III Новшества Никона и противодействие этим новшествам

Что случилось на Руси в течение этих шести или семи лет? Как только моровая язва ослабла, Никон снова начал использовать результаты собора 1654 г., чтобы усилить свое положение. Он призвал себе на помощь восточных патриархов: он письменно посоветовался с Паисием Константино польским[1018], он задержал в Москве на 16 месяцев Макария Антиохийского[1019], с которым он обнаружил необычайную общность взглядов. Вместе с ним и с Гавриилом Сербским[1020] он созвал два новых собора 1655 и 1656 годов, которые могут рассматриваться как роковые в истории русской церкви: тогда именно и произошел раскол.

4 марта 1655 года, в то самое воскресенье Недели Православия, когда в Тобольске Симеон отлучал от церкви Струну, Никон в Москве через Макария приказал объявить, что единственное законное крестное знамение, признанное на всем православном Востоке, есть троеперстие[1021]. 25 марта Никон созвал собор, на котором он соборно приказал принять разного рода нарушения установленных обычаев. Так, латинян больше не будут перекрещивать, вопреки собору 1620 г.; антиминс не будет больше прикреплен к престолу и покрыт платом, но таинство будет совершаться непосредственно на нем. Во время проскомидии не будет выниматься одна частица из третьей просфоры, предлагаемая в память всех святых – но будет выниматься девять частиц; в Символе веры должен быть уничтожен союз «а», введенный между словами «рожденна» и «не сотворенна», надо читать: «рожденна не сотворенна»[1022]. Должно изменить «несть конца» на «не будет конца»; будет исключено прилагательное «истинный» в отношении к Духу Святому. Наконец, вместо «Аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже» надо петь «Аллилуия» трижды. Все эти изменения были внесены в новый Служебник, предложенный собору и одобренный им без рассмотрения. Это не был тот Служебник, который был начат до моровой язвы, но совершенно новый, переработанный, содержащий в себе, помимо предыдущих изменений, еще много других, частных, совершенно не соответствующих древнегреческим и славянским рукописям, но заимствованных из общеупотребительного греческого Евхология, напечатанного в Венеции[1023] в 1602 г.

Этот Служебник был потом спешно напечатан и начал также продаваться с 24 сентября с такой поспешностью, что почти сейчас же – 26 октября – пришлось его изъять из продажи и переделать из него 95 тетрадей по 4 листа каждая. Новое издание было пущено в продажу 7 января 1656 г. и, кстати сказать, удовлетворило верующих не больше. Он был исправлен еще раз в течение года для третьего издания, которое состоялось в сентябре 1657 г.[1024] К Служебнику было добавлено предисловие, цель которого была в том, чтобы оправдать всю реформу; тут ловко излагалась история собора 1654 года, объяснялись решения, принятые на соборе 1655 года, закончившегося 31 марта ответом патриарха Паисия, полученным в Москве 15 мая; в предисловии утверждалось далее, что новая книга была отредактирована согласно древним греческим рукописям и внимательно сличена с ними; все это было двойной и дерзкой ложью.

16 декабря Никон созвал собрание из нескольких иерархов, которым предписал отказаться от выполнения одного обряда, чрезвычайно популярного как в русских, так и во всех восточных церквах, а именно – водосвятия в день Богоявления после обедни на реке или на источнике: отныне вода должна была освящаться только накануне праздника. Все это было согласно с тем, что он прочел по этому поводу в афонских рукописях, и, на этот раз, шло вопреки мнению Макария[1025].

22 декабря, после торжественной обедни в память святителя Петра, митрополита Московского, совершенной тремя митрополитами, присутствующие вдруг увидали, как Никон снял митру из мягкой шерсти и возложил себе на голову жесткую греческую митру, украшенную жемчугом и шитьем[1026].

