Аромат благоговения

Аромат благоговения

Однажды много слышавший о Старце Паисии подвижник, живший в затворе, решил его посетить и, побеседовав со Старцем, убедился, что Старец — человек, отличающийся особым благоговением. И действительно, он имел редкое благоговение, которое унаследовал от родителей, главным образом, от матери.

Придя в общежительный монастырь, он получил пользу от многих отцов, а особенно от иеромонаха, о котором говорил: «Мы не можем достичь такого благоговения, которое было у этого батюшки. Куда нам! Он служил Литургию каждый день и очень много подвизался. В течение полугода он каждый день съедал только половину просфорки и несколько высушенных на солнце помидоров». Этот благоговейный служитель Бога, а также другие священники монастыря, служа Литургию в разных приделах, просили юного в то время монаха отца Аверкия (впоследствии ставшего Старцем Паисием), чтобы он приходил петь и пономарить на их Литургиях.

Благоговение Старца было врожденным. Однако и сам он много потрудился, чтобы его возделать и развить. Он придавал благоговению огромное значение, ставил его так высоко, что даже говорил: «Благоговение — это самая важная добродетель, потому что оно привлекает Благодать Божию».

Согласно Старцу Паисию, благоговение — это страх Божий, духовная чуткость. Человек благоговейный остро чувствует присутствие Божие и ведет себя со вниманием и скромностью.

Старец хотел, чтобы благоговение было искренним, внутренним. Одни лишь внешние его формы внушали ему отвращение. Когда кто-то похвалил ему одно монашеское братство, отличавшееся строгим чином и дисциплиной в богослужебной жизни, он сказал: «Если это благочиние проистекает у них изнутри, если оно не внешнее, а внутреннее, тогда оно достойно уважения». Сам Старец вел себя с благоговением, но одновременно и со свободой, чуждаясь формальностей и сухих внешних проявлений. Если он не чувствовал чего-то внутренне, то этого не делал. Он отличал благоговение от благочестия. Слова «благочестие» он старался избегать даже в своей речи. Он говорил, что благоговение — это фимиам, тогда как благочестие — одеколон[177].

Начиная с малого и незначительного, благоговение Старца продолжалось и заканчивалось более сущностным и духовным. Он говорил: «Если человек с пренебрежением относится к малому, есть опасность того, что это пренебрежение перейдет и на что-то более значимое и более святое, и потом, не понимая того, оправдывая себя, что в этом нет ничего страшного, а то дело пустяковое, человек — Боже упаси — дойдет до совершенного пренебрежения Божественным и станет неблагоговейным, бесстыдником и безбожником».

Благоговение Старца было видно из того, как он молился, как прикладывался к иконам, как принимал из священнических рук антидор, пил святую воду, причащался, нес икону во время Крестных ходов, как пел в храме и как трогательно украшал крохотную церковку своей каливы. Он был внимательным даже к мелочам, но это не было ни схоластичностью, ни формализмом. Это было таким отношением к Богу, которое не предусмотрено ни в одном церковном уставе, но к которому побуждает одно лишь внутреннее расположение человека. Не только к своей крохотной церквушке, но и ко всей своей каливе Старец относился, как к месту священному. Келья, в которой он молился, была у него как храмик. Там у него находился иконостас со множеством икон, горела неугасимая лампада, там он кадил ладаном и возжигал много свечей. Кровать свою он сделал наподобие гроба и, показывая на нее, говорил: «Это алтарь моей кельи». На кровать он не клал ни икон, ни священных книг. Исключением была подушка, на которой лежала одна изъеденная и выцветшая икона. Один брат спросил его, почему она там лежит и почему она в таком состоянии. И хотя Старец пытался уклониться от ответа, в конце концов, брат понял, что икона стала такой из-за того, что Старец покрывал ее бесчисленными лобзаниями и обливал слезами. «Так у меня может пройти все Всенощное бдение», — со смирением и стеснительностью признался Старец. С благоговением Старец относился и к другим помещениям внутри каливы: к мастерской, в которой он штамповал иконки, к архондарику, в котором Благодатью Божией возрождались человеческие души, к балкону и даже ко двору. Старец считал отсутствием благоговения иметь внутри каливы уборную. У него она находилась во дворе — в достаточном расстоянии от дома. Причиной этого было не только желание большего подвижничества, но, главным образом, благоговение.

Однажды, еще живя в келье Честного Креста, Старец на несколько дней выехал в мир. Братья монастыря, побуждаемые любовью, желая хоть чем-то облегчить его жизнь, приделали к келье крохотную конурку-туалет. Однако Старец этим туалетом так никогда и не воспользовался.

