Блаженное и богатое смирение

Блаженное и богатое смирение

Соль добавляется в любую пищу и делает ее вкуснее. Подобно этому, во всей жизни Старца Паисия, во всех ее проявлениях, в его словах, книгах и письмах, в его отношениях с людьми мы встречаем смиренномудрие. Его душа, как в одежду, облеклась во смирение, в это «одеяние Божества»[147].

Чудеса и благодеяния Божии не приносили Старцу помыслов гордости, напротив, — они становились для него поводом ко смирению и большему подвигу. Это — отличительная черта смирения Старца. Его смирение было благородным, оно было тем «блаженным и богатым смирением», о котором пишет Святой Иоанн Лествичник[148].

Старец видел себя стоящим ниже всей твари, даже более худшим, чем животные. В одном из писем от 25 декабря 1965 года он пишет: «Мы уподобляем себя животным и этим уподоблением осуждаем даже их, несчастных. Но ведь мы не подобны им, а хуже, чем они. Однажды, размышляя о том, кому мне себя уподобить, я, в конечном итоге, не нашел ничего лучше навозного жука. Однако, поразмыслив хорошенько, я понял, что несправедлив даже к этому бедолаге. Ведь и он выполняет свое предназначение: отделяет кусочки навоза, делает из них шарики и убирает нечистоты. Тогда как я — человек разумный, творение Божие, созданное по Его образу и подобию, своим грехом собираю навоз в Храме Божием — в себе самом. И беда в том, что я не терплю, если меня называют не только навозным жуком, но даже и каким-нибудь осликом, многие и утомительные труды которого на благо человека, по крайней мере, знают все-. Это животное тоже проявляет великое терпение и в конце своей жизни уходит в небытие».

Старец глубоко переживал Таинство Смирения. Его ум порождал смиренные понятия и слова. Он называл себя «недоразвитым», — «сопливым», «деревенщиной», «негодным», «чучелом гороховым», «невеждой», «глупцом» и тому подобными словами.

Своим смирением Старец хранил себя в безопасности. Он знал, что«в гордыни погибель и развращение много»[149], тогда как смирение — это тот божественный магнит, который притягивает к человеку все дарования и благословения Божии. Поэтому Старец возлюбил смирение от сердца. Смирение нравилось ему даже как слово, и он любил использовать его в обыденных выражениях, например: «сделай-ка свет немножко посмиренней», «смиренная скамеечка», «это дерево надо бы сделать маленько посмиренней» (то есть обрезать ему ветви) и т. п.

Если Старец ошибался в своих суждениях, то ему доставало смирения, чтобы в этом признаться. Если он кого-то осуждал, то просил прощения. Он знал свою меру. Он не обманывал себя, полагая, что может ответить на любой вопрос. Если люди спрашивали его о специальных вопросах, например о церковных, канонических или научных, то он отсылал их за советом к компетентным лицам.

Подобно тому как пчела избегает дыма, Старец уклонялся и избегал оказываемой ему чести, знаков отличия, чинов и выпячиваний. Его смиренномудрие было глубоким и истинным, как это видно из его непритворных, естественных слов и поступков.

Когда он был солдатом и его наградили орденом Мужества, то вместо него вышел из строя и получил награду его сослуживец. «Ну и правильно сделал, — сказал ему Старец, — зачем он мне, этот орден?»

Когда он ездил на Керкиру, его друг и сослуживец Пантелис Дзекос привел его в свой дом и представил матери: «Вот тот, кто меня спас». Услышав такие слова, Старец подскочил и стал горячо возражать: «Да что ты, что ты! Это Господь тебя спас, а не я». Достойно замечания то, что, приехав на Керкиру и встретившись с другом Пантелисом, Старец не открыл ему своего монашеского имени. Когда, спустя много лет, сын Пантелиса Филипп посетил Святую Афонскую Гору и пришел к Старцу, тот понял, что юноша был сыном его армейского друга, однако своего мирского имени ему не открыл. С юношей он послал отцу подарки и благословения. Вернувшись на Керкиру, Филипп взахлеб рассказывал отцу о доброте Старца Паисия, но господин Пантелис, не понимая, о ком идет речь, жалел, что тот не смог разыскать на Афоне Арсения Эзнепидиса. Он разыскивал его 35 лет и только после кончины Старца узнал, что Арсений Эзнепидис был Старцем Паисием Святогорцем. Потом господин Дзекос говорил: «Если бы он от меня не скрывался, то я раструбил бы по всему свету, что он меня спас, ушел бы из мира на Афон и остался бы жить вместе с ним».