В следующем году Никон пожелал конкретно осуществить реформу, которая лежала у него на сердце и которую он все еще не решался провести в жизнь, именно – троеперстие. 12 февраля, в день празднования памяти св. Мелетия Антиохийского и св. Алексия, митрополита Московского, в Чудовом монастыре была совершена торжественная всенощная; после чтения отрывка из житий святых (Пролога), излагавшего чудо, совершенное Мелетием, начертавшим крестное знамение (как раз текста, на который ссылались сторонники двуперстия), Никон спросил Макария, как нужно его понимать, на что последний снова заявил, что нужно креститься тремя перстами и что, наоборот, вытягивать большой и указательный пальцы значило совершать ошибку армян[1027]. Это была подготовительная мера; окончательное провозглашение было оставлено для более торжественного дня, воскресенья Недели Православия. 24 февраля, перед всем клиром, царь и бояре, присутствовавшие в Успенском соборе, патриарх Макарий и Гавриил, затем Григорий, митрополит Никейский[1028], последовательно произнесли анафему тем, кто крестился двумя перстами[1029]. Несколько позже это проклятие было письменно подтверждено тем же духовенством, а также новоприбывшим в это время Гедеоном Молдавским[1030]. Теперь надо было только, чтобы русские епископы утвердили это: соответствующий собор был созван 23 апреля. Никон изложил предыдущие осуждения, представил тогда же отпечатанную Скрижаль[1031] и 2 июня получил желаемое решение[1032]. Отныне крестное знамение, которое громадное большинство русских унаследовало как данное им их родителями и дедами, именовалось ересью, и те, кто будет продолжать его совершать, отлучались от церкви.

17 марта появилась Триодь постная, начатая в 1654 г.: часть, называемая «Марковы главы», была изъята, текст многих песнопений изменен[1033]. 24 июня Никон приказал напечатать повеление, где, одновременно призывая к пожертвованиям для своего нового Крестного монастыря, основанного им на далеком Севере, у устья Онеги, он излагал свое учение: четырехконечный крест вместо восьмиконечного, крестное знамение тремя первыми перстами, сложенными вместе. Повсюду имя «Исус» должно было теперь писаться с прибавлением еще одного «и». Формула «во веки веком» была модернизована; летосчисление надо было не считать больше с Сотворения мира, но с момента Воплощения[1034].

Скрижаль, пущенная в продажу 30 июля 1656 г.[1035], также очень отличалась от той, которая была передана печатникам два года тому назад, еще до моровой язвы. К переводу Божественной Литургии Нафанаила были приложены всякого рода добавления: Ответ патриарха константинопольского Паисия Никону[1036], письмо Макария, подтверждающее осуждение двуперстия; далее слово монаха и иподьякона Дамаскина в пользу троеперстия и формы священнического благословения, в котором перстами изображаются начальные буквы имени Исуса Христа[1037], текст Максима Грека, оправдывающего исправления, внесенные в Символ веры; Деяния собора 1654 г.; три трактата, приписываемые св. Афанасию Великому; сочинение Гавриила Филадельфийского относительно семи таинств; наконец, было приложено и длинное предисловие, направленное против противников Никона. В самом тексте также можно было отметить большое количество новшеств: говорилось, что Матерь Божия не была избавлена от первородного греха; отказывали в почитании предложенных для таинства хлеба и вина до Пресуществления; крест, на котором был распят Спаситель, считался составленным из двух древ, а не из трех; были и другие новшества[1038].

Итак, с середины 1656 г. облик русской церкви был искажен. Одно за другим, за какие-нибудь два года подвергались разрушительным нападкам столь существенные основы веры, как крестное знамение, «Верую», имя Исуса Христа, изображения на просфорах, Божественная Литургия; уничтожали хоры главного предела, запрещали воздвигать над святым местом легкие и изящные пирамидальные крыши (сени), столь любимые верующими; изменяли самую форму и облачения престолов; потихоньку вводили новые богословские взгляды о природе Божией Матери, о религии латинян, о возношении Святых Даров. Даже и теперь, в любой стране, для верующих, привыкших устанавливать определенную разницу между обрядами и догматами подобного рода, бесчисленные новшества произвели бы беспокойство и соблазн.

Никон изображал собой новатора, стремящегося с ожесточением искоренить все, что русские люди веками считали необходимым для своего спасения.

