У православных Курильцев

августа.. В 8 часов утра “Кванко-мару” (почетное судно, уже больше тридцати лет украшающее собой океан) вышло в свой обычный рейс по Курильским островам.

Мы поехали втроем с о. Игнатием. Дул было ветер, но скоро затих, и мы плыли точно по реке; судно почти не шелохнется. Можно, следовательно, было погулять и по палубе, посмотреть кругом. Налево от нас и сзади виднелись сначала высоты Езо, потом самого южного из Курильских — Кунаси-ри, за ним должен быть Итруп (самый большой в группе) и так далее до Камчатки. Мы повернули от этих островов вправо. Сикотан как-то отбился от группы и затерялся среди множества других мелких островков, низменных и плоских. Нет на них ни деревца, ничего, — одна только зеленая трава покрывает. По словам капитана, ночью, особенно же в туман, здесь плавать очень беспокойно, пожалуй, опасно: маяков нигде нет, карты довольно неточные, того и гляди наскочишь на какой-нибудь из этих невидимых островков.

Часа через 4 ходу на горизонте ясно стала означаться остроконечная вершина, это и есть Сикотан. Еще часа два, и мы начинаем обходить его слева и долго идем вдоль берегов, отыскивая вход в его удивительную бухту. Берега очень круты, обрывисты, на горах трава, мелкие деревья. Снаружи не особенно приветливо, но вот откроется долинка, зеленая, веселая под лучами солнца, так и думается, что всегда и тепло, и уютно за серыми горами. Совсем нельзя подумать, что ясный денек здесь редкость, что здесь постоянно почти туманы, зимой стужа, летом сырость. — Наконец, мы подошли к какому-то циклопическому бастиону: громадные черно-фиолетовые скалы стоят стеной. Мы слегка заворачиваем, и вдруг скалы точно раздвигаются, между ними сверкнул узкий проливчик, а за ним, точно в панораме далеко-далеко, показывается внутренняя бухта и долина с домиками. Эффект поразительный! Пароход пробирается по проливчику и входит во внутреннюю бухту. Она очень напоминает собою нагасакский рейд, только кажется еще более закрыта, такая же круглая, так же хорошо защищена от ветров. Говорят, только мелка, поэтому и пароход наш остановился далеко от берега. Прямо перед нами на низменном ровном берегу уходят вдаль двумя порядками небольшие домики-лачужки — это и есть деревня наших курильцев. Тут же подле поднимается очень хорошо построенный молитвенный дом, крест которого можно различить и с парохода. На правом берегу бухты стоит полуевропейский дом — жилище правительственных чиновников. Кое-где по зеленым горам виднеются загороди, иногда домики, отчасти обработанные поля. Это следы японского поселения, так как наши курильцы к земледелию особенной склонности не имеют. Впрочем, японцев здесь очень мало.

Едва ли кто из них и живет постоянно, кроме правительственных чиновников и доктора. Остальные наезжают сюда только для промыслов во время лова рыбы и т. п. Нужно сказать несколько слов о происхождении этой курильской деревни.

Как известно, в старые годы Курильские (северные) острова принадлежали России. Жившие на них курильцы были просвещены христианством знаменитым Иннокетием. У них были и молитвенные дома, жили с ними и русские миссионеры. Но вот почему-то нашли необходимым променять острова на южную половину Сахалина, которую и сами японцы не считали своей. Большая часть курильцев не пожелала оставить русского подданства и переселилась на русскую территорию, вместе с собой перенесла и свои молитвенные дома и пр. Но одна деревня, жившая под самой Камчаткой на Пара-мусиро, пожалела тамошних прекрасных ловель и охот и решила перейти в японское подданство. Последствия получились самые печальные. Прежде всего курильцы лишились духовного руководства, потому что русские миссионеры считали себя уже не вправе ездить на японскую территорию. Так прошло лет двадцать. За все это время курильцы невидали священника. Крестились и хоронились сами. Богослужение отправляли сами. По преданию от стариков детям передавали веру. И нужно только удивляться, с какой тщательностью блюли они все, чему их научили миссионеры. Может быть, в вопросах догматических они и не были так искусны, как, напр., наши японские христиане: так подробно некому было их научить. Но зато церковный строй, необходимость молитвы, Страх Божий, заповеди христианские — все это нашими простыми курильцами усвоено и хранится так хорошо до сих пор, что священники-японцы не нахвалятся ими, первые же японцы-катехизаторы, попавшие к ним, потом со слезами рассказывали на соборе, какую горячую веру видели они на Сикотане. За духовным сиротством последовало и телесное: небольшая деревушка оказалась совершенно одинокой на своем острове, родичи все переселились в Россию, соседние острова опустели, да и японцев поблизости не было никого. Ни меновой торговли, ничего подобного производить стало не с кем. Только раз в год приходил японский казенный пароход, который привозил им рису и других съестных припасов; нужно еще благодарить японское правительство, что оно взяло на себя труд и издержки даром наделять их пищей, без этого положение деревни было бы безысходно. Но вот вскоре правительство вполне естественно почувствовало все неудобство иметь курильскую деревню в такой дали от себя. Чего стоит отправлять туда пароход? Притом, кроме доставки пищи курильцам посылка эта не имела тогда никакого другого смысла. Решили перевести их поближе и для этого избрали остров Сикотан: на южные Курильские острова регулярно ходил почтовый пароход, для него не составляло особенной трудности завернуть и на Сикотан. После долгих убеждений (чиновник, говоривший по-русски, даже Христово учение приводил в качестве довода) удалось курильцев как-то заманить на пароход, а потом, не теряя времени зажгли их деревню, а самих скорее увезли. Это было лет десять тому назад. Таким образом, погнавшись за богатыми ловлями, наши курильцы потеряли все.

