I Симеон, архиепископ Тобольский

Путь изгнанников проходил, как обычно, через Переславль Залесский, Ярославль и Вологду. Переезд совершался в повозках. В этих трех городах у Аввакума были собратья, более или менее открыто ему симпатизировавшие: архимандрит Тихон, протопоп Ермил – если он только к тому времени вернулся на свою прежнюю должность, а также архиепископ Маркел. Аввакум был под стражей, и более того, по приказу, ссыльных было предписано везти возможно быстрее и им было запрещено задерживаться где бы то ни было[839]. Однако смена стрельцов в Ярославле позволяла заменить всю строгость приказа некоторыми послаблениями; В Вологде сухопутная дорога кончалась и начинался водный путь; вставал вопрос, было ли там наготове судно, чтобы плыть вниз по Сухоне? Само время года торопило их. Конечно, можно было достичь Сольвычегодска[840] до окончания навигации, плывя через Тотьму и Великий Устюг, но там надо было нанимать сани: Великий сибирский путь вел через Кайгородок и Соликамск в Верхотурье, пролегая по восточному склону Урала. Верхотурье было городом, где проходила граница между собственно Русью и ее колониальными владениями. Там были таможня, провиантские склады, гарнизон. То был конец земли русской и христианской, первая крепость в башкирской и татарской землях: за ними начинался громадный материк, поприще недавних побед, где русские деревни представляли собой только островки, где церкви встречались редко, а священники еще реже. Но после военных постов в Туринске и Тюмени Тобольск был уже и недалеко[841]. С самым малым обозом и в наилучшее время года, то есть зимой, путешествие могло совершиться из Москвы в Тобольск в течение месяца[842]; для Аввакума же и его семьи, поскольку способы передвижения менялись, это путешествие продолжалось тринадцать недель. Можно представить себе все тяготы этого переезда в три тысячи верст для женщины, которая только что разрешилась от бремени; для новорожденного, которому было всего несколько дней, для трех маленьких детей и их отца, еще раз изгнанного, униженного, побежденного[843].

Около 20 декабря, или во всяком случае можно с уверенностью сказать – до Рождества, высланные прибыли к месту своего назначения. Сначала они были, как полагается, препровождены к воеводе, который затем отослал их к архиепископу. Там, наконец, они нашли покой и утешение. Симеон не только вообще был иерархом, стремящимся дать своей пастве хороших духовных пастырей, но в данном случае он был особенно счастлив тем, что получил не какого-то рядового священника, а самого Аввакума. Симеон был настоящим братом во Христе во всех отношениях. Он также сохранил самое нежное воспоминание о св. Макарии Желтоводском; он был учеником доброго царского духовника Стефана, и ему покровительствовала царица Мария[844]; он любил хорошие книги, торжественность в исполнении богослужения и строгие нравы; он поддерживал строжайшим образом свободу церкви против покушений на нее гражданских властей. Покинув Москву до прихода Никона, он ничего не знал ни о происшедших распрях, ни о внесенных новшествах. Для Аввакума в Тобольске продолжался в общем счастливый период его московской жизни.

Симеон испросил и сейчас же получил для своей необъятной епархии, простиравшейся от Урала до Тихого океана[845], назначение трех протоиереев: в старый кафедральный Вознесенский собор в Тобольске, в Верхотурье и в Томск. Он мог послать Аввакума в провинцию, но предпочел оставить его у себя[846]. Нам неизвестно, сделал ли он его благочинным окружающих приходов. Но и в самом Тобольске работы хватало. Со времен Киприана, первого архиепископа Тобольского, колонизация Сибири все расширялась. Город разросся, это была столица всей Сибири. Вокруг крепость, в остроге проживали двое воевод, из которых первый, «старший» воевода, был почти всегда очень видным сановником, временно удаленным от Двора. При них было два главных дьяка с их приказами, писцами, толмачами и гарнизоном: там находилось около тысячи казаков, как конных, так и пеших, стрельцы, пушкари и тюремная охрана, несколько сотен иноземных наемников – поляки, литовцы, немцы – и несколько сот некрещеных татар. Таким образом, «царские люди» в городе преобладали. В слободах же было около трехсот-четырехсот дворов, принадлежавших торговцам, ремесленникам и разного рода мастерам[847]. Наконец, в Тобольске был и целый городок, заселенный туземцами.