При всем том он утверждал, что он восстанавливает книги и обряды в их первоначальной чистоте, возвращает их к греческим источникам. Во многих отношениях он продолжал политику кружка боголюбцев: он продолжал через епископов рекомендовать единогласие и пение, соответствующее тексту богослужебных книг[1039]; он продолжал преследовать проклятые игры скоморохов и вожатых медведей[1040]. Он строго наблюдал за выполнением церковных канонов, приказывал соблюдать посты и общественные молитвы; он продолжал держать православных в отдалении от иностранцев[1041]. С 1654 г. он начал борьбу против икон, носящих на себе отпечаток западного влияния; ввиду того, что изображения на этих иконах были реалистичны и передавали лики святых в чертах, совсем не похожих на традиционно строгие, эти иконы вызывали восторг в высшем московском обществе. Никон приказал изъять их, и 4 марта 1655 г., в тот самый день, когда он получил от Макария грамоту в пользу троеперстия, он приказал принести ему эти подозрительные образа и стал бросать их один за другим на железные плиты соборного пола, называя по именам, чтобы пристыдить их, представителей знати, у которых они были изъяты. Они должны были быть сожжены. Царь, присутствовавший при этой сцене, не будучи предупрежден об этом, сказал тихо: «Нет, отче, не вели их жечь, вели лучше их зарыть». Никон дал на это свое согласие[1042].

Народ был менее возмущен появлением новых икон, которые все-таки изображали чтимых им святых, чем кощунственным уничтожением образов, произведенным патриархом. Верующие, которые еще во времена кружка боголюбцев питали мало симпатии к тому, что в его реформах являлось строгостью, принудительным предписанием или искусственно навязанным аскетизмом, теперь уже с отвращением наблюдали в действиях Никона то, что было продолжением и преувеличением той же церковной линии. Даже если он не нарушал установившегося уклада, он все же был ненавистен из-за своего самовластия и насилия. Но в новшествах своих он являл себя уже настоящим еретиком, слугой дьявола, посланным для того, чтобы разгромить русскую церковь, подобно самому антихристу или, по меньшей мере, его предтече. Напрасно он называл себя греком и выставлял себя таковым, ссылаясь на старые греческие книги и на греческих священников, его все-таки считали приверженцем латинян. Эти обвинения приходили особенно на ум ученым людям, которые хорошо знали, что главный сотрудник Никона – Арсений прошел науку в итальянских школах, что книги, служившие образцами для новых изданий, были напечатаны в Венеции, что поправленный Символ веры совпадал с «Верую» униатов и латинян, что многие греческие иерархи этого времени постоянно колебались между православием и унией; подобные обвинения постоянно встречались в соответствующих сочинениях. Но эти обвинения были также распространены и среди простого народа, ибо память о митрополите Исидоре еще не исчезла; вместе с тем, с самого Смутного времени ненавидели поляков, а все католическое вызывало в памяти ненавистное имя поляков.

