III Собор 1666 года и отлучение

Собор был в разгаре своей деятельности. Но этот собор, увы, был очень далек от того собора, которого требовал Неронов, который царь обещал Аввакуму, о котором с наивной доверчивостью взывал Никита и столь многие сторонники старой веры. Конечно, были созваны только русские архиереи, за исключением нескольких иностранных, находившихся в то время в Москве. Но, в отличие от предыдущих соборов, белое духовенство либо не было приглашено, либо не имело права голоса при решениях: нет ни одной подписи протопопа под Соборными деяниями. Перед официальным открытием члены собора, по мере того, как они зарегистрировались, приглашались ответить письменным заявлением с подписью на три следующие вопроса: 1) являются ли патриархи Константинопольский, Антиохийский и Иерусалимский, хотя и живущие под игом неверных, православными? 2) Греческие книги – печатные или рукописные, которыми пользуются восточные патриархи, и их обряды – правильны ли они и истинны ли они или нет? И, наконец, 3) Собор, состоявшийся в Москве в 1654 году под председательством Никона, должен ли он почитаться как имеющий силу?[1345] Этот ловкий прием предварительного опроса сразу уничтожал споры. Епископы и архимандриты, захваченные врасплох, каждый в отдельности, написали то, что от них требовалось, и их заявления, сложенные вместе, установили правило веры, согласно которому не оставалось ничего другого, как «пытать о вере и судить»[1346]. Сторонники старой веры уже больше не стояли перед собором, мнение которого они могли склонить в свою пользу; они представлялись, как обвиняемые перед судом. Однако на соборе предпочитали скорее подчинять их убеждением, нежели прямо осуждать их. В продолжении долгого времени, когда шли приготовления к собору, занявшие месяцы март и апрель, каждый упорствующий архиерей был неоднократно вызываем отдельно на собеседо вание с митрополитом Павлом или архиепископом Иларионом, самыми учеными иерархами официальной церкви. Здесь их обрабатывали то приводимыми доводами, то применяя к ним грубую силу и угрозы; порой обращались с ними и с мягкостью. Надо было быть очень стойкими в своей вере и иметь закаленный характер, чтобы устоять от этого страшного двойного нажима, выражавшегося, с одной стороны, в утверждении якобы единодушного мнения всей церкви, а с другой стороны – в угрозе преследований, которых, безусловно, можно было ожидать в будущем.

Александр был, без сомнения, первым епископом, подвергшимся этому испытанию. Для него, прибывшего в Москву с целой кипой обличительных документов против новых книг, подготовленных с участием Феоктиста и дьякона Федора, для него, намеревавшегося документально доказать бесчисленные ошибки справщиков, разочарование было потрясающим. По существу своему это был человек молитвы и богословской науки, а не полемист. После нескольких собеседований он признал себя побежденным и заполнил требуемое заявление. Но в виду того, что он долгое время колебался, от него потребовали дать более точные объяснения. Он должен был ответить, что он во всех отношениях соглашался с тремя пунктами, о которых шла речь, и принимал их, между прочим, принимал троеперстие и уничтожение прилагательного «истинного»; он должен был подтвердить, что вера его отныне была именно такова, что «от сего дня он к ней прилепился, ничтоже сумняшеся и исповедовал ее из глубины своего сердца»; как доказательство своей искренности, он должен был присоединить к заявлению переписанный его собственной рукой Символ веры в исправленном виде. После того как он сделал все требуемое, ему было разрешено заседать вместе со своими собратиями. Его заявление воздействовало и на других священнослужителей[1347].

Никита Суздальский, с того самого момента как у собора появилась его Челобитная, казался самым опасным сторонником старой веры. Это был самый важный документ изо всех, им написанных дотоле в пользу старой веры; свиток был более чем в пятьдесят восемь метров длины на приблизительно пятнадцать сантиметров ширины, исписанный порой почер ком правильным и четким, порой мелким и сжатым. Никита проработал над этим сводом доказательств около семи лет. В этом документе было перечислено все: все ереси, которые были сформулированы в «Скрижали» и других отпечатанных со времени патриаршества Никона книгах, все подозрительные новшества, введенные в обряды и обычаи – все это было подробно разобрано и блестящим образом опровергнуто с помощью множества доводов. Никита использовал все возможные источники: Св. Писание, каноны, древние рукописи, касающиеся литургии, жития святых, деяния св. отцов, Стоглав, Хроники. Автор ссылается на археологию, на архитектуру древних иерусалимских и константинопольских церквей, на антиминсы, алтари, иконы, фрески, церковные сосуды и священные предметы. Он ссылался на свои беседы с патриаршим дьяком Парфением Ивановым, с дьяконом Федором, на сторонников суздальского архиепископа Иосифа и его преемника Филарета. Вся эта аргументация была использована искусно, выдержанно и добросовестно. Стиль был прост и ясен, без вульгаризмов и изысканностей; тон спокойный, серьезный и скромный, совершенно лишенный ругательств, столь обильных в ту эпоху[1348].