В последние месяцы, когда состояние его здоровья стало критическим и ночью ему многократно приходилось выходить во двор — и в холод, и в дождь, и в снег — его духовные чада, желающие облегчить его страдания, настаивали на том, чтобы сделать ему туалет на краю балкона, но Старец отказался, говоря: «Там, на балконе, являлась Матерь Божия. А я сейчас сделаю там уборную?»

Подобно тому как Ангелы на Небесах«всеблагоговейно» служат Богу день и ночь, так и жизнь Старца Паисия, как ароматом, была пропитана глубоким и неподдельным благоговением. Часто, когда Старец соприкасался с чем-то святым, это благоговение становилось явным, оно было видно из его отношения к Богу. Ко всякой святыне Старец относился так, словно она была живой.

Однажды, страдая от грыжи, он пришел в гости в одну келью. Старец кельи уговаривал его прилечь отдохнуть, но отец Паисий отказался, потому что мог лечь только на левый бок, но в этом случае он лег бы ногами к висевшим на стене иконам, а это он считал неблагоговейным.

Перед тем как войти в святой алтарь, Старец делал земной поклон с крестным знамением, снимал с головы скуфью, прикладывался к кресту на диаконских дверях и входил в алтарь. Если он готовился причаститься, то на запричастном стихе поклонялся иконам в иконостасе, совершая перед ними земные поклоны. Какое-то время он придерживался следующего правила: готовясь к Божественному Причащению, тридцать три часа совершенно ничего не есть.

От необыкновенного благоговения, которое он испытывал к Таинству Священства, Старец не согласился принять священнический сан, хотя по его собственному откровенному признанию, он «трижды получил от Бога извещение стать священником»[178].

Благоговение Старец считал основной добродетелью для каждого христианина. Однако, измеряя благоговение теми строгими критериями, которыми он отличался, он говорил, что, хотя оно и необходимо, сегодня встретить его нелегко. Благоговение имело для Старца вес больший, чем другие добродетели.

Благоговение было для Старца критерием оценки многих вещей. Когда благоговейный человек писал, говорил или делал что-то опрометчивое и другие начинали его обвинять, Старец, еще не успев определиться в своем окончательном отношении к этому проступку, оправдывал человека, говоря: «Но ведь он же человек благоговейный, нет, не верю, чтобы он мог такое сделать». Он верил, что благоговение хранит человека от ошибок, от прельщений и от падений, возможно, имея в виду слова Священного Писания: «Путь благоговеинствующих сохранит Господь»[179].

Во всех поступках, словах, духовной борьбе любого христианина, но особенно монаха, благоговение имело для Старца Паисия огромное значение. Оно было тем постоянным коэффициентом, который, сочетаясь с любой другой духовной величиной, давал в итоге более высокий духовный результат.

Старец советовал монахам быть внимательными и стараться приобрести благоговение. Он говорил: «Особенно молодой монах должен весь быть одно благоговение. В этом ему поможет "Эвергетинос"[180], если эта книга будет постоянно лежать раскрытой на столе — то есть если монах будет постоянно читать эту книгу и общаться с другими благоговейными людьми». Когда один молодой монах спросил Старца, в отношении чего ему следует быть особенно внимательным, тот ответил: «В отношении благоговения и внимания к себе самому».

Когда один епископ из России спросил Старца, кого рукополагать во священники (видимо, в его епархии было много кандидатов на священство), Старец ответил: «Рукополагай благоговейных и чистых — то есть тех, кто сохранил целомудрие». Благоговейных и чистых, — а не «образованных», не «голосистых», не «общественно активных».

И в церковном пении, и в иконописании большее значение для Старца имело благоговение, и меньшее — художественный уровень пения или написанной иконы. Старец мог различить, присутствует ли в пении или в иконе благоговение. Он говорил: «Если ты будешь внимать смыслу исполняемых тобой песнопений, ты изменишься от этого сам и петь будешь с благоговением. А если ты будешь петь с благоговением, то даже если ты допустишь в пении ошибку — благоговение эту ошибку "усладит". А вот если ты внимателен только к технике пения, то есть если ты стараешься лишь не ошибиться в нотах и благоговения в твоем пении нет, то ты станешь таким же, как один мирской певчий, который пел"Благослови, душе моя, Господа", а впечатление было такое, словно кузнец бил кувалдой по наковальне. Я этого певчего услышал, когда ехал куда-то в машине. Долго слушать я его не смог, попросил водителя выключить магнитофон. Если человек поет не от сердца, то своим пением он словно выгоняет тебя из церкви. Есть один Священный Канон, который говорит о том, что за бесчинные вопли полагается епитимья, потому что такие вопли выгоняют людей из церкви».

