3.5. ДАЙМОН

«Боги», theoi, неисчислимы и многообразны; и все же обозначения theos недостаточно, чтобы охватить всех «могущественных». Рядом с этим словом со времен Гомера всегда стояло другое, которое сделало удивительную «карьеру» и поныне живо в европейских языках: daimon¹, демон, демоническое существо. С другой стороны, на сегодня ясно, что понятием «демон» как «бесплотное существо низшего порядка, преимущественно злобное и опасное», мы обязаны Платону и его ученику Ксенократу². Это понятие оказалось настолько полезным, что до настоящего времени при описании народных верований и примитивной религии без него невозможно обойтись; если же предполагать в религии эволюцию от низшего к высшему, вера в демонов должна быть древнее веры в богов. Греческая литература не дает возможности ни подтвердить это, ни опровергнуть; поэтому вступает в силу постулат о народных верованиях, вообще или лишь задним числом поддающихся литературной фиксации.

Выйти за пределы платоновской системы понятий нелегко. Этимология выглядящего совсем по-гречески слова daimon опять же не находит однозначного толкования³. Тем не менее очевидно: в древних примерах употребления не заложено ни подчиненного положения по отношению к «богам» — как низших к высшим, — ни «демонического» характера «даймона», ни тем более смысла «дух». В «Илиаде» «daimones» могут называться собравшиеся на Олимпе боги; Афродита предводительствует Елене в виде «даймона»⁴. Герой может устремиться «наподобие даймона» и одновременно именоваться «богоравным», isotheos. В то же время, демоны, вылетающие из бочонка Пандоры, персонифицируются как «болезни», nousoi, и к ним слово daimones не применяется; несущие смерть злые духи, keres, зовутся theoi⁵ — так же, как и эринии у Эсхила. Помешательство — тоже дело рук «бога». Dai-шоп обозначает не какую-то разновидность божественных существ, а своеобразный способ действия.

Ведь «daimon» и «theos» никогда нельзя и просто поменять местами. Яснее всего это видно на примере часто встречающегося в эпосе обращения к человеку: daimonie⁶, — в нем заключен скорее упрек, чем похвала, так что оно йикак не может означать «божественный»; к такому обращению прибегают, когда говорящий не понимает, что делает другой и почему. Daimon — это неведомая сила, то, что движет человеком, когда не получается назвать реальную причину его действий. Человек осознает, что его словно бы несет по течению — действия совершаются «с даймоном», syn daimoni; другой раз все обращается против него — он стоит «против даймона», pros daimona, особенно если противника любит какой-нибудь «бог»⁷. Так же может описываться и болезнь: на человека «накинулся» «ненавистный даймон»; «боги», theoi, в этом случае — те, кто его спасает⁸. Любой бог может действовать как daimon; не в каждом действии возможно распознать бога. Daimon — скрытое лицо божественного действия. Ни изображений даймона, ни культа не существует. Таким образом, daimon оказывается как раз необходимым дополнением пластического, личностного, персонифицирующего «гомеровского» восприятия богов; он «покрывает» неудобный остаток, который ускользает от того, чтобы принять определенный облик или быть названным.

Лишь в одном единственном случае daimon появляется в культе и изображениях: как «Добрый Даймон», Agathos Daimon⁹; во время обычного застолья, а особенно, когда вино пили в святилище Диониса, первое возлияние полагалось совершить ему; он представал в образе змея. Возможно, что этот обитатель подземного мира, о котором не рассказывает ни один миф, был также остатком, оставшимся после того, как Дионис был приравнен к бессмертным олимпийцам; он не мог больше называться «богом», и «героем» — поскольку нигде нельзя было показать его могилу; так что приходилось, произнося одновременно эвфемизм и заклятие, говорить о «Добром Даймоне».