В 1656 г. в Ростове три ремесленника, Сила Богданов, Федор Логинов и Алексей Постников, видя, в каком состоянии находилась церковь, пришли к страшному заключению. Первый был малограмотным портным, который говорил обо всем этом, не зная книг; несмотря на его неученость, у него были ученики. Вот что он проповедовал: «Соборная церковь находится в руках еретиков, и митрополит проклят, так же как и отец его патриарх; истину они заменили ложью, уничтожили обедню, и к семи Вселенским соборам прибавили восьмой и папскую ересь. Они поломали хоры, и их обедня – одна только насмешка. Лжепророки, зачем отменили вы благословение на Иордани? Почему заменили вы православный крест на просфорах на латинский и зачем стали искать новых обрядов в местах неподобных? Почему уничтожили вы исповедь до обедни и для чего изъяли вы имя Сына Божия из песнопения “Свете Тихий”? Почему запретили вы творить крестное знамение, как нас учил митрополит Варлаам и отцы наши? Нет, не пастыри вы, а хищные волки: любите вы хорошую и жирную еду, и учение ваше ложное и развратное». Он перестал ходить в собор и приходские церкви, превращенные, по его мнению, в вертеп разбойников. Он обращал к своим взглядам и других. Федор и Алексей – огородники – были троюродными братьями, знали только Часослов. Не сговориваясь с Силой, они действовали таким же путем. Втроем они были арестованы. Сила, допрошенный митрополитом 3 января 1657 г., а затем насильно отведенный в собор, отказался приложиться к кресту, а также и поклониться иконам Спасителя и Пресвятой Богородицы. Федор поступил таким же образом в Богоявленском монастыре. Митрополит Иона написал отчет об этом в Москву. По приказу царя они были доставлены туда. 3 февраля боярин Алексей Трубецкой потребовал от них, чтобы они указали в книгах на замеченные ими отступления, на что они ответили, что книг они не знают, но знают хорошо, что в церкви Божией все поставлено вверх дном. Им объяснили, что это были не отступления, а исправления, что в песнопении «Свете Тихий» имя Сына Божия повторяется даже несколько раз. Сила ничего не возражал против этого, исключая то, что «Службы церковные стали иные, чем раньше». Когда же ему сказали, что водосвятие в день Богоявления было отменено не без основания и что он должен доверять людям, более сведущим, чем он, то Сила захотел найти оправдание старому обычаю: «Водосвятие накануне – это крещение Иоанна, – сказал он, – но когда ходили на иордань в день Богоявления, то это истинное крещение Сына Божия». Таким образом, по ходу дела неизбежно появились со стороны преследуемых объяснения и богословские изыскания, конечно, неискусные и наивные. Сила добавил: «Образа Спасителя и Божией Матери и святых я почитаю и благоговею перед ними. Верую в нашего воскресшего Спасителя Исуса Христа. Книги же, которые вы мне показали, Послания и Деяния и проповеди Иоанна Златоуста, я о них слыхал и вовсе их не гнушаюсь, Иоанна Златоуста я почитаю и благоговею перед его образом. Но дело такое, что все переменилось, а я стою за то, что было раньше». После него отдельно допрошенные Федор и Алексей сказали только, что они творили крестное знамение, как их тому учили их духовные отцы, и что ради этого крестного знамения они готовы умереть. 19 февраля их предали пыткам и дали 7 ударов Силе, 8 – Федору и 10 – Алексею. При этом они ничего нового не сказали. 20 февраля страж, который наблюдал за Силой, донес, что, когда Силу уводили, то он достал из своей шапки тетрадь, говоря: «Я православных христиан учу и за то де умереть хочу!» Затем были допрошены духовные отцы Федора и Алексея, попы Иван Харитонов и Симеон Орех, которые подтвердили свою приверженность к новым книгам. Их отпустили. В это время Сила, вновь приведенный к допросу, по настоянию митрополита Ионы был спрошен относительно его отношения к государственным властям и патриарху. Он отвечал только: «Никакой земной власти я не боюсь», «а кто добавляет что к семи Соборам или по-иному перекладывает что от них, тот предтеча антихриста». Наконец, 20 августа 1657 г. царь повелел выслать трех ростовских ремесленников за неповиновение и извращение церковных уставов в Кандалакшский монастырь и держать их там под надзором, чтобы они не смогли убежать, одновременно принуждая их вести монастырские работы[1043].

Ростов был близ Москвы, и Иона, его митрополит, был одним из первых иерархов, принявших искренне реформы Никона. Вот почему мы наблюдаем там первые народные возмущения, вызванные новшествами. Эти возмущения совершенно основательно беспокоили власти, ибо они, по мере того как епископы стали бы обнародовать пресловутые новшества, могли не сегодня-завтра повториться везде, от одного конца Руси до другого. Уже в 1656 году в провинции у мирян были памятки для защиты старой веры, отвергающие новые книги. Они ходили по рукам среди народа, чтобы служить опорой для малоопытных защитников старой веры. Сила был одним из таких защитников. Он уже говорил, что надо избегать церквей, где служба ведется по новым книгам, надо отказываться от просфор с изображением латинского креста, не принимать от никоновских священников ни таинств, ни благословения, не надо также прикладываться к их кресту, ни признавать их водосвятия. Официальная церковь – это уже не церковь; ее учение от дьявола, а не от Святого Духа. Патриарх, доведший ее до теперешнего состояния, – предтеча антихриста. Епископы, которые ему повинуются страха ради и из любви к роскоши, – мучители, а не пастыри. Если царь, уже соблазнившийся этой верой, потребует повиновения – лучше принять муки. Впрочем последние времена уже близки. Все признаки того, что будет в дальнейшем названо «расколом», были уже налицо.