На Сикотане они стали вымирать: переселилось их 115 человек, а теперь — всего только 62, да и среди этих очень многие заражены чахоткой, есть несколько уродов. Что причиной этого вымирания, можно думать различно. Прежде всего, конечно, неблагоприятный климат Сикотана, к которому курильцы не могли приспособиться при своей примитивной культуре. Не мало могли повлиять и условия сикотанской жизни, питания и пр. Охота и лов рыбы не были так хороши, как на Парамусиро, а правительственная субсидия сильно прилипала к рукам чиновников, особенно управляющего островом. Пришлось питаться впроголодь. Главное же, курильцы не имели сношений ни с кем посторонним, родичи были далеко, японцы тоже, да с этими последними, как язычниками, и сами курильцы в родство не вступали, пришлось заключиться в свою узкую средину, в свою деревню. Понятно, что в небольшой деревне скоро все оказались в родстве, и чем дальше, тем труднее становилось при браке соблюдать церковные постановления. Уже и теперь многие браки сомнительны в этом отношении или, по крайней мере, несколько необычны, дальше же будет еще затруднительнее. От этого и болезни, от этого и уродства. Единственное спасение для курильцев сделаться настоящими японцами, постепенно слиться с главным народом, иначе деревне грозит неминуемая смерть.

Переселение на Сикотан было тем хорошо, впрочем, что курильцы пришли в сношение с нашей миссией. Сношения эти сначала не могли быть особенно часты, потому что пароход ходил туда раз в месяц, да и то только летом. Но все же это было лучше, чем на Парамусиро. Вскоре после переселения пришли на Сикотан и вестники от миссии: о. Тит Комацу и катехизатор Алексей Савабе (сын нашего первого христианина о. Павла Савабе). Нечего и говорить, как были рады курильцы опять видеть священника. Но, боясь ложных учителей, долго они колебались, не видя на священнике привычной им рясы. Только когда увидали его в облачении, увидали, как он служит, все успокоились и с радостью начали подходить к нему под благословение, истово целуя его руку. С тех пор сношения происходят постоянно. Священники, по крайней мере, раз в год там бывают, оставаясь по месяцу и более. Катехизатор Моисей пробыл там даже и зиму, обучая курильцев церковному пению и молитвам, проповедуя. Непривычному среди них жить не особенно легко. Радушию и уго-стительности их нет, конечно, границ, каждый день несут самое лучшее из своего улова для дорогого гостя. Но кроме рыбы, кое-как завяленной на костре, там ничего достать нельзя, а японец без риса так же, и даже более, не может жить, как и мы без хлеба.

Постоянная связь с миром, посещения священников и катехизаторов для управляющего островом были всего более неприятны. Посетители, увидав на месте злоупотребления, не замедлили разнести их по всей Японии, заговорили об этом газеты, и бедный губернатор принужден был переселиться в старую Японию. С тех пор и правительственная субсидия достигает курильцев; жить стало легче. Правительство стало относиться к ним еще заботливее. Теперь для этой заброшенной на островок деревушки с 62 человеками населения содержатся учитель (соединяющий вместе с тем должность писаря при правителе и еще что-то), постоянно живет доктор, для которого курильцы уступили один из лучших своих домиков. Теперь почти все говорят по-японски, дети же, кажется, кроме японского не знают никакого другого. Только очень немногие, человека два—три из стариков, очень чисто говорят по-русски. Русское влияние сказывается и в костюме; женщины положительно напоминают собою наших посадских крестьянок, то же платье, тот же платочек на голове. Лица их не такого резко монгольского типа, как японцев, мне показалось в них даже нечто общее с нашими малороссами. Мало-помалу вводится и японский костюм, особенно среди мужчин.

Во главе курильской общины стоит староста, которому они и подчиняются, совершенно как отцу. Теперь у них очень хороший староста — Яков Сторожев, самый развитой из всех них и едва ли не самый усердный к церкви. Он может писать (конечно, не вполне правильно) по-русски, знает и японское письмо в известной степени. При сношениях выучился отчасти по-английски: туда иногда заходят английские и американские шхуны для ловли котиков и пр. Яков и состоит до сих пор главным требоисправителем и учителем веры для своих односельчан. Он же, по воспоминаниям о Парамусиро, выстроил и молитвенный дом, в котором совершается в деревне богослужение.

По словам о. Игнатия, курильцы живут между собой совершенно по-братски. Преступлений каких-нибудь между ними не было до сих пор. Наоборот, стоит кому-нибудь из них хоть что-нибудь приобрести или получить, он спешит поделиться этим и со своими односельчанами. Охота или ловля считается общим достоянием. И все, что поймается, делится поровну между всеми, причем первая, двойная часть откладывается Якову. В такой чистоте сохранились они, конечно, благодаря тому, что хорошо были обучены христианству сначала, глубоко, сердечно приняли веру. А потом, их изолированность предохраняла их от всяких соблазнов со стороны языческой среды. Теперь вот приходится несколько опасаться за следующие поколения: покуда живы старики, конечно, христианский уклад жизни останется непоколебим, но что будет потом? Сношения с язычниками теперь постоянны, а, с развитием курильцев, будут еще теснее. Устоят ли они против различных искушений? Так, по крайней мере, беспокоился о.Игнатий. Впрочем, в последнее время поднят был вопрос об обратном переселении курильцев на их старое пепелище, на о. Парамусиро, куда постоянно стремились их старики. Несколько лет тому назад один японский лейтенант со страшным шумом, с публичными речами, пожертвованиями, набрал несколько охотников и отправился с ними на самый дальний из Курильских островов сторожить границы своего отечества от вторжения врагов, т. е. России (японцам даже и с Камчатки чудится русское нашествие). Теперь этих охранителей, конечно, приходится ежегодно навещать, отвозить им почту, съестные припасы и пр. Пароход, таким образом, может навещать и курильцев на Парамусиро, это особых расходов не потребует. Прошлым летом в виде опыта на Парамусиро отправлена была одна семья и, возвратившись на Си-котан, с восторгом рассказывала односельчанам о тамошних богатых ловлях, об охоте и пр. Наверное, на следующий год или несколько после курильцы оставят Сикотан. Конечно, трудно будет посещать их регулярно для духовного назидания и причащения, зато они будут вдали и от соблазна. Хотелось бы воспитать хотя одного из них в качестве проповедника, а со временем и священника, но брать их в школы старой Японии запрещается.