Труд Никиты обладал всеми данными для того, чтобы быть глубоко воспринятым народом, так же как и образованными людьми, и привлекать новообращенных. Не знать его было невозможно. Челобитная была передана на рассмотрение Паисия Лигарида, который считался наилучшим богословом, а также Симеона Полоцкого, с тем чтобы тот перевел ее Паисию на латинский язык. Что же касается самого автора, то с ним велись частные собеседования, на которых у него спрашивали объяснения относительно того или другого пункта, одновременно стремясь вернуть его на путь нового православия.

Ввиду того, что в деле с Никитой ничего не помогло, и вследствие того, что во второе воскресение после Пасхи, 29 апреля, собор уже был торжественно объявлен открытым речью царя и ответом Питирима от имени епископата, в первых числах мая приказано было Никите предстать перед собором. После чтения его Челобитной, или, вернее, выдержек из нее, после того как Никита признался, что он ее автор и действительно изложил в ней свои собственные мысли, постарались в последний раз убедить его и заставить признать свои заблуждения. Он был непоколебим. Тогда собор вынес свой приговор: поп Никита лишен священнического сана, отрешен от церкви и подвергается анафеме – он сам и его ко щунственные сочинения[1349]. Суд над ним длился несколько дней, самый обряд отлучения был совершен 10 мая[1350].

Дьякон Федор, бывший в Покровском монастыре, также несколько раз вызывался в Кремль для собеседования и допросов[1351]. 11 мая он официально предстал перед собором, собравшимся в патриаршей церкви. Ему задавали вопросы, сделавшиеся с того времени критерием православия. «Что думаешь ты о вселенских патриархах? – Никто, – отвечал Федор, – не говорит, что они неправославные; но нам известно из “Проскинитария” Арсения Суханова, что у греков нет больше православного крещения, ни истинного крестного знамения. – Но в конце концов, ты-то считаешь их православными или нет? – Они не православные, раз они придерживаются крещения через обливание и творят крестное знамение тремя перстами». И в подтверждение дьякон показал копию книги «Прения с греками», переписанную его собственной рукой с оригинала, принадлежащего Неронову[1352]; он сослался и на признание, сделанное митрополитом Иконийским Афанасием Серапиону, бывшему смоленскому протоиерею, находившемуся в тот момент в Симоновом монастыре. Что же касается патриархов, которые крестят по преданию и творят крестное знамение подобно Мелетию, Феодориту и Максиму Греку, мы их почитаем нашими духовными отцами и наставниками. – А епископы российские, православные ли они? – Вы все? Господь вам судия! Вы проповедуете и заставляете проповедовать относительно Символа веры и пения аллилуии и относительно крестного знамения догматы, противные церкви, мерзостные, нечистые и кощунственные, которым Никон научился у сатаны[1353].

Дьякон передал собору еще небольшой свиток из двенадцати склеенных листов, которым он очень дорожил. Сначала он, «убогий и невежда», поставил архипастырям собора, «обученным диалектике и философии», небольшой вопрос: как вы понимаете стихи Апокалипсиса XX, 1–3; XII, 4; XIII, 18? Если же они не понимали их сущности, то он объявлял себя готовым, с разрешения царя, объяснить их. Без лишних слов, он перечислил им основы своей веры относительно крестного знамения и аллилуии: положения Мелетия, Феодорита, Петра Дамаскина, Петра, митрополита Московского, Максима Грека, Стоглава, Требника Филарета, а также и положения из множества других книг, древних рукописей, российских, сербских, греческих и прочих, которые он сам видел. Затем, чтобы оправ дать прилагательное «истинный» в отношении к Святому Духу в Символе веры, он сослался на все книги первых пяти московских патриархов, на патриархов сербских, болгарских, молдавских, валашских, моравских, на иерархов острожских, киевских, на Евангелие, на отцов церкви, на Дионисия Ареопагита, на Большой Катехизис, на Пролог; это были труды, которым он всецело отдавал предпочтение перед рукописями, ему противополагаемыми; ведь все эти источники, он их внимательно прочел и изучил! В одной рукописи есть «Господь», но нет «истинный», в другой «истинный», но нет слова «Господь», и даже в одной нет ни слов «Господь», ни «истинный», но только «и в Духа Святаго животворящаго». Как верить столь различным символам? Где тут истина? Он назвал еще одну икону из Успенского собора, на которой был написан Символ веры. Он указывал на те же самые расхождения относительно буквы «а» между «рожденным», «несотворенным» – это «а», – говорил он, – вонзенное св. отцами, подобно острию, в скверное сердце Ария; говорил он и о том, что надо читать «несть конца». Наконец, по этому поводу он излагал свое объяснение числа 666 из Апокалипсиса; через шестьсот лет после отступничества римлян малороссы изменили Символ веры, приняли «не будет конца» и исхождение Святого Духа от Сына. Кроме того, один униатский епископ, по имени Мелетий Смотрицкий, уничтожил слово «истинный»; шестьдесят лет спустя здесь, в Великой Руси, Никон, наученный еретиком Арсением, принялся за Символ веры и ниспроверг все догматы; вышло шесть новых Служебников – и все они противоречат друг другу! «А по шести летех что явится, не вем, – время бо открывает. И о сей тайне сокровенной аще вам даст Бог инако разсудити добре: буди, и аз, убогий и невежда, повинуся вам. Ныне же тако сердцем в правду верую и усты исповедую по вышеписаных свидетельством святых книг»[1354].