Экономически город жил кипучей жизнью: через Тобольск проходили обозы с рожью, посланной из глубины русской страны: с Вятки и Камы; отсюда они двигались на восток, где земли были еще плохо возделаны[848]. Из Тобольска сейчас же после вскрытия рек целые караваны направлялись к озеру Ямыш за солью и чтобы вести обменный торг с бухарцами и калмыками[849]; другие направлялись к Енисею и Байкалу; третьи плыли вниз по Оби к Березову. В декабре 1654 года на реку было спущено 89 исправленных дощаников; кроме того, было 25 дощаников, требовавших ремонта[850]. Из этого видно, сколько такого рода торговая деятельность требовала плотников, кузнецов, конопатчиков, судовщиков, грузчиков.

Добрая часть этой рабочей силы была, совершенно естественно, составлена из туземцев: татар, калмыков, остяков, башкир. В городе не было недостатка и в бухарских и хивинских купцах, также как и в китайских купцах, бывших в Тобольске проездом или осевших там на постоянное жительство. Даже и сами русские, жившие в Тобольске, происходили из разных областей, хотя главным образом из городов Поморья; много было в городе и ссыльных[851]. Все они были отважными молодцами, пустившимися в опасную жизнь из любви к наживе или из стремления к приключениям; а больше всего из-за отвращения к разным социальным и нравственным принуждениям. Смесь рас далеко не способствовала укреплению старых московских обычаев. Поэтому жалобы первых церковных пастырей были вполне закономерными[852].

Христианская вера здесь более, чем где-либо, была засорена суеверием, ибо язычество кругом было реальным и действенным фактором, с которым сталкивались ежедневно: какой, в самом деле, соблазн посоветоваться с шаманом о будущем, позвать к больному колдуна! Архиепископ Симеон пишет в связи с какими-то листьями, обладающими магической силой и найденными у воеводы отдаленного поста, что даже в самом Тобольске умножились случаи колдовства. «Прежде чем заключить брак бросают жребий, а чтобы себя от него избавить, призывают колдуна. Здесь нет ни одного брака без этого обычая»[853].

Все предосудительные развлечения, запрещенные на Руси, были перенесены в новую страну, где они из-за порочной среды практиковались с еще большим неистовством. В жалобах Симеона мы находим и скоморохов с их дьявольскими играми, и кулачный бой, и качели; упоминаются и еще более характерные греховные вольности. Относительно пьянства Симеон пишет: «Много и притонов и потайных кабаков, где люди напиваются чуть не до смерти, умирают без покаяния и убивают друг друга»[854]. Какой-то конный казак открыл кабак с брагой. «Это настоящий разбойничий вертеп: чтобы пить и играть, они оставляют в кабаке последнюю рубашку, валяются там голые, босые; ругаются отвратительно, избивают друг друга до крови; совершают всякого рода непотребства»[855]. Китайский табак и бухарский бадьян, смешанный с водкой, также были причиной сильнейшего опьянения и, порой, смерти[856].