Из некоторых внешних поступков и слов Старца его смиренное мудрование становилось явным и заметным другим.

Приходя на Всенощные бдения в монастыри, он вставал в самой дальней стасидии. Он уклонялся от чтения Предначинательного псалма, Символа веры, "Отче наш" и прочего, что по святогорскому чину читает на богослужении старец или наиболее уважаемый из монахов, — несмотря на то что другие отцы, присутствовавшие на бдениях, были его учениками, а по возрасту годились ему в сыновья и внуки. Во время Святого Причащения к Чаше он обычно подходил вторым, пропуская вперед самого младшего из монахов или детей, если они присутствовали на службе. Он чувствовал себя последним после последнего.

Чтобы не забывать о том, кто он, Старец карандашом написал на стене своей кельи в каливе Честного Креста:«Господь воздвигает от земли нища и от гноища возвышает убога»[150].

Однажды, когда Старец приехал в женский монастырь, радостная игуменья собрала всех сестер и велела звонить в колокола, желая устроить Старцу почетную встречу. Но Старец, не зная, куда себя деть от неловкости, резким тоном сказал игуменье: «Матушка! Ты что это такое устроила?! Мне надо не в колокола звонить, а в консервные банки». В старину в деревнях гремели консервными банками и жестянками перед человеком, которого хотели опозорить.

Если Старца хотели сфотографировать, записать его речь на магнитофон или рассказывали о нем другим, Старец становился строгим и ругал этих людей. Когда ему показывали его фотографии, он говорил: «Ну-ка, дай я посмотрю», брал фотографии и их разрывал. Узнав, что кто-то тайком записал его беседу на магнитофон, он забирал кассету и сжигал ее в печке. Когда один человек попросил у него благословение написать о нем статью в газете, Старец ответил: «Ты меня не смеши, не смеши. Пиши про кого хочешь, только меня оставь в покое и никаких статей про меня не печатай — если хочешь, чтобы у нас с тобой остались нормальные отношения». Один монах, которого Старец часто принимал и помогал ему, восторженно рассказывал о нем другим. Узнав об этом, Старец наложил на него епитимью: три года не приходить к нему в каливу. Один человек в Суроти в лицо назвал Старца святым, и Старец заплакал. Да и что он мог сделать? Как он ни старался, жить в безвестности ему уже не удавалось. Бог хотел прославить его уже в жизни сей. Таков духовный закон. Чем больше человек гонится за своей тенью — то есть за славой, тем больше слава от него убегает. Чем быстрее он пытается от нее убежать, тем быстрее она следует за ним. Именно это произошло и со Старцем Паисием.

Когда Святую Гору Афон посетил Вселенский патриарх Димитрий, Старец в числе других отцов пришел взять его благословение. Кто-то из свиты патриарха сказал ему: «Ваше Святейшество, пришел отец Паисий». Смиренный патриарх поднялся с архиерейского места, чтобы поприветствовать Старца. Тогда Старец упал ему в ноги, прижав лицо к полу, и оставался в таком положении, пока кто-то из окружавших патриарха епископов его не поднял. В это же время в Протатском храме находился и президент Греции. Далее следует рассказ начальника личной охраны президента господина Константина Папуциса: «О Старце Паисии я раньше слышал. Я представлял его высоким, величественным и ждал, что в храме он займет почетное место. Однако мне показали на старенького монаха, который с опущенной головой стоял в укромном месте за храмовой колонной. Он был худеньким, невысокого роста, но в его облике было что-то Божественное — привлекающее к себе других. Один из полицейских узнал Старца и сказал другим: "Отец Паисий!" И вдруг все охранники из службы личной безопасности президента, как по команде, сорвались со своих мест и побежали к Старцу за благословением. Я остался с президентом один. Я растерялся. Пытался позвать их, но куда там! И тут, повинуясь повелению сердца, а не рассудка, не подумав о последствиях, я тоже оставил свой пост и побежал под благословение Старца. Бог сохранил нас, и никакого ЧП не произошло.

Старец Паисий, будучи не в состоянии уклониться от "атаки" сотрудников Службы безопасности, легонько постукивал каждого из нас по голове, говоря: "Давайте, ребята, давайте: назад, на работу, на работу".

В каждом из нас произошло какое-то внутреннее изменение. Нас переполняла ранее не испытанная нами радость».

Если Старца спрашивали, гордится ли он, когда ему оказывают столько чести, он отвечал: «Что мне гордиться, если я знаю, кто я такой. А когда я подумаю еще и о том, сколько литров крови излил за меня Христос, то едва не теряю рассудок.».