Иконописцам Старец советовал: «Будем писать икону с благоговением, так, словно, закончив ее, мы должны отдать ее в руки Самого Христа. Нам бы понравилось, если бы нам подарили фотографию, на которой наше лицо было бы искаженным? Неправильно, если Матерь Божия изображается на иконах так Анна, для того чтобы скрыть Ее телесную красоту. Ведь в мире не было Женщины душевно и телесно прекрасней, чем Пресвятая Богородица! Как Она изменяла души людей Своей красотой!»

Об иконе Пресвятой Богородицы «Сладкое Лобзание», хранящейся в монастыре Филофей, Старец говорил, что она имеет технические несовершенства, потому что «ноги Христа на ней как клинья, однако, несмотря на это, она чудотворна и излучает великую Благодать и сладость! Может быть, это происходит потому, что Бог воздал иконописцу за его благоговение».

«К человеку благоговейному приходит Благодать Божия и красит его душу», — говорил Старец. Но с печалью он свидетельствовал о том, что сегодня люди невнимательны к благоговению. Он говорил: «Если человек не имеет благоговения, но с пренебрежением относится к Божественному, то его оставляет Божественная Благодать, над ним берет власть лукавый, и потом люди становятся бесноватыми. К человеку неблагоговейному Божественная Благодать даже не приближается. Она идет к тем, кто Ее чтит».

В пример неблагоговения Старец приводил жертву Каина, а также сыновей первосвященника Илия из Ветхого Завета. Их пренебрежение к Божественному разгневало Бога, и они были наказаны. Старец считал недостатком благоговения ставить иконы, церковные книги, антидор и вообще любую святыню на сиденье стасидии, а тем более на стул или кровать — кроме подушки.

Когда Старец давал людям в благословение иконки, он советовал класть их в нагрудный карман. Он рассказывал об одном паломнике, которому подарил крест с частичкой Животворящего Древа. У паломника вдруг искривилась шея, и Старец по Божественному просвещению понял, что это произошло по бесовскому воздействию, из-за того, что данную ему святыню этот человек положил в задний карман брюк. Если Старец видел, что люди невнимательно относятся к своей жизни [и совершают тяжелые грехи], он не советовал им носить на себе крест с частицей Животворящего Древа. Он рассказывал, что один человек стал бесноватым из-за того, что в тот день, когда причастился, плюнул в нечистое место, а еще одна женщина стала бесноваться из-за того, что вылила в унитаз святую воду. Еще он рассказывал об одном юноше, обручившемся с девушкой и после этого ходившем к колдуну. Колдун сказал ему помочиться на обручальные кольца. Юноша послушался колдуна и стал бесноватым, потому что обручальные кольца — это святыня. Старец приводил и другие примеры, желая показать, как некоторые, от отсутствия благоговения и внимания, были оставлены Божественной Благодатью и стали бесноватыми.

Старец считал неправильным, если Святых Отцов называли просто по имени: «Василий, Григорий...» Он говорил: «Даже про священника или монаха мы говорим "отец такой-то" и его самого называем "отец". А называть так неблагоговейно Святых Отцов!..»

Старец не хотел, чтобы в жертву Богу приносился нечистый воск или парафин, любое масло, кроме оливкового, или же оливковое, но дурного качества. Он говорил: «В служение Богу надо приносить самое лучшее. А еще Ему надо приносить наши силы, нашу чистую молитву, а не усталость и зевание». Великим неблагоговением Старец считал совершение Божественной Литургии на заплесневевших просфорах, даже если плесени было совсем чуть-чуть. «Христос, — говорил он, — дает нам Свое Тело и Свою Кровь, а мы будем давать Ему заплесневелые просфоры?» Для того чтобы найти просфоры для Божественной Литургии, Старец мог пойти в монастырь, находящийся за несколько километров. Просфоры он брал за бока и старался не дотрагиваться до печати наверху просфоры.

Старец старался отблагодарить и сделать приятное Тому, Кого он любил. От своей великой любви он приносил Богу самое лучшее, что у него было. Он вел себя тонко, с духовной чуткостью и с благоговением. Этим он благоугодил Богу, Который щедро подавал ему Свою Благодать.