VIII Аввакум в Юръевце

Поскольку время прибытия Аввакума в Москву неизвестно, трудно сказать, каких именно происшествий он был свидетелем. Несомненно, во всяком случае, одно: он не мог быть безучастным к событиям, происходившим в этот исключительный момент.

Наконец, наступил день поставления его в сан протоиерея, который был важен для него. Согласно установленному распорядку, архидиакон и протодиакон подвели его к патриарху или к служащему епископу, находившемуся посредине церкви. Началась литургия. В момент выхода с Евангелием он трижды низко поклонился иерарху, который сначала его благословил, затем поднялся и, положив руку ему на голову, произнес молитву: «Владыко Господи Боже наш, иже священничество даровавый роду нашему (…) обдержи благодатию своею сего брата нашего (Аввакума) и чистотою украси его (…) и добру ему образу быти сподоби и даруй ему в старости добрей преити житие свое». После этого иерарх благословил поручи, сказав: «Благословен будет служитель Божий протопоп Аввакум для служения в Юрьевской святой церкви Входа Господня во Иерусалим, во имя Отца и Сына и Святого Духа». Затем он еще раз возложил на него руку и трижды провозгласил: «Достоин!» и певчие трижды пропели «Достоин!» После этого новый протоиерей был введен через Царские врата внутрь алтаря, где он приступил к богослужению с другими священнослужителями[664]. Таким образом, дело шло не о простом назначении на должность административным путем, но о возвышении в новый священнослужительский сан – нечто среднее между рукоположением во священника и во епископа. Поэтому-то Аввакум всю свою жизнь настаивал, вовсе не из тщеславия, но в качестве отличительной черты присущего ему священства, на признании своего протоиерейского сана.

Протоиерейский сан был связан с целым рядом характерных отличий. Протоиерею полагались особые признаки его достоинства: набедренник, символ духовного меча, которое есть Слово Божие[665], двурогий посох с рукояткой в форме буквы Т, почти как епископский жезл[666]. Он имел право носить уже не суконную камилавку, как простые священники, а бархатную из зеленого, красного или черного материала. Священники испрашивали у него благословения и стояли перед ним с обнаженной головой. Народ оказывал протоиерею особое уважение[667].

Согласно Стоглаву, протоиерей имел право юрисдикции над всем белым духовенством своего благочиния; он должен был наблюдать за тем, чтобы оно точно выполняло свои обязанности, и в случае повторного неповиновения он был обязан доводить это до сведения епископа; ему также надлежало поучать народ[668]; в иных случаях его полномочия были весьма широки: Савва Ефимов, нижегородский протоиерей, сыгравший в 1611 году, наряду с Мининым, значительную историческую роль, получил в августе 1606 года от царя Василия открытый лист, в силу которого настоятели и «священники всего города» обязаны были ему повиноваться, под страхом пени. Протоиерей, в случае повторного неповиновения и небрежности, имел право «посадить священников и дьяконов на одну неделю в тюрьму» и вытребовать для этого стрельцов[669]. Полномочия Аввакума, конечно, не были меньше; есть все основания полагать, что они были указаны в патриаршей грамоте. Эти полномочия давались и белому духовенству довольно широко, ввиду того, что в области имелись только второразрядные монастыри и скиты.

Но, в особенности ввиду задач настоящего момента, протопопы должны были осуществлять реформу, как то: вводить единогласие, осуществлять требования стоять чинно с благоговением в церкви, выполнять заветы Церкви, бороться с пьянством и с уже запрещенными увеселениями. Для того, чтобы проводить это в жизнь, Аввакум был облечен известной долей гражданской власти: он имел право наблюдать за действиями воеводы, и последний был обязан с ним советоваться. Таким образом, он становился одним из главных исполнителей большого плана, задуманного боголюбцами.