Имея в виду множество людей, приходивших с ним встретиться, Старец говорил: «Несмотря на то что я — самая обычная тыква, мучающиеся от жажды люди в нетерпении приходят ко мне, чтобы утолить свою жажду, ожидая найти сочный арбуз».

Старец расстраивался из-за того, что он стал всем известным. Изливая свое сердце человеку, которому он доверял, он говорил: «Мой самый большой враг — мое имя. Самое большое зло сделали мне не враги, а знакомые и друзья. Если бы в начале своего монашеского пути я знал о том, чем все это закончится, то уехал бы в Иерусалим, стал бы тайным монахом и носил бы черное пальто и скуфью, длинные волосы и бороду. Никто не знал бы о том, что я монах, и я мог бы жить так, чтобы оставаться в безвестности».

Старец не верил в похвалы, не услаждался ложной человеческой славой. Поэтому она ему и не повредила. Он говорил: «Моими делами хулится имя Божие. Но я, совершаю их не ради того, чтобы сознательно сделать зло, и поэтому верю, что меня помилует Христос».

Старец радовался, видя, как другие достигают высших степеней церковного служения: становятся священниками, духовниками, игуменами, епископами. Он помогал таким людям и, видя, что они достойны высшего сана, побуждал их его принять. В его сердце не было ни следа ревности, зависти или чувства собственной неполноценности. Он хотел видеть всех стоящими выше себя и помогал молодым монахам в их [духовном] преуспеянии. «Для того чтобы возрос и принес духовный плод молодой монах, — говорил Старец, — я готов стать той землей, на какой он будет расти».

Старец приветствовал других первым, целовал руку священникам, кладя перед ними поклон, даже если они были младше его. Перед игуменами и епископами он обычно совершал поклон земной. Однако сам он уклонялся и не давал целовать свою руку другим. «Я на него сильно обижался за то, что он не давал мне поцеловать его руку, — свидетельствует врач, который его оперировал. — А сам он буквально стискивал меня в своих объятиях».

Общаясь со Старцем, человек не видел разницы между собой и им. Старец никому не показывал, что кто-то стоит ниже его. Это происходило потому, что сам он не чувствовал, что стоит выше, чем кто-то: он чувствовал, что другие стоят выше его.

Подлинность смиренномудрия Старца была испытана бесчестиями, уничижениями, клеветой и несправедливостью. Когда один монах поливал Старца грязью, обвиняя его в несуществующих грехах, тот не стал оправдываться и себя защищать. Он только с душевной болью молился, чтобы Бог дал этому брату покаяние. Узнав о том, что этот монах опубликовал свои обвинения против него в хульной книге, Старец сказал: «Вот это хорошая книга, не то, что другая».

Под «другой» он имел в виду книгу, в которой его хвалили. Игумен одного из монастырей, прочитав эти обвинения, сказал, что для Старца Паисия это почетная награда.

Старец писал: «Блаженны радующиеся тогда, когда их несправедливо обвиняют, а не тогда, когда их справедливо хвалят за их добродетельную жизнь. Именно в этом заключается признак святости»[151]. Поэтому, слыша обвинения против себя, Старец радовался и по какому-то поводу просил одного человека: «А ты меня поноси, перемывай мне кости. Можешь меня поносить?»

Другой монах, встречая на дороге идущих к Старцу Паисию паломников, говорил им: «Ну что вы идете к этому Паисию?» И городил целую кучу самых различных обвинений. Старец узнавал об этом, однако не расстраивался и объяснений не требовал. Обвинения нравились ему больше, чем похвала. «Совершенство смирения состоит в том, чтобы с радостью переносить ложные обвинения»[152]. Старец даже посылал в благословение своему обвинителю вещи и продукты. Однако бесстрастно перенося клевету, Старец не выносил лицемерия, подобно тому как и Господь жестко обличил лицемерие фарисеев словами:«Горе вам», — словами, которые не произнес о других грешниках. Однажды, когда обвинитель Старца встретил на дороге его самого, и, всем своим видом изображая благоговение, со словами: «Святой мой Геронда!» — хотел положить ему поклон и поцеловать руку, Старец сказал ему: «В следующий раз будь поискреннее».

О смирении Старец говорил: «Недостаточно лишь изгонять помыслы гордости, надо еще и поразмыслить о жертве и о благодеяниях Бога, и о нашей собственной неблагодарности. Тогда наше сердце — будь оно даже гранитным — сокрушается. Когда человек познает себя, тогда смирение становится его состоянием. Бог приходит и вселяется в такого человека, а молитва Иисусова творится сама собой». Познание себя ведет ко смирению и является «основанием, корнем и началом всякой благости»[153].