Сила и его товарищи, может быть, вовсе не были такими простаками, за которых они себя выдавали: очень вероятно, что они были наставлены Нероновым. Он короткое время был в монастыре в Кандалакше, спасся он оттуда бегством в лодке 10 августа 1655 года, сопровождаемый тремя своими духовными сыновьями – Алексеем, Силой и Василием. В Соловках он был принят архимандритом Илией, оттуда Неронов вернулся в Москву, где Стефан Вонифатьев скрыл его от розысков. Его трое товарищей, арестованные в Холмогорах, были по просьбе Стефана, рассказавшего все царю, освобождены. Вполне правдоподобно, что Сила и Алексей прибыли в Ростов и там снова были арестованы в январе 1657 года. Памятка Силы, о которой он говорил, что она у него «уже давно», была, видимо, от Неронова, который как раз из Кандалакши послал еще другие письмена Тихону, архимандриту монастыря св. Даниила Переславского.

Что же касается самого Неронова, то он в день Рождества 1655 г. по совету Стефана принял в Даниловом монастыре монашеский постриг с именем Григория; затем он вернулся в Москву к царскому духовнику, а после этого удалился в Игнатьеву пустынь на Ломе в своих родных местах[1044]. Никон, со времени его исчезновения из Кандалакши, разыскивал его повсюду; Неронов же скрывался, одевался в иное платье, менял место, был неуловим. Можно себе представить, сколько он приобрел повсюду сторонников старой веры, стоявших против новшеств. У Никона было одно оружие – отлучение от церкви. Это оружие было использовано: отлучение было произнесено во время обедни, совершаемой обоими патриархами, Антиохийским и Московским, в Успенском соборе. Архидиакон, после того как зачитал приговор, воскликнул: «Анафема ему!»[1045] Лица, совершавшие богослужение, пропели хором: «Анафема ему!», а певчие, затем иподиакон и все присутствующие повторили: «Анафема!» По монастырям были разосланы грамоты: арестовать монаха Данилова монастыря Феофана, а также и монаха, который в миру был протопопом Иоанном Нероновым[1046]. Дворянин Козлов с отрядом стрельцов был послан в Вологду, чтобы захватить беглецов. Он узнал об их присутствии тут. Они находились вместе с дьячком этого района и с татарином Андреем, преданным служителем Неронова; узнал он об этом от священника в Телепшине, служившего в вотчине Лукьяна Унковского, находившейся в 10 верстах от Игнатьевой пустыни: крестьяне способствовали их бегству[1047]. «Для тебя, Христов мученик, мы готовы все перестрадать, вплоть до самой смерти», – говорили они. Никоновские стрельцы повсюду, где они проходили, грабили и арестовывали; большое количество священников, монахов и мирян были закованы в цепи и увезены в Москву, где и умерли в тюрьме от пыток и изнурения. Какое замечательное подтверждение проповеди Неронова: воистину ложные пастыри, преследование христиан, близкий приход антихриста! Все это происходило около августа и сентября 1656 г.