Ему в это время был тридцать один год, тем не менее сочли, что его можно облечь в наивысший сан, который только может получить женатый священнослужитель, ибо сан епископа давался монашествующим. Со своей стороны, Аввакум питал к тем, кто его облекал этим новым саном, глубокое уважение, смешанное с сыновней привязанностью. Можно себе представить, с каким пылом и с какой убежденностью он ринулся в бой.

Нам неизвестна точная дата, когда новый протопоп с протопопицей Анастасией и тремя детьми: Иваном, Агриппиной и Прокопием пустились в путь в Юрьевец. Это должно было произойти после окончания заседаний Собора во вторую половину марта. В Юрьевец они должны были приехать в конце месяца[670]. Таким образом, Аввакум смог совершить богослужение в Вербное воскресенье в своем соборе, посвященном Входу Господню в Иерусалим. Это как раз был храмовой праздник[671].

Юрьевец в начале того века был главным городом малозначащего уезда. Он стоял на склонах отлогих гор и у подножия крутого холма, возвышавшегося над правым берегом Волги, приблизительно на полдороге между Костромой и Нижним Новгородом. В XVII веке его положение на большой реке против притока Волги Унжи, откуда он получал лес с Севера, и близость его к сельскохозяйственной и промышленной области Шуи были для него большим преимуществом. Если Вологда насчитывала около 300 дворов, то в Юрьевце был 141 двор. В нем было все, что свойственно внушительному городу: кремль со стенами и башнями, построенными частично из камня и частично из глины, с естественными или вырытыми рвами; затем шел город в собственном смысле этого слова, то есть посад, окруженный частоколом; наконец, были предместья. Управлялся он воеводой с помощью 9 дьяков, двух уголовных судей, тюремного начальника и палача. Стража его состояла из одного сотника и полусотни стрельцов. Весь этот военный аппарат можно было оправдать воспоминаниями о Смутном времени: зимой 1609–1610 годов, в то время как многие соседние города, такие как Шуя, Суздаль, Владимир, изменили законному царю Василию, в Юрьевце ремесленник Красный призвал горожан к оружию и очистил окрестности от банд. Горожане Юрьевца были богаты и состоятельны. У них было на рыночной площади 57 лавок, 6 балаганов, 13 длинных прилавков, на которых и поныне еще можно встретить скромных продавцов, раскладывающих свои продукты, и 8 сараев. Кроме того, было 25 кузниц, в 16 из них работа шла полным ходом. Славились и процветали местные фабрики набивного ситца и красильни. Юрьевецкие купцы отправлялись вверх по течению вплоть до Костромы и Ярославля, а вниз – до Балахны и Нижнего. Они получили привилегию во время своих путешествий, за исключением случаев, когда их заставали на месте преступления, подлежать суду только московских властей или же властей их собственного города. Четверо старост возглавляли четыре разных района города. Город с гражданской точки зрения жил полной жизнью.

Духовная жизнь характеризовалась тем, что в городе было около десяти церквей, два мужских монастыря и два женских, в общей сложности около десятка священников, но только два дьякона (что служит доказательством отсутствия честолюбия у большинства приходов) и около сотни монахов и монахинь[672]. В Богоявленском монастыре хранились мощи местночтимого святого Симона, юродивого Христа ради. Он преставился 4 ноября 1584 года, и патриарх разрешил его почитание в 1635 году. На его могиле совершались чудеса[673].

В Юрьевце и сейчас имеется собор с престолом во имя Входа Господня в Иерусалим, прекрасная церковь чисто московского стиля XVII века. В 1909 году Археологическая комиссия отнесла его построение к 1633 году[674]. Однако Аввакум в этом храме никогда не служил. Это каменный храм, однако перепись 1676 года указывает, что в Юрьевце были только деревянные церкви[675]. Можно было бы предположить, что данные за 1633 год говорят о деревянной церкви, построенной ранее теперешнего собора. К сожалению, эта же самая перепись, дающая сведения о соборе 1676 года, сообщает нам, что он был построен после другого, уничтоженного пожаром немного ранее 1670 года и находившегося в другом месте[676]. Таким образом, мы ничего не знаем о церкви, в которой служил Аввакум в 1652 году.

