Иванай

сентября. В каюте нашей было темно и душно, слышалось тяжелое дыхание спящих или пониженный говор бодрствующих, да еще винт, вздрагивая, вел свою

нескончаемую песню. Мы обогнули мыс Новосильцева и почти прямо к югу идем вдоль берега. Сначала все тихо и благополучно, но вот ветер, слышно, крепчает, пароход идет не так уже ровно, воображение начинает рисовать нашу каюту во время качки... Слышим, бросили якорь. Кто-то из бодрствующих поднялся на верх и оттуда принес не особенно утешительное известие: волнение усиливается и пароход наш будет здесь стоять, пока не стихнет. Пристали же мы в Сакад-зуки. К счастью, весть эта оказалась неверной: через несколько времени винт снова застучал и мы снова в темной своей каюте стали ожидать последствий качки, которая то стихала, то снова усиливалась. Наконец в темноте обозначились слабым отсветом иллюминаторы (на сухопутном языке, окна). Слава Богу, рассвет! Отыскиваю свои сапоги (каюта устроена по-японски и требует японского этикета) и, держа их в руках, с трудом лавирую к двери, стараясь не наступить на кого-нибудь из спящих. Наверху было холодно и неприветливо. Дул сильный береговой ветер, пароход наш жалко наклонился на правый бок и кое-как вытаптывал свои 5—6 узлов под самым берегом. Мы шли вдоль величественных зеленых гор, местами поднимавшихся пиками. На берегу горела деревушка, и дым далеко-далеко стлался по морю, темные волны которого начинали слегка багроветь.. Зарево пожара уже тухло, из-за гор поднималась заря. До Иванай было недалеко, каких-нибудь 2 часа ходу. Спускаться назад в коптилку не хотелось, а ветер так и .прохватывал до костей. Спрячешься за рубку, но она выстроена тоже по пропорции, и моя голова остается снаружи, да и шляпу приходится держать..

Без малого в 6 часов пришли в Иванай, небольшой городок, раскинувшийся по берегу под страшными скатами знаменитого мыса Райден. Вид был живописный, но от холоду и ветра нам теперь было совсем не до видов. Пароход качался, трап скрипел на шарнирах и бился о борт, внизу беспомощно прыгала утлая лодочка. Ветер, холод, соленые брызги... Кое-как уселись мы в лодку (я в майской шляпе, о. Николай в меховой шапке с наушниками)... Хорошо еще, что нас, как знатных иностранцев, посадили в лодку раньше других. На берегу нас поджидал старичок-катехизатор, тоже в теплой шапке, и человека два христиан. После первых приветствий, взаимных рекомендаций и соболезнований насчет погоды и прочего, мы отправились в церковь. Городок еще спал. Кое-где только что проснувшиеся хозяева ежась убирали ночные ставни-двери или старательно чистили свои зубы.

Церковный дом весь зарос не то хмелем, не то диким виноградом, так что и “камбан" (вывески) почти не видно. Два маленьких окошечка подслеповато высматривают сквозь зелень. Здесь живут старичок со старушкой, наш катехизатор с женой. Детей у них нет, зато есть нахлебники и целый табун кур на заднем дворе. И нахлебники, и куры — средство увеличить скудный катехизаторский бюджет. Интересно, что христиане вообще неодобрительно смотрят на подобные посторонние занятия катехизаторов: служителю церкви не пристало-де пускаться в торгашество. Катехизатор в Отару в следствие этого принужден был бросить такой куриный промысел. Впрочем, нужно сказать, что, как и всюду на земле, такие принципиальные возражения ставятся 'против тех, на кого и кроме этого есть причины быть недовольными.

Вскоре после нашего прихода в церковь собрались почти все здешние христиане: человек шесть мужчин, две женщины и 5—6 детей (не считая катехизатора). Часов в восемь начали обедницу. Я служил, катехизатор прекрасно прочитал Апостол, блаженны и пр. (после я узнал, что он всегда читает одно и то же). Но, Боже мой, кто это дерет горло так немилосердно в хоре, всех путая и покрывая? Голос дикий, трескучий, не то мужской, не то женский, ни тона, ни нот, а смелости и усердия много; вместо привычного “Благослови душе моя Господа”, такая рулада, что и греческий псалт бы позавидовал. Оборачиваюсь,— это сама “окка-сан” и так увлечена своим пением, что со стороны смотреть смешно, а жаль остановить: уж слишком искренне она усердствует. После обедницы я сказал приветствие и поучение на дневной Апостол Еф. IV, 14—17.