Если Неронов больше года, не переставая проповедовать неподчинение официальной церкви, ускользал от розысков, то это было только благодаря тому, что повсюду как среди верующих, так и среди духовенства он находил сторонников. Повсюду, где распространялся слух о церковных изменениях, продиктованных Москвой, верующие начинали волноваться. В северных скитах, где благочестие уже давно носило апокалиптический характер, считали, что на царском престоле водворилась ересь и предсказанное великое отступничество накануне Второго пришествия. Странствующие монахи, паломники, полумиряне, полумонахи, в то время очень многочисленные, удовлетворяли свою жажду духовного подвига тем, что ходили по обширной Русской земле из одного монастыря в другой, разносили по городам и весям все эти тревожащие новости. У приходских священников, более степенных и чаще соприкасающихся с действительностью, были другие причины недоверия и неприязни по отношению к патриарху и епископам: они знали их по их бюрократическим притеснениям, их незаконным поборам, их позорной роскоши, по произволу и жестокости их управления. Никон, старавшийся так превозносить свою духовную власть, не сделал ничего, чтобы поднять условия жизни низшего духовенства; и, наоборот, епископы, которых он терроризировал, старались у себя подражать его великолепию, его властности и еще более угнетали своих подчиненных. Никогда еще пропасть между иерархами и простыми священниками не была так велика. Верующие, будь то деревенские жители или горожане, жаловались и на общественное устройство в целом; свободные общины все более и более подпадали под власть феодальных владельцев, города, подчиненные царскому двору, были переуступлены более требовательным помещикам, и Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года делало невозможным переход людей от одного владельца к другому. Каждый чувствовал себя подчиненным: крестьянин своей общине, крепостной – своему помещику, ремесленник – своей слободе, все же чувствовали себя под бременем обычных и чрезвычайных налогов, наборов для войны, мобилизаций, трудовой повинности. Широким народным чаяниям морального и религиозного улучшения ответили лишь теоретическими реформами, интересовавшими единственно ученых, или же узкой и мелочной регламентацией. Единственный исход, чтобы обрести гражданскую и моральную свободу, – это было бегство. Чувствовалось, что можно было только бежать – бежать в свободные просторы Нижней Волги, Дона, Урала, Сибири, или же даже бежать куда-то в своих родных местах, бежать от общества, от официальной церкви, от ее принуждения, ее власти[1048]. Для народной души, религиозной и ищущей Бога, враждебной навязанным формам и внешнему принуждению, нет ничего более привлекательного, чем начать отрицать и церковь, и общество, считая, что и то и другое находится во власти дьявола и антихриста.

В этом заключалась настоящая причина глубокой вражды к новшествам, вводимым Никоном. Без сомнения, Никон совершенно этого не видел. Все его внимание было устремлено на пассивное сопротивление высшего духовенства. На всех соборах воля его торжествовала, но кажущееся единодушие было результатом скорее страха, чем убеждения. Извержение из сана Павла Коломенского[1049], совершенное самым грубым образом, из-за единственного случая проявленного им протеста, заставило трепетать даже строптивых[1050]. Молчаливая оппозиция некоторых иерархов – Макария Новгородского, Маркела Вологодского, Александра Коломенского[1051] – имела то преимущество, что они хотя бы в повседневной жизни своей епархии могли свободно выражать свои взгляды. Эти иерархи удовлетворялись тем, что не настаивали на выполнении новых правил, не требовали переписки и раздачи новых книг и вместе с тем не препятствовали пропаганде старой веры. Митрополит Казанский Корнилий обеими руками подписывался под деяниями всех имевших место соборов, но троеперстное крестное знамение было введено в его епархии только его преемником Лаврентием в 1658 г.[1052]

Наконец, в самой Москве тот человек, который видел возвышение Никона, более того, тот, кто способствовал его возвышению, – именно духовник царя Стефан, отнюдь не одобрял его. Порицал ли он все новшества или только некоторые из них, или же он осуждал только грубость, с какой они были введены? Есть все основания думать, что в то время никто не осмеливался выразить или высказать свои чувства. Духовником царя, однако, руководил не страх – его противодействие сдерживало его же желание всех примирить. Но отсутствие под важными актами подписи подобного человека, подписи, которая была так нужна, – служило уже достаточным доказательством того, что он в душе осуждал Никона. Скрывая Неронова, устраивая ему у себя свидания с многочисленными представителями духовенства, рекомендуя его в письме, собственноручно написанном Тихону, разве этим он не восстанавливал прежнее братство против воли Никона? Чувствовал ли он двойственность своего положения или только чувствовал упадок сил? Так или иначе, он скоро удалился от мира в свой родной монастырь, где вскоре и умер, 11 ноября 1655 г., приняв имя Савватия. Никон, так же как и Неронов, оплакивал его смерть[1053].