Между тем, на берегу, как мошки, забегали люди. Небольшая лодочка с одним гребцом потянулась с левого берега на правый к правительственному дому: нужно к пароходу доставить полицейского, без которого никому нельзя ни сойти с парохода, ни взойти на него. Это, очевидно, в предупреждение всякой контрабанды. Конечно, это, может быть, и хорошо, только ужасно долго выходить. Для нас же каждая минута была дорога; мы могли пробыть здесь не более четырех часов, пока стоит пароход. (Любезный капитан и без того уже несколько затянул стоянку, чтобы дать нам больше времени). Из деревни отвалила другая большая лодка весел в восемь и тихо стала подходить к пароходу под монотонный причёт ее гребцов. Гребцами оказались женщины, мужчин было только трое. Здесь, по словам о. Игнатия, постоянно гребут и разгружают пароход женщины, которые с виду все очень здоровые и сильные. Нас сюда никто не ждал. Нечего и говорить поэтому, с каким любопытством и радостью смотрели на нас прибывшие. Все они были христиане, все называли себя христианскими именами, подходили к владыке и к нам с о. Игнатием под благословение. “Здравствуй, здравствуй”,— слышалось от них. О том, что в Токио есть епископ и что он называется Николаем, все, конечно, давно знали, не раз ему и письма писали, получали и подарки, теперь в первый раз увидали лично. Жаль только, что, не зная о нашем приезде, почти все их мужчины отправились куда-то далеко на рыбную ловлю, ушло семнадцать человек, в том числе и самый замечательный из них Яков, который так хотел повидать преосвященного Николая. В деревне остались почти только женщины и дети. Делать было нечего: ждать следующего парохода Владыке нельзя было, пришлось ограничиться тем, что есть.

Мы сошли в лодку и отправились на берег. Там уже началась беготня, из деревни бежали к морю, виднелись дети, но особенно много собак, как и следует в курильской деревне. Спрыгнув с лодки на мокрый и рыхлый песок, вышли на берег, где поджидал нас Григорий, 53-летний курилец, довольно хорошо говорящий по-русски. Его усы и коротко остриженная борода, белая рубашка с висящими, длинными концами воротника, наконец, своеобразный выговор его — все было совсем хохлацкое. Удивительный тип! “Здравствуй! Слава Богу, что ты приехал. Я думал, что тебя уж и не увижу”,— говорил он нам. Пока не стемнело, мы поспешили обойти их хижинки, предварительно зайдя в молитвенный дом. В нем очень хорошо, — небогато, конечно, но чисто, видимо, устроили и украсили, как только могли и умели. Иконы присланы из нашей миссии, есть и облачение для священника, сосуды, крест, Евангелие и пр.; на крылечке висит даже и колокол: кажется, остаток прежнего молитвенного дома в Па-рамусиро. Помолившись немного, пошли по домам. А там шла страшная суетня: матери, сами одевшись в лучшие свои платья, торопились переодевать и своих ребятишек. Жилища их, довольно убогие, разделяются на две комнаты. При входе, в полу большое “ирори” очаг, дым от которого так же ест глаза, как и в японском доме. Следующая — чистая комната. Там на самом почетном месте висит икона, иногда две, стоит кровать с охапкой соломы, вместо перины; столик и какой-нибудь ящик, вместо стула, довершают убранство. За этим летним домом у каждого помещается еще зимнее жилье, землянка. Туда можно проникнуть по очень низкому коридорчику. Внутри это небольшая комнатка, с возвышень-ицами-лежанками кругом, в средине место для костра и больше ничего. Свет проникает только сверху в большое дымовое отверстие. Говорят, в этой коптилке зимой очень тепло, только не знаю, насколько чисто и светло. У многих заведены коровы. У Стефаниды же, самой работящей из всех и самой умной, есть попытка на огород: посажен картофель и еще что-то. Это едва ли не первый пример земледелия. Правительство старается приучить курильцев к нему, но старания эти особенным успехом не сопровождаются. Стефани-да, действительно, замечательная женщина, высокая ростом, с умными глазами; в своем посадском платье и платке она совершенно напоминает русскую, какую-нибудь хозяйку большого постоялого двора. Мы посидели у нее на ящике, покрытом красным байковым одеялом. Хотелось бы поговорить с ней да языка подходящего не нашлось: Стефанида не говорит ни на каком, кроме своего курильского, хотя понимает несколько русских и японских слов. Язык вообще у них очень беден; о. Игнатий сказывал, что они и между собой говорят какой-то смесью курильского с русским и японским. Мы по дороге осмотрели и плоды японской цивилизации. баню и школу. Японец без бани жить не может. Ежедневно или, по крайней мере, через день для него необходимо взять ванну, всегда очень высокой температуры, от которой приходят в ужас европейские доктора. Наоборот, курильцы такого расположения к воде не имеют, да и условия их жизни не таковы, чтобы недостаток ежедневной ванны ими сильно ощущался. По рассказам, айны и курильцы устраивают себе паровую баню: в какой-нибудь пещере или лачужке раскладывают большой костер, бросают в него камни; когда дрова прогорят, камни начинают поливать водой и в пару сидят подолгу. Это, может быть, и есть прототип нашей русской бани. Конечно, часто такую баню устроить довольно трудно. Японцы не могли примириться с такой первобытной баней и на казенный счет устроили для наших курильцев очень хорошую японскую ванну, которой они и пользуются все сообща.