Но в половом отношении обычаи завоеванной страны давали себя чувствовать совершенно исключительным образом. В Сибири чувствовалось отсутствие женщин; ведь царские люди или ремесленный люд обычно приезжали туда без семьи. Другие же, уезжая по поручениям, или отправляясь на дальнюю охоту, или пускаясь в путь по торговым делам, оставляли своих жен в Тобольске; отсутствие же их бывало часто весьма продолжительным. Когда читаешь донесения злосчастного архиепископа, то чувствуешь, что страна была объята буквально всеобщей вакханалией; «женщины, покинутые в продолжение десяти лет и даже более, забывают свои обязанности, живут с иностранцами, у них рождаются от них дети; из-за стыда они от этих детей избавляются либо убивают их»[857]. «Во всей Сибири вдовы, девушки, замужние женщины имеют детей от невесть кого, и никто им этого не ставит в преступление»[858]. Служилые люди покупали туземных женщин и за деньги переуступали их друг другу, меняли их при каждом своем перемещении из города в город, а возвращаясь на Русь, бросали их. Другие же привозили из Руси под именем «вольных вдов» девок, которыми они и торговали[859]. Со времени большого пожара 1643 года множество русских вынуждены были устроиться в юртах туземного городка; они были виновны не только в том, что ели и пили с нехристями, «но и в том, что они еще и предавались блуду с татарами и у них были от них незаконные дети»[860].

Симеон закончил одно из своих писем царю следующим образом: «Забыли они свое звание христианское; нет у них духовного пастыря, и в церковь они не ходят»[861].

Чтобы напоминать своей пастве о ее христианском звании, у Симеона не было достаточного количества священников. Даже в обоих соборах в Тобольске, писал он в начале 1653 года, имеется только по одному священнику, а во многих церквах священников нет вовсе. Однажды надо было заменять старого и больного якутского священника и не нашлось никого, кого можно было бы послать! Итак, есть приходы, которые отстоят на пятьсот верст и более от церкви; дети рождаются, их не крестят, люди умирают без исповеди. «Некого рукополагать, ибо в Сибири есть только сосланные, и мало людей, желающих быть священнослужителями. Те же, которые просят их рукоположить, после своего исповедания признаются недостойными». Ныне служащие священники, находящиеся в городах, удаленных порой на расстояние целого года пешего пути и даже более, «живут распущенно и выполняют свое служение небрежно и подчас вопреки уставу, (…) служат они по своему усмотрению, как им заблагорассудится, (…) а призвать их к порядку невозможно из-за расстояния». То же самое положение наблюдалось и в отношении монастырей: «Не будем и говорить об игуменах и архимандритах; нет даже испытанных иеромонахов, ни даже простых монахов, которые были бы грамотны. (…) Из-за дальнего расстояния некому пресечь все их непорядки». Поэтому-то Симеон с самого своего приезда потребовал из Руси испытанных и верных, притом грамотных «священников белого и черного духовенства, а равно и монахов, не пьяниц и не плутов». Вместе с тем с Руси никого не присылали. Тогда он опять еще более настоятельно затребовал их: он хотел, чтобы в каждом приходе было хоть два священника. И все же «этого было бы очень мало»[862].

Он старался по крайней мере ввести в эту безысходную духовную пустыню хоть немного добродетели и благочестия, стремился заставить почитать епископское и священническое достоинство. В этом отношении дело обстояло не лучше. Старший воевода Василий Хилков, без сомнения, не был ни властным, ни жестоким; его соратник Баим, или Исидор Болтин, был старым военным, лет шестидесяти, но одновременно также и дипломатом и образованным человеком[863]. Симеон жил с ними в согласии, равно как и с их преемниками; они получили приказ «совещаться с архиепископом относительно гражданских дел… и не вмешиваться ни под каким предлогом в церковные дела»; им было сказано «предупредить всех царских людей, дабы они почитали архиепископа»[864]. Они, конечно, ни в коем случае и не стремились злоупотреблять своей властью. Однако им случалось совершать и проступки: так, основываясь на старых приказах, когда священник или дьякон ошибался при произнесении титула царя, воевода приказывал публично сечь провинившегося, что «было нанесением великого оскорбления и позора священническому званию»[865]. Но при всем том они были слабы и бессильны, а подчиненные их дерзки, грубы, развращены. Однажды в самом Тобольске дворянин Иларион Толбузин со своим отрядом напал с палками на людей архиепископа, которые готовились, по его приказу, произвести обыск. В результате они оставили на месте боя одного из архиепископских слуг избитым до полусмерти[866].