Его ответы нисколько не походили на оскорбительный памфлет. Это было рассудительное изложение своих убеждений, глубоко продуманное и основанное на авторитетных источниках, без риторических тонкостей, без грубых формулировок, плод деятельности необычайно уравновешенного разума. От его работы веяло не только искренностью, она отражала глубокое волнение верующих перед реформами, которые казалось, извратили веру, перед расколом, который последовал затем, перед предсказаниями Апокалипсиса, которые, по-видимому, точно относились к настоящему времени. Однако все это убедительное изложение его взглядов на новшества Никона и весь пыл его религиозных убеждений не привели ни к чему[1355].

После того как 11-го дело Федора было окончено, перед собором, очевидно 12-го в субботу, предстал Аввакум. Его привезли накануне из монастыря св. Пафнутия Боровского, посадив на плохонькую лошаденку. Весь путь по распутице он совершил без остановок. Без того уже изможденный сидением на цепи в продолжение двух месяцев, он прибыл в Москву полуживой. Утром его ввели в церковь, где происходило заседание собора. Его начали допрашивать, и он стал отвечать. Но после одного его резкого ответа, переданного Козмой, уже невозможно было даже предположить, что он изменит свои твердые взгляды. Приговор был быстро вынесен[1356].

На следующий день, в воскресенье 13 мая, в Успенском соборе приступили во время обедни к лишению сана и отлучению от церкви первых двух осужденных, Аввакума и Федора. Обряд начался после Великого выхода. Протопоп с горечью увидал, как к нему приблизился, чтобы остричь ему волосы, дьякон Афанасий, а также его охранник в Тобольске Матфей Ломков, только теперь его имя было Митрофан и он был ризничим у митрополита Павла. Вот был еще один, которого дьявол сразу же поглотил![1357] Лишение сана было произведено грубо: сорвали все отличительные знаки священства, у Аввакума сняли все то, что подобало его сану, у него также отняли рясу, в которой он ходил. Затем последовало изгнание из алтаря жезлом, пение стиха «Ныне Иуда Наставника своего предает и к дьяволу приобщается». В то же время оба хора, подобно яростным громам, перекликаясь, гремели снова и снова: «Анафема! Анафема!» Аввакум не выдержал и самым громким голосом, насколько хватало сил, также закричал: «Анафема! Анафема! Злым архиереям!» Дьякон Федор тоже закричал вслед за ним по их адресу: «Анафема! Анафема!» «Зело было мятежно в ту обедню», – написал позднее об этом протопоп[1358].