Что, может быть, с 1652 по 1676 год менее изменилось, так это состав соборного клира: два священника, один дьякон, один дьячок и один церковный сторож. В 1676 году у протопопа была усадьба приблизительно в 2000 квадратных метров[677]. Усадьба Аввакума была, очевидно, не меньше. Там, без сомнения, находился, помимо жилищных и служебных построек, духовный приказ, о котором перепись нигде в другом месте не упоминает. Туда протопоп и призывал своих подчиненных, чтобы сообщать им постановления патриарха. Там же он их и принимал по всем вопросам[678] или делал им выговоры; там же он получал сборы, которые надлежало посылать в Москву, и вел их запись; там он в известной мере выполнял роль мирового судьи в области духовных и нравственных дел, что входило в его обязанности. «Десятина» Юрьевца была обширна: помимо города и предместий, она распространялась на семь приходов[679]. Это была одна из самых крупных протоиерейских единиц патриаршей области[680].

Некоторые соборы получали от царя ежегодную дотацию (ругу) или деньгами, или натурой, кроме того, еще масло, воск и вино для церковных служб. Нам неизвестно, пользовался ли Юрьевец этими особыми дотациями. Так или иначе, некоторые протопопы имели и другие источники доходов. Так, мы видим, что в 1676 году протопоп Федор Иванов владел на базарной площади двумя лавками, приблизительно в 8 метров длины (по фасаду 8 метров и 4 метра в ширину). Может быть, это было чисто личное владение[681]. Собор сам по себе собирал 232 копны сена на левом берегу Волги, а также вдоль Унжи[682]. Царь уступил собору пополам с приходом церкви Покрова право взимать пошлину за причал судов на Волге[683]. Эти источники доходов существовали, без сомнения, и во времена Аввакума.

Но в особенности собор в Юрьевце существовал на средства различных церковных поступлений. После того, как была выстроена новая церковь, в ней обедню можно было служить только на престоле, освященном епископом. В действительности благословение сводилось к помещению на престол плата, на котором с одной стороны вместе с крестом и орудиями Страстей были вышиты дата его освящения и имя иерарха, с другой же стороны плата влагалась зашитая в шелковую материю частица святых мощей. Этот плат с мощами назывался антиминсом[684]. Протопоп раздавал в своем благочинии антиминсы и взимал за каждый полрубля. Затем были еще даяния со стороны воеводы во время Рождества, когда отправлялись к нему всем причтом на «славление»[685]. Были еще и даяния верующих, связанные с наступлением определенных дат в году, плата за заказные обедни и молебны, как в церкви, так и на дому, а также и небольшие денежные приношения за причастие и другие таинства. Все это вносилось в общую кассу собора и распределялось согласно принципам, о которых нам мало что известно; большая часть отдавалась протопопу, остальное служащим священникам и церковнослужителям[686]. Материальное и социальное положение Аввакума было гораздо лучше, чем в Лопатищах, и он не отказывался вместе со своей семьей пользоваться всеми законными преимуществами. Он ведь не давал обета бедности. Зная его характер, можно предполагать, что он не старался особенно приумножать доходы; он не выжимал ничего из своей паствы и не обделял ничем своих подчиненных. Только обязанности его теперь были двойные: он был посланцем боголюбцев для выполнения церковной реформы и вместе с тем уполномоченным по сбору патриаршего налога.

Протопопу надлежало собирать плату за бракосочетания[687]. В особенности он должен был выдавать венечную память и получать за нее следуемое. Венечная память писалась так: «От протопопа Аввакума с причтом попу такому-то такой-то церкви. Получили мы просьбу от юноши (имя рек) такого-то села: он выбрал себе жену (имя рек). Ты соберешь сведения на их счет: не имеется ли у них родства кровного или по свойству, или духовного, и после расследования благословишь их. Такого-то числа»[688].