Школа — небольшой европейский домик, маленькая классная комнатка с двумя—тремя столами для учеников: ребят школьного возраста здесь, конечно, очень немного. Нельзя не похвалить за это японцев. Как ни мала школа и как ни ничтожно жалованье учителю, а все-таки она чего-нибудь да стоит. Главное же, похвальна эта заботливость о ничтожной горстке инородцев, заброшенных на далекий островок и, видимо, вымирающих.

Уже совсем темнело, когда мы добегали последние дома: было больше шести часов, а в девять пароход должен был сниматься с якоря. Нужно было успеть помолиться, совершить случившиеся требы. Зазвучал от храма колокол, из деревни потянулись христиане: собрались все до единого, только безногая старуха не могла стоять в храме, да один молодой парень должен был что-то караулить в правительственном доме. Так всегда они делают, оставляя свои дома пустыми. Впрочем, и опасаться здесь некого: воров нет.

Молитвенный дом осветился. Налево стояли женщины, все нарядные, направо немногие мужчины. Все стояли в высшей степени чинно, смотря на иконы и истово совершая крестное знамение. Назидательно и умилительно было видеть эту молитву. Никто не оборачивался, не переступал с ноги на ногу. Впереди несколько девиц и женщин под управлением Иродиона, грамотного курильца, довольно недурно, хотя и не так стройно пропели, о. Игнатий, по возможности, им помогал. Мы привезли было и русский служебник, думая утешить стариков русской службой, но оказалось, что в настоящее время для них привычнее и понятнее японская. Большинство по-русски уже не знает. Решили поэтому служить по-японски. Сначала о. Игнатий совершил над несколькими детьми таинство миропомазания, прочитал молитвы родильницам. Потом я стал служить воскресную вечерню (для всенощной у нас не было времени). Кончилась служба, Владыка, по-японски, но на этот раз стоя, так как никто не садился на пол, сказал поучение, конечно, самое простое, какое только могли понять эти просто верующие души. Убеждал их нерушимо хранить веру, соблюдать Христов закон так же неуклонно, как они делали это и доселе, что радует всех верующих в Японии; говорил им о постоянной молитве к наше-

му Невидимому, но постоянно видящему нас нашему Небесному Отцу. Просил молиться о нас, о церкви, быть благодарным японскому императору и правительству, которые так о них пекутся, молиться за них, особенно о том, чтобы Господь и их скорее просветил светом истины; убеждал их трудиться, возделывать землю, потому что работа — такая же неотменная Господня заповедь, потому что только трудящийся радует Господа (это говорилось, главным образом, ввиду присущего курильцам нерасположения к земледельческому труду, ленивая привычка брать от природы только готовое; а эта привычка прямо губит их). — После службы Владыка раздал всем христианам по крестику, по иконке, каждого благословил. Потом также поспешно мы направились в дом старосты — Якова. Этот дом стоит с краю деревушки и отличается от других своим несколько более порядочным видом, хотя особенных роскошен не имеет и он. В этом доме около горящего костра в “ирори" (дым в счет не принимался) собрались все христиане, на первом плане стояли и сидели ребята, а за ними все обитатели и старая Степанида, и безногая Нина, и Григорий. Началось самое интересное — раздача гостинцев. Жена Якова заменяла собой мужа и с помощью других вымеряла чай, сахар, табак и пр., и раздавала на каждый дом поровну. Впрочем, особенной точности в дележе не требовалось: если бы кому-нибудь случайно попало более других, он не преминул бы поделиться с ними. Все рады были одинаково: и дети, и взрослые. Сначала все несколько стеснялись, а потом пошел говор, каждый старался подойти и к нам, просто, чисто по-детски смотрел в глаза, старался что-нибудь сказать, кто помнил — по-русски, а кто по-японски. Совсем привыкнув, некоторые начали предлагать нам на память разные свои изделия: главным образом, небольшие плетеные коробочки, вроде табакерок. Сделано очень прочно, и, говорят, орудием служит один только ножик. Этим занимаются здесь женщины. Преосвященному таких подарков предложить не решались, а мне попало их много: стоило только первому подарить, за ним пошли и другие, у меня и теперь еще живы эти коробочки, память о духовных детях преосвященного Иннокентия. Однако нужно было спешить, хотя и не хотелось оставлять этих милых людей. Вла-

дыка каждого благословил, несколько раз перекрестил их, поручая их благодати Божией и ангелам-хранителям, и мы пошли во тьме к своей лодке. Опять женщины и двое мужчин взялись за весла, не жалея своих праздничных костюмов. Мы отвалили от берега и под тот же печальный, стонущий причёт поплыли к пароходу, а на берегу во тьме чуть-чуть серела толпа христиан, и доносился их прощальный привет.