Что же касается воевод и приказных в более глухих местах, то они смещали священников, дьяконов и пономарей, арестовывали их, били кнутом, колотили, когда им вздумается. Они доходили даже до того, что снимали со священников скуфьи. Наименьшее злоупотребление властью с их стороны состояло в том, что они заставляли низшее духовенство – священников и дьяконов, столь редких в тех краях и столь нужных, выполнять разного рода работы: собирать подати и или даже работать в поле для царя[867].

Симеон пользовался в Москве сильной протекцией: мы не видим, чтобы хоть одно его ходатайство было отвергнуто. Будет ли он просить об удвоении количества вина для служения обедни в своем кафедральном соборе (10 ведер вместо 5); будет ли речь идти о регулярной выдаче денег, ржи, овса и соли для пятидесяти монахинь Успенского монастыря; возникнет ли вопрос о мощении улиц, таких скользких и грязных, что по ним трудно ходить во время крестных ходов[868], или, наконец, будет ли дело касаться грамоты (подобной той, которая была дана митрополитам Новгородскому и Казанскому: Никону и Корнилию) относительно соблюдения праздников, церковной благопристойности, а также против светского пения, дьявольских игр, пьянства и всех видов порока, – его просьбы неукоснительно выполнялись и почти всегда без промедления[869]. Мы видим, что кружок богомольцев принял близко к сердцу евангельскую проповедь в Сибири и препон со стороны бюрократии для него не существовало; но и Никон, достигнув власти, ни в какой мере миссионерской деятельности не препятствовал.

Симеон развивает замечательную энергию и деятельность. Он нашел дом архиепископа, своего предшественника Герасима, после его смерти в состоянии полной разрухи, виною коей был его племянник Иван Мильзин; казна была пуста, было 200 рублей долгу, посуда была раскрадена вплоть до последнего половника; прислуга была готова разбежаться[870]. Он приводит все в порядок, сооружает новую домовую церковь, так же как и различные строения для своего жилья и для помещения обслуживающих его лиц[871]; бережно хранит прекрасную архиепископскую библиотеку из сотен печатных и рукописных книг: этими книгами, наверное, в свое время пренебрег Мильзин и его друзья[872]. Он намеревается перенести от своего кафедрального собора, по крайней мере на 20 метров, тюрьму и несколько прилегающих лавок: ведь собор деревянный и ему грозит пожар, не говоря уже об оскорбительности соседства[873]. Он награждает митрой архимандрита Знаменского монастыря, чтобы придать больше блеска его службе. Он мечтает о том, чтобы обратить туземцев в христианство: с этой целью он предлагает основать монастырь среди остяков и получает на это, естественно, разрешение с правом выдавать денежную награду за каждое крещение[874].

Но что особенно значительно, он, начиная с первого своего донесения царю, уже пишет, что он служит обедню единогласно и служит также благодарственные молебны за членов царской семьи, а равно сообщает, что «приказал во всех сибирских церквах служить по единогласию, о чем он и сообщил по всей Сибири священникам»[875].

Он показывает себя во всем верным идеям кружка Стефана. Последнее изданное им распоряжение о единогласии привело к совершенно неожиданному последствию: оно заставило архиепископа потребовать увеличения отпуска воска, «ибо единогласие требует для совершения службы больше времени, нежели многоголосие»[876]. Это распоряжение в Сибири, как и в других местах, подало повод к конфликтам: в Нике приказной Прокопий Протопопов поносит и бьет священника, который выполняет правило единогласия; он колотит его, он даже принимается за его жену, которую он избивает до полусмерти. Архиепископ, проезжая несколько позднее по своей епархии, лично укоряет Прокопия за его поведение; последний же, вместо того чтобы раскаяться, ругает его и точно так же, как это делали в Москве, обзывает его и сторонников улучшения церковной жизни – ханжами. «Впрочем, – добавил он с необычайным предвидением того, что будет, – ваше время прошло»[877].

Таким образом, Аввакум и его архиепископ были как бы созданы, чтобы понимать друг друга.