Повенчанные вносили священнику таксу – два алтына, доходившую порой до 4 и 6 алтын, если дело шло о втором или третьем браке; сверх этого, гербовый сбор в 3 деньги; священник, в свою очередь, передавал протопопу собранные деньги и последний регистрировал их, чтобы отдать в них отчет в патриаршую казну[689]. Но случалось, что жених и невеста либо сговаривались со своим священником, чтобы обойтись, к обоюдной выгоде, без венечной памяти, либо сходились, не испрашивая благословения у Церкви. Оба эти нарушения закона были частыми. Аввакуму, без сомнения, некогда было заниматься обычными годичными сборами; наоборот, все, что касалось брака, его интересовало вдвойне, и как ответственного администратора, и как пастыря. Он столь внимательно наблюдал за брачными делами, то преследуя тайные незаконные сожительства, то обнаруживая прежние обходы закона и всегда требуя предписанные штрафы, что собрал их на 9 рублей 22 алтына 3 деньги больше, чем в предыдущие годы[690].

Все городские священники и дьяконы и даже представители черного духовенства должны были принимать участие в богослужении в соборе, у каждого была в нем своя седмица, а порой, по-видимому, они обязаны были присутствовать на богослужениях соборно, чтобы сделать службу особенно торжественной[691]. Принимая во внимание его обычный образ поведения со служителями своей собственной церкви, надо думать, что Аввакум крепко держал их всех в узде.

Он приступает к служению утрени один, ожидает пока не придут другие. «Они просят прощения; хорошо, да простит им Бог! Но если кто-нибудь притворяется дурачком, – посадить на цепь! Не доводите меня до гнева!»

Все выполняется строго согласно богослужебным книгам, без спешки, по уставу, и ни одна часть богослужения не перекрывает другую, все исполняется единогласно, будь то обедня, канон или же совершение таинств. Нет более добавочных слогов, никакой колоратуры, ни «хомоний», ни «аненаков» – священные тексты поются так, как они произносятся. Таким образом, все верующие могут следить за службой и все понимать. Тем хуже, или скорее тем лучше, думает Аввакум, если служба длинная[692].

Так прошло почти два месяца, относительно которых у нас никаких подробных сведений нет. Много позднее, в своей тюрьме на берегу Ледовитого океана, Аввакум, окидывая как бы с высоты птичьего полета свои прошлые чувственные терзания, описывает их своему ученику Симеону несколькими живыми чертами:

«А во церковь иду, а тово и гляжу, как нападут. А в церкве стою, паки внутренняя беда: безчинства в ней не могу претерпеть. Безпрестанно ратуюся. С попами пьяными, и с крылошаны, и с прихожаны. Малая чадь, робята в церкви играют, и те душу мою возмущают. Иное хощу и промолчать, ино невозможное дело, – горит во утробе моей яко пламы палит. И плачю, и ратуюся. А егда в литоргею нищия по церкве бродят и не могу их унять, и я им кланяюся, и денег посулю, велю на одном месте стоять, а после обедни и заплачю. А которые бродят и мятежат людми, не послушают совета моего, с теми ратуюся, понеже совесть нудит, претерпеть не могу. (…) Вошед в церковь, ов смеется, ин празднословит и плищь счиняет во время соборнаго моления, и инже, разгордевся, устав церковный пременяет; а ин иная непотребства (здесь, очевидно, речь идет о соборном притче. – Прим. авт.); стоящи же в церкве яко изумлении и неми, и глуси, и слепи, слышавшее не слышат и видевши не разумеют, ни болезнуют о разлучении церковнаго устава; вси бегуны, вси потаковники, вси своя си ищут, а не яже суть Божия. Аз же глаголю и повелеваю на мятежника церковнаго всем верным руки возложити и далече от церкви отгнати паче онаго варвара (речь идет о скифе, о котором Иоанн Златоуст говорит в нравоучении в «Беседах апостольских», Аввакум упомянул о нем выше. – Прим. авт.); и дондеже в покаяние придет, ни на праг церковный не попущу таковому возступити. Церковь бо есть небо, церковь Духу Святому жилище (…). Егда возступил еси на праг церковный, помышляй, яко на небо взыде, равно со ангелы послужити Богу»[693].