Перед этой могилой почитаемого наставника оба противника примирились. 4 января 1657 г. Неронов предстал перед Никоном: не переставая его упрекать за его новшества и его жестокости, не соответствующие апостольским заповедям, не принимая произнесенной анафемы, он все же признался в своем желании быть в единении с Церковью и с восточными патриархами. Никон принял это подчинение таким, каким оно было[1054]. Со своей стороны, он признал, что хороши все Служебники – как старые, так и новые[1055]. Вскоре он разрешил каждому, по желанию, сугубить или трегубить аллилуию[1056]. Итак, нет больше предтечи антихриста, как нет и анафемы! Оба устали от борьбы: один, очень потрясенный, несмотря ни на что, общим отношением к нему всей русской и восточной иерархии, другой, счастливый, что обезоружил указанной ценой своего самого страшного врага, причем происходило это как раз в тот момент, когда он чувствовал, что царь, умудренный годами и походной жизнью, с каждым днем ускользал из-под его влияния[1057]. Еще долго Неронов будет верен старому благочестию, но отныне не будет за него заступаться[1058]. Никон, со своей стороны, выкажет значительно меньше рвения к реформе, чем раньше.

Но делу был дан ход: отныне оно не зависело больше от Никона и тем более от Неронова; если бы даже они этого сильно желали, они не могли обезоружить своих сторонников. С 24 мая 1656 года исправленный Треб ник уже находился в печати. В нем было больше новшеств, чем в Служебнике: что касается крещения, в этом таинстве было уничтожено несколько молитв, а хождение вокруг купели должно было происходить с запада на восток, а не посолонь[1059]; в таинстве брака и освящения храма опять вводилась ересь, именно употребление нечистого вещества – мыла; в исповеди опускалось подробное перечисление грехов; в молитве над бесом тоже было добавление, именно «заклинания мученика Трифона», что было обрядом скорее языческим, чем христианским[1060]. В Номоканон тоже были внесены многочисленные исправления. Кроме этих изменений, ощутимых всеми, более ученые могли отметить здесь, как и в других книгах, много отдельных измененных мест, много неудачных формулировок. Так, была одна фраза, составленная таким образом, что священник крестя, казалось, взывал к злому духу[1061]. Трудно было удержаться, чтобы громко не возопить.

Требник появился только 10 декабря 1658 г.[1062] и был распространен в течение 1659–1660 гг. Появление в этот момент нового Служебника было достаточным, чтобы создать очаг организованного сопротивления новой церкви, где сосредоточивались как теоретическая критическая мысль, так и практическая оппозиционная деятельность.

Этот очаг, которого не коснулось отступничество Неронова, были Соловки. Там хорошо знали происхождение этих реформ. Знали Арсения Грека, которого Никон поставил во главе Печатного двора. Было известно, что он признался своему духовнику и наставнику Мартирию, что он трижды отрекался от Христа. Поэтому при первых вестях о реформе сразу же возникло большое волнение: «Горе! горе! Вера на Руси пала, как и в других странах. И убита она двумя врагами Христовыми – Никоном и Арсением». Так думали и говорили наиболее горячие ревнители. Особенно сильно изливал свою скорбь Мартирий, предупреждая свою паству и монахов против ренегата и еретика[1063].

Едва только появилась на Соловецких островах Скрижаль, как Герасим Фирсов принялся за опровержение положений относительно крестного знамения. Этот монах-писатель после своего пребывания в Москве был в курсе первых же споров, вызванных знаменитой «Памятью» 1653 года. Тщеславный, страдающий к тому же высокопарным и тяжелым слогом, он, тем не менее, написал работу, где удачно объединились с указанием источников многие аргументы в пользу двуперстия: чудо Мелетия, свидетельство Феодорита, Петра Дамаскина, Максима Грека, Стоглав, множество старых и современных книг, как печатных, так и рукописных. Тут был целый арсенал для будущих полемистов[1064].

В этом же самом 1657 году, в конце октября, в Соловки был привезен Служебник[1065]. Архимандрит Илия, келарь Сергий и соборные старцы спрятали 18 полученных экземпляров на складе старого оружия и об этом не говорили никому.