Старец верил в то, что достоинства смиренного человека больше, чем достоинства всего мира. Такой человек сильнее, чем все остальные. Чтобы у монаха была сила в молитве и борьбе, ему надо иметь смирение, которое скрывает в себе Божественную силу. Имея гордость, монах ослабевает и душою, и телом. А подвизаясь смиренно, он имеет силы — хотя бы его подвиги были и не столь велики.

Желая показать, к какому результату приводит смирение, Старец рассказывал следующий случай: «Как-то раз заболел котенок. Бедняжку тошнило, и он мучился. При виде его страданий мне стало больно. Я перекрестил его, но это ему не помогло. "Ах ты, непутевый, — говорю я себе, — ты даже котенку не в состоянии помочь!". И как только я смирился — котенок тут же выздоровел».

Старец констатировал: «Нынче смирение не в цене. Люди не знают его достоинства и силы, не стремятся его приобрести. И однако смирение настолько необходимо, что оно возводит нас на Небо. Поэтому смирение и называется "высототворным". На Небо восходят не мирским подъемом, но духовным спуском — то есть смирением. Человек смиряющийся и внимательный будет спасен. Монах должен сделать смирение своим состоянием, и это особенно необходимо в последнее мгновение его жизни».

Старец желал, чтобы смирение было его спутником и после его кончины. Незадолго до смерти он по секрету просил одного человека: «Когда я умру, бросьте меня в овраг деревни Агиа Параскеви[154], чтобы меня съели собаки». А до этого он говорил: «Я хотел бы, чтобы после извлечения из могилы мои кости оказались черными[155], чтобы люди, увидев это, сказали: "Ах, так вот что за фрукт был этот Паисий!" Если это произойдет, люди не будут нас почитать».

Желая избежать проявлений чести во время своих похорон, а также впоследствии, Старец хотел почить и быть в безвестности погребенным на Святой Горе. Но, получив внутреннее извещение о том, что воля Божия не в этом, а в другом, он смиренно оказал ей послушание и отсек даже свое последнее желание. Единственное, о чем он попросил, — чтобы на его похороны никого не звали.

* * *

Среди монахов есть простые благословенные старцы, которые, находясь на высоте добродетели, этого не понимают. По многой простоте они и не подозревают о том, каким духовным богатством обладают. Один из таких «старичков», видя Нетварный Свет, не знал о том, что он видит. Он думал, что по ночам такой Свет освещает всех монахов и что этот Свет возникает и исчезает сам по себе.

Старец Паисий к таким монахам не относился. Да, он имел блаженную простоту, святость жизни, он видел Нетварный Свет и переживал высокие состояния. Однако при этом он обладал и духовным ведением. Он очень хорошо знал о том, что переживаемые им — явления Божественные, что это редкие благодатные состояния, однако еще лучше он знал и о том, что эти явления и состояния происходят от Бога, и о том, что его собственное — только грехи. Старец всецело осознавал, что все это — милостыня, которую оказал ему Бог. Поэтому он говорил: «Я — консервная банка, которая сверкает на солнце и кажется золотой. Но эта банка пуста. Если меня покинет Благодать Божия, я стану самым большим озорником и буду проводить время в злачных местах вокруг площади Согласия[156], тогда как еще будучи мирянином, я ни разу не заходил даже в кофейню».

Старец совершенно не брал в расчет свое великое подвижничество, потому что совершал его не «ради мздовоздаяния», но от любви ко Христу. Он чувствовал себя помилованным Богом и обязанным Ему. Он воздыхал и испытывал боль от того, что, как ему казалось, он ничего [для Него] не сделал. «Я был знаком со святыми, и поэтому мне надо было сделать многое», — говорил он. Он чувствовал, что не воздал Богу за Его дарования, что ему не удалось принести Ему то, что должно.

Многие почитали Старца как Святого, другие — совсем немногие — обвиняли его как колдуна. Сам же он, с осознанием того, кто он есть на самом деле, говорил: «Я и не святой, и не колдун. Я грешный человек, который пытается бороться. Во Вселенной я вижу себя крохотной пылинкой. Так пусть эта пылинка, по крайней мере, будет чистой».

Таков был Старец — великий, погруженный в бездну своего «блаженного и богатого смирения», с полным осознанием данных ему Божественных дарований, но одновременно — с осознанием своего недостоинства.