Впрочем, Гесиод¹⁰ указал точное место и для daimones вообще: люди Золотого века, когда время, отпущенное их поколению, прошло, по воле Зевса превратились в daimones — «стражей» над людьми, «добрых» существ, наделяющих богатствами. Они, между тем, оставались невидимыми, и давали знать о себе исключительно в своих действиях.

Особым знанием о daimones прославилась маргинальная группа пифагорейцев: им удавалось не только слышать их, но и видеть, они будто бы даже удивлялись, почему для других людей это не является чем-то само собой разумеющимся¹¹.

Обычный человек видит лишь то, что с ним происходит — непредсказуемо и не по его воле — и называет влекущую его силу daimon; в итоге, daimon — своеобразная разновидность «судьбы», но такая, когда тот, кто определяет и ниспосылает, остается невидимым. С этим необходимо справляться: «Даймона, в чьей власти я нахожусь, я буду всегда сознательно для себя готовить: я доступными мне средствами стану заранее о нем беспокоиться»¹². К нему взывали: «О daimon», но без молитвы. «Много обликов демонического; много неожиданно делают боги» — слова, звучащие в завершение всех трагедий Еврипида: стоит появиться субъекту действия, как оказывается, что это — «боги». «Великий дух Зевса направляет демона мужей, которых он любит»¹³.

Счастлив человек или несчастлив, это зависит не от него; счастлив тот, у кого «добрый daimon», eudaimon, в противоположность несчастному, kakodaimon, dysdaimon. О том, что каждый человек находится под присмотром особого существа, «даймона», которому в момент рождения человека «выпал жребий» опекать его, мы читаем у Платона¹⁴, хотя Платон заимствовал это, несомненно, из более древней традиции. Уже знаменитое парадоксальное утверждение Гераклита направлено против такой точки зрения: «Характер для человека — его даймон»¹⁵.

Рядовой человек видел достаточные основания бояться «даймона»; эвфемистическое выражение «другой daimon»¹⁶ вместо «злой» — свидетельство страха перед чем-то жутким. У трагедии не было недостатка в поводе, чтобы в красках изобразить ужасную судьбу, настигающую отдельных людей; при этом, прежде всего, у Эсхила daimon становится самостоятельным, личностным чудищем, которое «тяжко обрушивается на дом» и кормится убийством; правда, и это — «дело рук богов»¹⁷. В том же ряду, как подобные же ужасные силы, стоят эринии — воплощенное проклятие¹⁸ — и олицетворение мести за пролитую кровь — Alastor¹⁹: воистину целый «демонический» мир; однако daimon не быЛо понятием, которое бы объединяло их все: он — один среди себе подобных, как бы власть судьбы наряду с властью мести или властью проклятия. Только в замечании врача, относящемся к V в., в том, что он называет «daimon», слышен голос веры в духов вообще: нервные женцины и девицы, считает он, могут быть доведены до самоубийства совершающимися в их воображении вселяющими ужас явлениями «злых daimones»²⁰. Трудно оценить, насколько сильно здесь влияние расхожего народного суеверия.

Мифом, изложенным у Гесиода, гораздо более оправдано почитание под видом «даймонов» блаженных, могущественных умерших. Так в «Персах» Эсхила умершего царя Дария призывают как daimon²¹; хор утешает Адмета, оплакивающего смерть Алкестиды: «теперь она — блаженный daimon»²²; убитый Рес становится вещим «человеком-дай-моном»²³. Платон хочет знать, что павшие в войне все почитаются как «daimones». В надписях на надгробных памятниках эллинистического времени сплошь и рядом встречается «daimon» в качестве обозначения умершего²⁴.

Когда Сократ пытается выразить в словах единственный в своем роде внутренний опыт, который велит ему в самых разнообразных ситуациях остановиться, сказать «нет» и повернуть назад, он говорит не

0 «божественном», а скорее о чем-то «демоническом», о daimonion, будто бы находящем на него²⁵. Такое можно было превратно толковать как общение с духами, тайный культ; это стоило Сократу жизни.