Большинство иеромонахов и иеродиаконов нисколько не интересовались этим и не стремились ознакомиться с новыми книгами. «Нам и так трудно читать старые Служебники, с которыми мы сроднились, – говорили они, – ведь не под конец же нашей жизни нам садиться изучать новые книги? Нет, мы никогда к ним не приспособимся. Скорее мы откажемся от священства». Рядовые монахи добавляли: «К тому же, если священники будут совершать богослужение по-новому, нам не надо их причастия. Как угодно нашему отцу-архимандриту! Откажемся все, как один!» Однако несколько монахов запротестовали и потребовали, чтобы им хотя бы показали эти таинственные книги. Герман и Евфимий разыскали одну книгу, по которой и совершили богослужение. За свое дерзновение они были биты кнутом. Илия счел необходимым на шестой неделе Великого поста 1658 г. составить постановление, в силу которого все священноиноки отказывались от новых книг: тут же он собрал со ответствующие подписи. Когда летом пришли паломники, он им посоветовал избегать церквей и священников, совершающих богослужение по-новому. Наконец, 8 июня, на общем монастырском соборе он воскликнул: «Глядите, братие, наступили последние времена: восстали лжеучители, которые совращают нас с пути преданий Святых Отцов и хотят заставить нас совершать литургию с латинским крестом и по новому Служебнику. Молитесь, чтобы Бог даровал нам умереть в православной вере, как и нашим отцам». Все ответили: «Нет, не желаем мы их латинских обеден, их еретической литургии. Не будем причащаться этими просфорами. Все мы с тобой!» Под бумагой, составленной после этого обсуждения, находится 51 подпись: 11 иеромонахов, в том числе и шесть прежних послушников, наверное, запуганных, 4 иеродиаконов, 4 монастырских скитоначальников и 32 монахов. Это была официальная декларация о неповиновении господствующей церкви[1066].

Когда это заявление пришло в Новгород и Москву, в сопровождении доноса Виталия и его товарищей, оно не вызвало там никакой реакции. Никона там уже не было, и налицо были другие заботы. 10 июля 1658 г., после совершения торжественной обедни в Успенском соборе Никон, ко всеобщему изумлению, обратился к народу со следующей речью: «Отныне я вам больше не патриарх, и если я когда-нибудь задумаю снова им стать, да буду я предан анафеме! Некогда вы меня именовали иконоборцем, потому что я приказывал изымать и замарывать множество икон, – и вы хотели меня за это убить. Но уничтожал я иконы латинские, написанные по образцам, привезенным немцем из его страны (…) Затем вы меня именовали еретиком: “он, мол, составил новые книги”, – так говорили вы. Я предлагал вам учение и свидетельство вселенских патриархов, а вы захотели побить меня камнями (…) Вместо того, чтобы быть побитым камнями и слыть еретиком, отныне я уже более вам не патриарх!» И сказав это, несмотря на протесты, он снял с себя патриаршее облачение, а также белый клобук и отложил посох митрополита Петра.

Перед этим имел место ряд характерных явлений: перебранка между патриаршим посланным и окольничим Богданом Хитрово, состоявшаяся при всем народе, затем многозначительное отсутствие царя на службе в Казанском соборе, и, наконец, накануне отречения от патриаршества Никон услышал высказанное ему князем Ромодановским обвинение: «Ты именуешь себя великим государем, тогда как у нас только один великий государь – царь»[1067].

То были явные признаки изменения расположения царя к Никону: ведь этот титул «великого государя», который носил еще Филарет, царь Алексей сам даровал Никону, и последний носил его на протяжении многих лет! Для Никона перестать разделять с царем власть над государством – означало полное падение. Лучше уж оставить патриаршество! Может быть, царь, столь еще юный, только становившийся самостоятельным, сам придет умолять своего духовного наставника остаться! В горячей вспышке, имевшей место 10 июля, это чувство обиды, видимо, не было чуждо Никону. Но и чувства, выраженные в речи, обращенной к верующим, были не менее искренние: в них чувствовалась усталость от борьбы, предпринятой против целого народа; мысль, что в конце концов не стоило смущать церковь из-за лишнего «аллилуия», или уничтожения некоторых молитв, или даже троеперстного крестного знамения, заимствованного у греков.