В последний момент, уже в Успенском соборе Федор передал архимандриту Чудова монастыря Иоакиму новый запечатанный свиток в двенадцать листов, с надписью в виде адреса: «Сего писания никому не распечатать и не прочести, кроме самого царя, и с сим писанием хощу аз судитися с вами на страшном суде Христове»[1359]. То не была обстоятельная защитительная речь, это было своего рода завещание. И вместе с тем дья кон, льстя себя какой-то последней надеждой, собрал в своей рукописи, правда, расположив их несколько беспорядочно, большое количество заблуждений, противоречий и произвольных изменений, найденных им в книгах, напечатанных со времени Никона. В «письме» поданном собору, дело касалось только главных вопросов; здесь же говорилось и о подробностях; тут фигурировали: буква «и», добавленная к имени Исус, низведенному, таким образом, до имени Иисуса Навина и Иисуса сына Сирахова[1360]; Божия Матерь, названная просто «детородительницей», и сокращение песнопения «Свете Тихий». «Блудят, государь, што кошки по кринкам, так нынешние переправщики по книгам, и яко мыши огрызуют божественная писания», – писал дьякон. Только в конце своей рукописи он возвращался к принципиальному вопросу: Церковь, говорил он, не могла заблуждаться до такой степени, чтобы надо было восстановить ее в том объеме, как они это утверждали; «Как, государь, прародители твои держали веру и отец твой, государь наш: тако и мы те же догматы хощем держати и спастися, а претворяти их не хощем. (…) Мы, государь, ни от чево не отпали (…). Сами же (…) своя небывалая вносят, и нас силою приводят и хотят покорити мучением». Истинная Церковь сама терпит преследования, а не других преследует. «Не поверь, государь, одному Никону, патриарху бывшему (…). И ныне кажется ученик Христов быти, ноги умывает водою: а иным те же ноги ломает дубиною, а иным кнутом кожю одирает. Христос Спас наш тако не творяше (…) сам бит был, а никово не бил». Федор заклинал царя не верить своим советчикам, искать самому правду, дозволить обеим сторонам свободно говорить и, в конце, говорил о Страшном суде. Затем он отпустил шпильку: «А о том, государь, что у Никона патриарха слышал аз поносныя слова на тебя, царя, – о том скажю, ково ты, государь, зная, пришлешь, или сам спросишь, и об иных тайных делех великих, ихже достоит тебе, государю, ведать»[1361]. Какое жалкое падение, какая некрасивая уловка, достойная лишь заурядного осужденного!

Между тем, когда анафематствованные были в присутствии громадной толпы изгнаны из собора, Федор проявил большую и прекрасную стойкость: сложив пальцы, он начертал ими так высоко, как только мог, знамение запретного креста, воскликнув: «Братья, за эту истину я страдаю и умираю, а равно и за другие церковные догматы!» Оба расстриженные были заперты, каждый отдельно, на Патриаршем дворе, под надзором крепкой стражи. Отныне они принадлежали светской власти. Через два дня (15 мая) за три часа до рассвета, рассказывал Федор, за ним пришли царские стрельцы и отвели его к Красному крыльцу. Сверху сошел какой-то голова и спросил: «Верно ли, что это дьякон Благовещенского собора?» Стрельцы ответили: «Да!» Тогда он приказал стрельцам отвести его к сторожевому посту у Каменного моста. Уже начинало светать, когда появился полуголова, приказавший ему и страже без оружия следовать за ним до Трехсвятительского моста[1362]. Туда прибыл дьяк Тайного приказа Дементий, который сказал Федору: «Поедь, куды повезут, и не кручинься: сердце царево в руце Божии».

Федор вообразил, что царь был в селе Коломенском и собирается сам его допросить о его челобитной. Но у заставы он увидел вооруженных стрельцов с телегами: его посадили на одну из них и повезли по незнакомой дороге, не по той, которая вела в Коломенское[1363].

Аввакума извлекли из его темницы намеренно несколько позднее Федора и подвергли его такому же обращению. Он подумал, что его собираются бросить в реку! Но Дементий, вернувшись с Трехсвятительского моста, ожидал его у Тайницких водяных ворот. «Протопоп, велел тебе государь сказать: не бось-де ты никово, надейся на меня!» Во время всех этих событий царь был в своем селе Преображенском[1364]. Он поручил своему доверенному лицу, человеку, выполнявшему тогда во многих отношениях роль министра тайной полиции, выразить свою благосклонность тем, которых он одновременно предавал величайшим оскорблениям! Аввакум ответил: «Челом бью на его жалованье!» Эта тонкая ирония была единственным возможным ответом. Идя по мосту, Аввакум вспомнил стих псалма относительно непостоянства князей века сего: «Не надейтеся на князя…»

Так как это был его первый выход после лишения сана, без бороды ему было не по себе. Нелепый хохол, оставленный на лбу, делал его похожим на поляка. За двумя мостами его ожидал полуголова Осип Салов со своими вооруженными людьми. Ему приказали сесть на телегу. Скоро, покинув дорогу, поехали вдоль Москвы-реки, по болотистым местам. И только тогда Федор, обернувшись, и Аввакум, все время смотревший только впереди себя – эти оба проклятые и отлученные – издали увидели друг друга. Это разобщение, этот увоз ранним утром, этот необычайный путь объяснялся одним: от верующих хотели скрыть место заключения их пастырей[1365].