Мы позволяем себе думать, что многие черты из сказанного касаются Юрьевца. Аввакуму приходилось вступать в бой по поводу всего: по поводу беспорядков в церкви, пьянства, шедшего в городе; из-за народных увеселений, из-за обманов, которые творились в ущерб патриаршей казне, из-за разврата и теплохладного отношения к священным предметам; он боролся и против «харь» и притираний с румянами. Он делал это решительно, чтобы выполнить свою двойную обязанность духовного вождя и церковного администратора и, прежде всего, для того, чтобы повиноваться голосу своей совести. Но вот вдруг какая совсем неожиданная дипломатия, и вместе с тем какой луч света, пролитый на характер этого человека! Он ценою денег старается купить доброе поведение нищих! Слишком много было людей, восстановленных против него из числа как мирян, так и духовенства; среди его врагов были мужчины и женщины, взрослые и дети, горожане и деревенские жители; и вот, несмотря на то, что его послали сюда царь и сам патриарх, несмотря на то, что он был представителем Бога на земле, силы были неравные: борьба неизбежно должна была кончиться не в его пользу.

Очень может быть, что взрыв произошел по случаю праздника св. Симеона 10 мая, праздника, привлекшего множество народа. У Аввакума в Приказе вдруг появилась яростная толпа; его вытащили на улицу, затем били батогами и кулаками и поваленного топтали ногами. Власти, с воеводой Денисом Крюковым и его пушкарями во главе, прибежали на место как будто случайно, в то время, когда протопоп уже лежал замертво избитый, брошенный «под избной угол»; их было всего-навсего около двенадцати человек против тысячи или полутора тысяч врагов Аввакума. Пушкари смогли только, «ухватив» его, положить на лошадь и «умчать» в «его дворишко». Толпа же с криком «убить вора» приступала к его двору, угрожая в него ворваться: по-видимому, женщины и попы были самыми яростными в этом деле! Как утихомирилась эта ужасная ярость, успокоилась ли она сама собой, как это иногда случается, к вечеру, или же ее укротило наличие вооруженной силы, мы этого не знаем. Во всяком случае, Аввакум обязан был своему природному крепкому здоровью тем, что оправился от нанесенных ему ран. Два дня он пролежал, а затем ночью скрылся с двумя товарищами, очевидно, его единомышленниками, не менее скомпрометированными в глазах толпы, чем он сам, и отправился по Волге в Москву[694].

Он, человек непоколебимого долга, покидал две вещи, дорогие его сердцу, священные для его сознания – свой собор и свою семью. Это бегство, было ли оно действительно необходимо? Здесь мы стоим перед загадкой, которая выяснилась лишь впоследствии, благодаря целому ряду происшествий. Аввакум, проезжая через Кострому, остановился там. Он нашел этот большой город также в состоянии полного возбуждения. Его протопоп Даниил только что был изгнан таким же мятежом, какой произошел в Юрьевце; относительно этого костромского мятежа мы прекрасно осведомлены благодаря расследованию, написанному на 270 листах, сохранившихся в Архиве Министерства юстиции.