Наши гребцы все поднялись с нами на пароход, еще раз приняли благословение от епископа и от нас с о. Игнатием, еще раз жалостное "прощай”, и лодка ушла в темноту.

Очень милый народ. Как-то сжимается сердце при виде этой детской простоты и при их полной беспомощности перед миром. Выживут ли они? Неужели их стонущие звуки есть предчувствие их полного исчезновения? Долго мы смотрели во тьму, куда скрылась лодка, а в ушах все еще раздавалось их “прощай”. Как-то особенно трогательно звучит в их устах это дорогое, несравненное русское слово.

Сохранятся ли они в их теперешней чистоте, еще более важный вопрос. До сих пор благодать Божия хранила их, даже уберегла от прямого совращения. На остров прибыл однажды бонза, может быть, даже не без ведома правительства, хотели их еще больше объяпонить. Бонза начал было проповедовать и пр., но его круглая, бритая голова, завывающее пение, его буддийские манеры только в конец рассмешили наших христиан — так непризванный учитель и возвратился назад., не успев ничего. Опасно для курильцев соприкосновение с языческим миром: по словам о. Игнатия, молодое поколение уже не так просто, как старики, они уже более видали видов и слышали разговоров, а некоторые и читали. Впрочем, в этом немало и хорошего: детская нерассуждающая вера выше всего, но она и опаснее, подобно тепличному растению, вынесет ли она холод и непогоду, если придется повстречаться с ними? Против искушений нужна вера более сознательная. Бог поможет и нашим молодым курильцам сохранить веру, хотя они и расстанутся на веки с дорогой н милой простотой детского сердца.

Пароход тотчас же после нашего приезда поднял якорь и направился в море. Во тьме прошли мы узкий пролив, перед нами опять черный циклопический бастион, который так чудно, точно в скорлупе, скрывает в себе зеленую, живописную внутренность острова. Теперь, впрочем, все было окутано мраком, только звездное небо слегка освещало развернувшуюся перед нами ширь спокойно спавшего моря.

Итруп

августа. Наше родное Охотское море встретило нас неособенно гостеприимно: я проснулся от сильной качки и, чувствуя себя прескверно, решил не вставать, чтобы не было горше. Мы шли вдоль западного берега о. Ит-рупа, самого большого из Курильских, по счету второго с юга. Как раз посредине этого острова у далеко выдающегося в море мыса стоит городок Сянй, цель нашего путешествия. Севернее его уже нет более или менее значительных поселений; почтовый пароход поэтому дальше не ходит. Залив Сяна совершенно открытый, так что в сильный ветер здесь, говорят, иногда нельзя и высадиться с парохода. На этот раз особенного ветра не было, но зыбь была большая, “Кванко-мару” и на якоре качалась, как в открытом море.

В этом городе православных:, да и вообще христиан почти нет. Мы знали только, что дочь здешнего градоначальника (“си-чео”, по-японски) училась в нашей хакодатской школе и приняла там крещение, потом, по слухам, жил здесь еще один христианин, уже много лет пропавший из виду и числившийся в “рейтан" (в ослабевших). Нарочно ехать сюда было бы, конечно, нельзя, но если приехали, нужно посетить и этих наших овец.

Мы кое-как сели в прыгавший большой баркас, долго подходивший к нам с берега. Было пасмурно, туманно, моросил едва заметный дождичек. Ветер продувал наши летние костюмы. Холодно-прехолодно... Японцы все надели свои ватные кимоно, как зимой. И в них только-только можно было не зябнуть. Вот так начало августа! У нас в Токио теперь и в летнем платье дышать нельзя от жары. Повеяло Сибирью, Камчаткой...

Вид с моря на город и окрестности очень живописен. Особенно величественна гора на мысе, громадная, массив-

ная, по временам под ветром обнажавшая свои две конические красноватые вершины. Городок приютился под ее сенью и совершенно пропадает перед ее массой. Населения здесь немного: домов 120, постройки полуяпонские, полуевропейские, на наш взгляд, слишком легкие, напоминающие балаганы на какой-нибудь ярмарке. Торговля, должно быть, идет оживленно, по крайней мере, есть лавки лучшие, чем в самом Неморо. Городок служит центром для разных промыслов, разбросанных по морскому берегу. Но вообще говоря этот остров еще пуст, невозделан, даже дорог нет между его приморскими селениями, довольствуются кое-каким морским сообщением. Конечно, со временем японцы и здесь поселятся, тем более, что рыбные промыслы, а также минеральные богатства и сюда начинают привлекать предприимчивый народ. Христианская проповедь на этот остров еще не проникала, а плод бы, наверное, был. Затруднение главное в том, что для этого незначительного местечка, по его разобщенности с остальным миром, приходилось бы держать особого катехизатора, а нам теперь нужно соблюдать экономию в людях..

Мы прошлись по городу, выбирая более безветренные места и с опаской посматривая на накрывающие тучи. За городом на горке стоит правление, одноэтажный, но широкий дом, за высоким деревянным тыном. Здесь живет градоначальник, в квартиру которого мы и направились. В гостиной приятно было видеть на самом почетном месте небольшую иконку Богоматери. Правда, тут же рядом висела форменная фуражка и сабля хозяина, но от язычника большего нельзя и ожидать; слава Богу, что он, будучи правительственным чиновником, позволяет своей дочери, одной в городе, открыто исповедовать ее веру и даже икону повесить в его приемной комнате. Вскоре пришел из присутствия и сам хозяин, очень любезный человек, очевидно, многое слыхавший о христианстве и отчасти знающий его. Из разговора можно было заключить, что он и интересуется верой, но, конечно, ему кажется несколько унизительным слушать учение от своей молодой дочери. Преосвященный Николай убеждал его испытать веру. Хозяин жаловался, что не может достать книг, из которых он мог бы основательнее познакомиться с православием, а лично слушать какого-нибудь про-

поведника в Сянё никогда не придется. Владыка обещал ему выслать из Токио книг, особенно же новую, только что вышедшую книгу о. Павла Сато "Сборник руководственный к православию”, в котором простым языком, по всем правилам японской стилистики, излагаются по порядку православные догматы, основы церковного устройства, нравоучение и пр. Писана эта книга специально для испытующих язычников.

