслан в его, Неронова, Игнатьеву пустынь: «Пусть он там живет со мной, чтобы там мы были неразлучны, оплакивая грехи наши»[1296]. Нам думается, что Аввакум дал Киприану также письмо и к Неронову. Неронов, принимая во внимание свою роль посредника между обеими сторонами, был, конечно, наилучшим защитником челобитчика!

Между тем царь дал по этим челобитным иное решение: он приказал Аввакуму продолжать его безысходно тягостный путь по направлению к Ледовитому океану; однако остановил его на Мезени. Там находились в глубоком северо-западном заливе Белого моря, много ближе к Холмогорам, чем к страшному Пустозерску, две слободы – Окладникова и Кузнецова, разделенные между собой пустырем. Окладникова слобода было более зна чительным пунктом. Дважды в год там проходила ярмарка, куда приезжали самоеды для обмена своих мехов на порох и охотничье снаряжение. В эти времена кеврольский воевода переселялся туда для сбора ясака, то есть натуральной дани. В Окладникове находилась съезжая изба, таможня и кабак. Но в обычное время местечко было в запустении: с ноября его заносило снегом, летом население, жившее в первобытных условиях, погибало от комаров. Переписчики насчитывали там «сорок пять крестьянских дворов», где жило сто шесть душ, считая малолетних (но без женщин); было еще два «дыма» безземельных бобылей с тремя душами; шесть «дымов» с нищими и сорок восемь «покинутых дымов». Эти «дымы» были покинуты, так как их владельцы ушли в разные другие города из-за отсутствия хлеба, или же умерли в разное время, или же, наконец, утонули в море[1297]. В слободах жили исключительно ловлей семги и охотой на тюленя.

В этом запустелом местечке Аввакум со своей семьей прожил весь 1665 год и всю зиму 1666 года. Семья, вероятно, занимала какой-нибудь покинутый дом. На свое ежедневное пропитание она получала: 1 грош, или 2 копейки, на взрослого, 3 денежки, или 1 ? копейки, на детей; правда, может быть, несколько больше на самого протопопа[1298]. Несмотря на то, что Аввакум находился под надзором, он, благодаря положению вещей, пользовался довольно-таки широкой свободой. Протопоп крестил тут своего последнего новорожденного – Афанасия. Он смог даже отслужить обедню и причастить младенца[1299]. В этих местах старая вера была едва затронута новшествами.

С Москвой снова быстро завязались сношения. Новости были неутешительными. Неожиданное решение царя: после терпимости – преследования; всякие неприятности по отношению к такому умеренному человеку, как Неронов, которого перевели к новому архиепископу в Вологде; архиепископ Симон обвинил его в том, что он сеет «раскол и раздор»[1300], – все это произвело среди верующих глубокое разочарование и известного рода панику. Многие верующие покинули Москву или собирались это сделать. Едва возникшее братство готово было распасться. Согласие между дьяконом Федором, обладавшим рассудительным характером, и юродивым Афанасием, так же как и с Гавриилом, не было полным[1301]. Кое-кто сердился на Аввакума: «Это он из-за своей деятельности, своего нетерпимого характера навлек царев гнев»; «Было бы лучше, если бы он там в Даурии умер», – так открыто говорили некоторые люди, не стесняясь своей подлости. Самые достойные из окружающих находились в растерянности. Чтобы оправдаться, а особенно, чтобы восстановить единство и придать бодрости, Аввакум написал Феоктисту и «всем братьям» письмо. Он начал со смирением:

«И то, отче, не моею волею, но Божиею до сего времени живу. А что я на Москве гной разшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур: и я в Москву приехал прошлаго году не самозван, но взыскан благочестивым царем и привезен по грамотам. (…) Не кручинтеся на меня, Господа ради, что моего ради приезда стражете».

Затем он поучает следующим образом:

«Отче, что ты страшлив? Слышишь ли: есть о нас промышленник! Феоктист, что ты опечалился? Аще не днесь, умрем ж всяко. Не малодушьствуй: понеже наша брань несть к крови и плоти. А что на тебя дивит! Не видишь. Глаза у тебя худы. Рече Господь: ходяй во тме, не весть, камо грядет. Не забреди, брате, со слепых-тех к Никону в горкой Сион! Не зделай беды, да не погибнем зле! Около Воскресенскова ров велик и глубок выкопан, прознаменует ад: блюдися, да не ввалисся и многих да не погубиши»[1302].

Далее он продолжает снова:

«И ты не кручинся на меня, миленкой! Я поехал от вас с Москвы паки по городам и по весем словесныя рыбы промышлять: а вы там бегайте от никониян! Поминайте реченное: не бойся, малое Мое стадо, яко Отец Мой благоизволил вам дати царство».

Он посылает свое благословение всему братству, просит прощения у тех, кого он мог обидеть и кончает личными советами.

Да отпиши ко мне кое о чем пространно, – не поленись, или Афонасья заставь. А я жду на Мезени вашева писма до весны. (…) По сем мир ти, господине, и брате, и отче! И жена моя и дети благословения просят, и Фетинея, и Григорей»[1303].

Письмо это было получено в Москве дьяконом Федором[1304]. Феоктист сначала уехал в Переславль, затем в январе он отправился к своему покровителю вятскому епископу Александру в Успенский монастырь[1305]. Положение не улучшалось: дьякон Федор вручил царскому духовнику челобитную, где просил даровать Аввакуму свободу, духовник же с чрезвычайной яростью бросил ее дьякону в лицо[1306]. Однако небольшая паства, объединенная вокруг нескольких стойких столпов веры, таких как дьякон Федор и окружение гостеприимной боярыни Морозовой, постепенно отходили от своей первоначальной тревоги. Вести, приходившие от Аввакума, который даже в своем изгнании продолжал уловлять души, могли только придавать бодрости этой небольшой пастве.

В самом деле, Аввакум и на Мезени готовился одержать победу, и притом немалую. Он отвечал на постигшую его немилость тем, что обращал к старой вере жену воеводы. Оба были поляки и, перейдя на царскую службу, приняли православное крещение: воевода Алексей Цехановецкий принял его только формально, оставаясь в глубине души католиком, жена же его, Евдокия, приняла его от всего сердца. Несмотря на то, что Аввакум был сосланным, для обоих поляков, затерянных в северных льдах, он был неоценимым собеседником. Он прибыл из столицы, он мог столько рассказать о всем том чудесном и изумительном, что постигло его в прошлом, о боярах, о патриархе, даже о самом царе. И в то же время, повествуя обо всем этом, он поучал. Очарование его пламенной души покоряло Евдокию. Когда после родов она заболела, то она выбрала своим духовником именно его. Он защищал ее от злых духов. Она говорила с ним с неописуемой экзальтацией; в видении она видела его уже спасенным в раю, она проклинала троеперстие, римскую веру, своего мужа; она хотела быть с ним, Аввакумом, на небесах. Протопоп успокоил ее, вернулся к себе домой. Но после неудачного вмешательства мужа ее нервное состояние повторилось: бегут за Аввакумом, он бранит мужа, «пан» его выгоняет вместе с доброй Анастасией, которая также пришла туда. Его зовут снова, он возвращается и присутствует при ужасной сцене между несчастной женщиной и ее мужем. Он выставляет вон сначала мужа, затем изгоняет злых духов, причащает Евдокию, которая умирает спокойно, с христианским достоинством, творя истинное двуперстное крестное знамение[1307].