Даниил, местный протоиерей, и Герасим, игумен Богоявленского монастыря, были посланы сюда кружком боголюбцев. Они объявили войну скоморохам и песенникам, которые нарушали церковный мир у собора, равно пьяницам, которые соединившись в пять, шесть человек, днем и ночью запружали проезжие дороги и творили тысячи непристойностей; эти два человека делали жизнь духовенства очень тяжелой, распекая тех, кто выпивал или не выполнял своих обязанностей, а иной раз, выйдя из терпения, запирали их в подвальный этаж Успенской церкви. Воевода Юрий Аксаков и его дьяки, которые должны были оказывать Даниилу и Герасиму вооруженную помощь, сами, напротив того, предавались всякого рода бесчинствам и разврату и, вместо того чтобы держать правонарушителей под арестом, выпускали на свободу тех из них, которые обещали им деньги за освобождение. Положение ухудшалось с каждым днем. Во вторник на Фоминой неделе, следовательно, 27 апреля, когда некий священник Павел проходил по Никольскому мосту, какой-то пьяный без портков, подойдя к нему, поднял полы своего кафтана. Другие священники жаловались на своих прихожан, которые их дожидались у порога церкви, вооруженные ножами, чтобы зарезать их, или угрожали им посадить их на кол на частоколе церковной ограды. Ночью 25 мая 1652 года некий Козма Васильев, уроженец Лыскова, вместе со своими товарищами пел песни на берегу Волги. Даниил вышел, чтобы заставить его замолчать. Его исколотили, сорвали скуфью – наивысшее оскорбление! – повалили его, оставив едва живым, без сознания и, наконец избили еще раз перед домом воеводы. Воевода, хотя и был уведомлен о разыгравшемся событии, поостерегся вмешаться; прибежали горожане, но никто не вступился. 28 мая, в полдень, улицы заполнились толпой, которая с пением приближалась к собору. Она состояла преимущественно из окрестных крестьян под предводительством деревенского священника. Толпа хотела освободить посаженных в тюрьму узников и выкрикивала угрозы с требованием смерти по адресу Даниила и Герасима. Это был настоящий мятеж. Собор был взят штурмом, и ненавистные преобразователи вынуждены были скрываться. Приближенные к Даниилу и Герасиму люди, которых часто видели с этими священниками и которых толпа подозревала, как их сторонников в деле борьбы против игрищ, водки и песен, вынуждены были уступить. Такие ревнители были, правда, немногочисленны, ибо во время допросов оказалось только четверо священников и один дьякон, которые свидетельствовали против виновников мятежа: все же остальные, крестьяне, горожане, даже священники собора и игумены четырех соседних монастырей, утверждали, что они ничего не знали, ничего не видели и ничего не слышали[695].

Мятеж в Костроме нам освещает характер мятежа в Юрьевце: те же самые причины, те же самые зачинщики, и тут, и там священники во главе мятежа и отсутствие кого-нибудь, кто мог бы защитить преобразователей; в результате – те же следствия. Почти полная одновременность этих происшествий наводит на определенные размышления. Аввакум, покидая Юрьевец, конечно, не мог, из-за отсутствия времени, узнать об отъезде Даниила; но мало вероятия, чтобы как раз в этих двух городах, относительно близко находящихся друг от друга, мятеж разразился бы почти в один момент, если он только не был заранее задуман. Инициатива мятежа, очевидно, исходила из Костромы, где причины для него были более многочисленны: все население было сомнительной репутации, свойственной большому порту. Тут было много иностранцев, связанных с другими волжскими портами; играла тут роль и близость сел, принадлежащих Глебу Морозову, жители которых были чрезвычайно ожесточены суровой материальной и моральной опекой своего господина[696] и вместе с тем осмелели в силу могущества своего помещика, на которого они все-таки рассчитывали; может быть, здесь правили и протопоп более грубый, а воевода более открыто враждебно настроенный по отношению к ревнителям. Нет ничего удивительного в том, что заправилы из Костромы натравили недовольных и в Юрьевце. Кто знает, не были ли оба воеводы в заговоре? Оба они ограничились тем, что спасли жизнь пострадавших, посоветовав им покинуть город. Каким образом Даниил со своей стороны, так же, как и Аввакум со своей, не могли не почувствовать тот широкий заговор, то организованное оппозиционное движение, против которого они не могли устоять, против которого единственным прибежищем была только Москва?[697]