Среди беседы пришла с подносом в руках и наша молодая христианка, которая, конечно, рада была этому посещению: выйдя иЗ школы, она должна была удалиться с отцом на этот остров и только редко-редко могла видеть своих од-новерцев и говорить с ними. Веру она хранила, молилась ежедневно, имела и молитвенник, только жаловалась, что исповедаться и причаститься здесь ей давно уже не приходилось. О. Игнатий уговорился с ней относительно исповеди в свой следующий приезд, хотя это и крайне неудобно здесь: никто не может сказать в точности, когда придет пароход, телеграфа сюда нет, а постоянные туманы делают рейсы парохода почти случайными. Впрочем, скоро и для этой отдаленной страны наступят более счастливые дни: выходя из Неморо, мы повстречали большой казенный пароход, который работал над проведением на Южно-Курильские острова подводного кабеля.

Мы спросили у градоначальника, не здесь ли где-нибудь и наш другой христианин Судзуки? Градоначальник сказал, что у него письмоводителем состоит Судзуки, только он не знал ничего о его христианстве. Мы поручили о. Игнатию повидаться с этим Судзуки, узнать тот ли это, которого мы ищем. Признаться, хорошего ничего от этого христианина мы не ожидали: если даже ближайший его начальник, да еще расположенный к христианству, про него ничего не знал, стало быть христианин этот не особенно ревностен, чтобы не сказать больше. Мы походили около правления, покуда о. Игнатий собирал справки. Наконец, он вернулся с ответом, что Судзуки теперь принять нас не может, занимается в канцелярии, придет-де повидаться на пароходную пристань. Ну, стало быть, очень плохой верующий, и наверное, на пристань не придет, только придумывает отговорки. Оказалось, приговор был слишком строг. Несмотря на сильный дождь,

хлеставший нас при отъезде, Судзуки пришел, одетый в лучшее свое платье, на глазах у всех принимал благословение, помнил и свое христианское имя. Он, по его словам, уже двадцать лет, как принял крещение и с тех пор служит все по таким местам, где не было православной церкви, в Сяна живет лет 15—16; неудивительно, если он пропал из виду. Конечно, и вероучение не помнит подробно. Владыка спросил, помнит ли он веру, есть ли икона. "Веру-де помню, и икона есть”. Владыка благословил его на память маленькой иконой, обещал прислать книг, чтобы восстановить учение. О. Игнатий уговорился с ним об исповеди. Мы сошли уже на лодку, а наш Павел все еще стоял на берегу и долго кланялся нам. Бог даст, он и совсем поправится. “День этот не пропал у нас даром”,— сказал по этому поводу епископ.

От нечего делать, осмотрели в городе фабрику консервированной рыбы, принадлежащую знаменитому японскому богатому дому Мицуи. Довольно интересно. Длинный сарай, вдоль него идут столы для очистки и укупорки рыбы; рабочих до 100 человек, кроме рыболовов. При нас пришел баркас с рыбой, только что вынутой из сетей на взморье. Безжалостно пошвыряли красивых рыбок на высокий помост пристани. Рабочие с фабрики подхватили их в корзины. На фабрике тотчас же пошла работа. Один отрезал рыбе голову и хвост с плавниками, другой поспешно пластал, передавал третьему сполоснуть в чистой воде, четвертый ожидал уже с поднятым ножом: нужно разрезать рыбу на соответствующие куски. А потом за столами сидел целый ряд рабочих, которые еще несколько раз промывали и очищали, чтобы в конце концов туго набить рыбой небольшие жестянки, и передать их паяльщику для закупорки. Затем жестянки кипятятся в котле в два приема, и консервы готовы, рыба варится в ее собственном соку. На консервы идет красная рыба, по-японски называемая “м?су" и “сяке", и та и другая напоминает нашу семгу или лососину.

Мы долго пробыли на фабрике, выжидая, не прекратится ли дождь, начавший лить, как из ведра. Но ожидания оказались напрасными, так под дождем и пришлось пробираться по грязным улицам на берег, в контору пароходной компании, где нас обещал ожидать наш ревизор с почтой. Около фабрики и по городу масса собак, все самой подлинной камчатской породы, мохнатые и здоровые. На них наши сибиряки ездят зимой. Питаются эти достойные животные по-монашески рыбой и обнаруживают полнейшее равнодушие к переменам погоды. Я долго любовался на одного пса, который преспокойно почивал под проливным дождем, хотя всего два шага было до сарая. Пожалуй, и Диоген позавидовал бы этому собачьему стоицизму, хотя и носил почетное название киника (кион, собака).

На баркас вместе с нами неожиданно сели пять человек иностранцев, по-видимому, англичан или американцев, под конвоем полицейского. Все молодец к молодцу, широкоплечие, здоровые, с загорелыми от солнца и ветра лицами, с решительным взглядом. Самый слабый из них, капитан, слегка говорил по-японски с провожавшей их хозяйкой гостиницы, остальные сурово молчали, сумрачно посматривая на неприветливое море. Оказалось, эти молодцы забрались в здешнее море за котиками (в скобках можно назвать эту ловлю попросту воровством). Шли они, конечно, не к Итрупу, а далее на, север, так по крайней мере, приходилось им объяснять японской полиции, которая не похвалила бы их за недозволенную ловлю у японских островов. К несчастию для них, капитан не рассчитал течения, которое очень сильно между Итрупом и Кунасири, и их маленькая шхуна налетела полным ходом на скалу около южной оконечности Итрупа. Берег был недалеко, снесли туда паруса, канаты, все, что было на шхуне, разбитое суденышко продали за бесценок, и должны были пешком тащиться через весь остров до Сяна, где можно было встретить пароход и где они должны были предстать пред светлые очи правителя. Все они, конечно, никаких паспортов от японского правительства не брали, и вот их теперь полицейский провожал до ближайшего консульства, т. е. до Екохамы, чтобы передать их туда, так как без паспорта иностранец по японской территории путешествовать не может. Все они были не веселы, но особенно унывал капитан, который вместе со шхуной, терял и свою репутацию. Наш капитан, из любезности, предложил ему переночевать в каюте, и мы ночью слышали его тяжелые вздохи. Нелегко должно быть бедняге!

В три с половиной пополудни мы вышли из Сяна, чтобы идти прямо в Неморо. Но ветер был сильный, море страшно волновалось, а к ночи можно было ожидать настоящей бури. Поэтому капитан наш в море идти не решился. Часа через два ходу мы остановились в таком же открытом заливе у городка Рубецу. И здесь пароход слегка покачивало, но все не так, как в Сяна. О. Игнатий поехал с ревизором на берег справиться о христианах: мы хорошенько еще и не знали, есть ли здесь кто-нибудь из наших; по слухам только, здесь должны были быть один или двое.

Рубецу довольно известно и в русской морской истории. Здесь разбойничали два русских лейтенанта Давыдов и Хвостов на кораблях Российско-американской компании. Посол Екатерины, рассерженный неудачей своей миссии, послал их проучить японцев, конечно, без ведома русского правительства. Это тот самый посол (Резанов), который, с чисто русской дальновидностью, подходя к Японии, приказал попрятать на корабле все признаки христианства, запретил матросам даже крестное знамение совершать, чтобы не возбудить неудовольствия в японцах. И, конечно, этим только еще более мог уронить престиж русского имени. Хвостов и Давыдов совершали около Рубецу высадки, грабили окружающие деревни и к довершению всего ставили везде столбы с русской надписью и объявляли землю русским владением. Немного после и, кажется, именно в этом самом Рубецу обманом был заманен в плен знаменитый Головин со своими спутниками, долго потом томившийся в японском плену.

В настоящее время Рубецу небольшой поселок (около 100 домов). Около него по берегу далеко идут узкой линией и рыболовные промыслы. Очевидно, полной жизнью город живет только летом и во время лова рыбы, в остальное же время тут особенного оживления нет.

Мы с Владыкой остались на пароходе: ехать на берег под вечер не хотелось,, тем более, что и о существовании верующих хорошенько мы не знали. И хорошо сделали, что остались: немного погодя пришел капитан, заговорил с епископом: “Как бы хорошо-де было бы послушать вас, вы столько лет живете в Японии, видели и падение сегуна, знаете лично, что такое была сегунская Япония. Нам, молодым, хотелось бы послушать ваш рассказ об этом”. Но Владыка рассказывать про старину отказался: “Лучше-де послушайте что-нибудь про наше учение, ведь, мы только для этого здесь и живем и путешествуем”. Капитан охотно согласился: вообще им хотелось послушать о. Николая.

В нашу небольшую кают-компанию сошлись почти все, бывшие на пароходе. На полукруглом диване по корме сели офицеры, механики, на полу по постланной циновке тесно разместились матросы и человека два посторонних, едва ли не единственные пассажиры третьего класса. Матросы, по возможности, вымылись, даже надели европейское платье. Капитан их заботливо осматривал хозяйским взглядом, показывал кое-кому позабытые пуговицы. Один дяденька каким-то чудом влез в маленький пиджак, который грозил разлететься по швам при малейшем неосторожном движении. Но все-таки все были настроены на парадный лад и с любопытством посматривали на епископа и меня.

Преосвященный присел у стола на стуле и, обратившись ко всем, с час говорил, вкратце излагая основные пункты христианского учения: о Боге едином, таинстве Пресвятой Троицы, о творении мира, о человеке с его бессмертной душой и вечными запросами, о грехопадении и о спасении, уготованном людям во Христе. От этого Христа происходит и учение, нами теперь проповедуемое. Нельзя называть его русским или еще каким-нибудь, оно Божие, пришедшее свыше и принадлежащее всем людям без различия страны и народа. Поэтому и принимать это учение не унизительно ни для какого национального сознания, как не унизительно перенимать, например, пароходы, железные дороги и прочие полезные для жизни изобретения. Объявляя свое ? учение единой истинной верой, мы не говорим, что ваши теперешние верования никуда не годятся. Нет, и в буддизме, и в синтоизме много хорошего, что признаем и мы. Только эти религии несовершенны, они выдуманы самими людьми при незнании истинного Бога. Это то же, что лампа, придуманная, чтобы освещать жилище человека, когда нет солнца. Лампа — очень полезная и даже необходимая вещь вечером или ночью, но никому и в голову не придет зажигать ее днем. Так и буддизм, и синтоизм хороши только при отсутствии христианства, при незнании истинного Бога, с появлением же этого занятия, они должны уступить.

Больше часу говорить было невозможно: слушатели не привыкли подряд долго слушать, да и были очень утомлены дневным трудом. По окончании беседы матросы разошлись, а офицеры остались еще побеседовать. Владыка убеждал их всячески исследовать веру. Капитан попросил прислать книг, чтобы можно было изучать веру и на пароходе. Ему, конечно, это было обещано; сообщен также и адрес нашего священника в Неморо, чтобы мог, если захочет, поговорить с ним во время своих стоянок там. Впрочем, неизвестно, долго ли проплавает наш любезный капитан в этих морях. У них обыкновение по возможности часто переводить офицеров с одной линии на другую, чтобы дать им случай познакомиться со всеми морями.

Владыка еще не кончил своей беседы с офицерами, как с берега вернулся сияющий о. Игнатий: он отыскал единственного жившего здесь православного христианина, которого и привел с собой к нам на пароход. Этот христианин оказался очень хорошим верующим, в доме у него большая икона в прекрасном киоте, сам с радостью заговорил об исповеди, о причащении, живя давно здесь, он лишен был всего этого. По своему положению, он главный лесничий здешних казенных лесов, человек, стало быть, отчасти с весом. Мы, к сожалению, не могли поговорить с ним подробно: лодочник торопил, боясь поднимающегося ветра. Этот христианин, между прочим, сказал, что его, может быть, переведут наблюдателем лесов на самый север, на остров Парамусиро. Вот было бы хорошо для наших сикотанцев, если они туда, действительно, опять переселятся. Христианин-чиновник сохранит их и от соблазнов (так как сам блюдет свою веру), да может защитить их и от каких-нибудь несправедливостей, если таковые последуют со стороны языческих чиновников,

/5 августа.. Стояли в Рубецу до 10 часов утра (чтобы прийти в Неморо при свете: ходу всего 18 часов). Было тепло, хорошо. Только живописные горы острова покрыты были густыми, низкосидящими облаками. Мы долго шли вдоль берегов Итрупа, любуясь его живописными горами, иной раз принимавшими самые причудливые формы. Особенно запомнилась скала “Лев”, напоминающая собою знаменитого Сфинкса. Погода была относительно хорошая, море достаточно спокойно, можно было до некоторой степени и не хворать морской болезнью, хотя я и не мог вполне примириться с качкой. Но вот вошли в пролив между Итрупом и Кунасири. Я еще издали заметил какое-то странное явление в море: гладкая, почти зеркальная поверхность воды после какой-то невидимой черты вдруг начинала неистово волноваться, почти клокотать. Эта встреча течений из океана и из Охотского моря. В этом месте всегда толчея, волны короткие, невыносимые для склонных к морской болезни. Мы некоторое время шли по самой грани этой толчеи: справа море спокойное:, слева клокотание. Это, конечно, было весьма интересно наблюдать, но когда пришлось переходить через толчею, я стал подумывать, не пора ли и в койку ложиться. Хуже всего было то, что к вечеру стали набегать туманы, из-за которых еще более задерживался и без того не вполне курьерский наш ход. В семь часов, однако, я не выдержал и лег, надеясь завтра встать уже при полном спокойствии моря в Неморос-ской пристани.

16 августа. Проснулся я очень рано, часа в 4, и сразу с удовольствием заметил, что пароход наш стоит на якоре: стало быть, пришли. Скорее одеваюсь, и на палубу. Густой туман окутал нашу “Кванко-мару”, не видать нигде ничего. Мы стоим на якоре в открытом море, да и определить хорошенько не можем, где находимся и как далеко до Неморо: туман и течение окончательно сбили нас с курса. Вот так море! В таком беспомощном положении простояли часов до 9, когда немного пояснело. Оказалось, что Неморо совсем недалеко и что мы прошли довольно порядочно на восток. Обернулись и с уверенностью пошли вперед; к 10 часам были уже в гавани, такой же туманной.

Первым нашим вопросом при входе в гостиницу было: “Когда уходит пароход в Хакодате?” Нам ответили: “По расписанию должен идти в четверг (сегодня только вторник), наверное же выйдет в пятницу”. Приходилось ждать без толку целых четыре дня. Времени терять жалко было, а о. Игнатий и раньше много говорил о разных местечках на морском берегу к северу от Неморо, где были у него слушатели, и где вообще была большая надежда на распространение веры. Интересно было и это осмотреть, чтобы потом на соборе, если зайдет речь, о посылке туда катехизаторов, знать, о чем идет речь. Решили поэтому, что преосвященный один остается в Неморо праздновать с христианами Преображение и потом, в пятницу, уедет в Токио (он и без того уже значительно опоздал); мы же с о. Игнатием отправимся вдвоем в упомянутые места. В Сибецу и Кумбецу (собственно говоря, Сибет и Кумбет, айносские слова), есть по одному человеку и верующих, недавно крещенных. До Сибецу около 17 ри (ри равняется четырем верстам без трех десятых), потом оттуда до Кумбецу — 5 ри. Все это расстояние нужно проехать верхом на лошади. Кавалерист я вообще довольно плохой; в детстве однажды проехал несколько сажен на казацком седле, потом в Палестине ездил на ослике. Вот и вся практика. Впрочем, ездят же люди, отчего не попробовать и мне? Тем более, что большого осла только истые зоологи могут сразу отличить от маленькой лошади. Подкрепившись этим силлогизмом, я решил на завтра не отставать от о. Игнатия..