В Иванай в настоящее время живет всего 18 человек православных. Но из них четверо — семья самого катехизатора (с нахлебниками), два дома (8 человек) только недавно, месяца два тому назад, переселились сюда из Отару. Крещенных в самом Иванай всего только двое и только

в самое последнее время. Вообще это место до сих пор как-то спало, в чем виноват, по словам о. Николая, здешний “сенсей", который вместе с своей "окка-сан”, слишком увлекался разными хозяйственными предприятиями. Впрочем, теперь есть некоторая надежда на более светлое будущее и для этой церкви: два дома, переселившиеся из Отару, отличаются особым усердием к церкви и ревностью о распространении веры среди других. Бог даст, поднимется на ноги и здешний “сенсей”.

Часа в три пополудни отправились по христианским домам, которых здесь только четыре. Прежде всего — дом бывшего катехизатора, теперь приказчика. Жена и ребенок крещены, остальные же в доме: братья, сестры и пр. — нет, признак не особенно хороший, тем более для бывшего катехизатора. Впрочем, и то хорошо, что с прекращением церковной службы не порвал он вообще отношений с церквью и это последнее, к сожалению, не редкость. Ни жены, ни самого не было дома, один из его братьев принял нас не то недоброжелательно, не то равнодушно. Провел, показал нам комнату христианина, показал икону на стене и ушел: вот-де вам ваше, делайте, что хотите.

Идем дальше к Иоанну Имадате, молодому купчику, недавно принявшему крещение в Иванай. Его старуха-мать и за нею жена — злые-презлые буддистки. В доме поднялась целая буря, когда они узнали, что Иоанн переходит в христианство. Но Иоанн не испугался, принял крещение и их стал уговаривать последовать его примеру, даже (можно ли это терпеть)? продал роскошную божницу, уже много поколений стоявшую в их доме. Поделать с ним, однако, нельзя было ничего: после смерти отца он считается главой в доме, за обедом садится выше матери, на улице идет впереди нее, ему первая чашка рису и пр., перечить ему, в конце концов, не может и мать. Когда заболел у них ребенок, Иоанн успел окрестить его клинически, но похоронить его по-христиански уже не мог: бабушка и мать не дали, а позвали своего бонзу. Сегодня как раз 49-й день по смерти ребенка, по-буддийскому — день особенного поминовения усопшего. Пока отец ходил в церковь, опять позвали бонзу, собрали родственников и что-то служили. К на-

шему приходу все уже кончилось, “боо-сан” (бонза) и родственники ушли, только “буцудан” (божница) стоял настежь с разными приношениями: лепешечками, плодами, “кваси”, перед ним лежал молитвенник, в комнате пахло буддийским куреньем. “Буцудан”, впрочем, был самый скромный, без золоченой резьбы, без дорогих украшений, да и вместо дорогих золоченых идолов (металлических или деревянных), теперь висело только простое маленькое “какемоно” с рисованным Буддой в обыкновенной его сидячей позе... Поздоровавшись, мы сели. Хозяин конфузился", мать и жена упорно сидели около “ирори” (большая жаровня), посматривали на нас исподлобья и далеко не любезно. Много еще нужно, чтобы смягчилось сердце этих, по-видимому, простых и верующих женщин, требуется усердие и христианский такт жены катехизатора. Иконы не было видно: ее убрал сам Иоанн перед уходом в церковь, он боялся, как бы бонза не сделал по отношению к ней чего-нибудь непристойного.

Лучше было в третьем доме — Сибуя. Петр Сибуя — землемер; человек очень состоятельный и, вместе с тем, очень усердный к церкви. Где он ни был, всегда посещал церковь и всегда был самым исправным жертвователем. — Дом его стоит особняком на горе над городом. Ветер бушевал со страшной силой, едва не срывая с ног. Но место и вид восхитительные. Рядом участок земли, предназначенный Петром под будущий молитвенный дом, а может быть, и храм здешней церкви. Конечно, это только мечты; осуществятся ли они когда-нибудь? Но отрадно и мечтами иногда себя утешать. Петр недавно овдовел, остался с тремя детьми и теперь взял себе другую жену, дочь усердного христианина (уже умершего). Дети Петра знают точно свои христианские имена, знают, что иконки, когда их дают, нужно целовать и пр., все это, конечно, незначительная мелочь, но все это для нас верный признак, как человек относится к своей вере и церкви, как воспитывает детей.

Четвертый дом — Ионы Аситате, молодого, работящего каменщика, тоже недавно переселившегося из Отару. У него и семьи только — жена и маленькая дочка. Живут они, очевидно, весьма мирно и согласно, молятся усердно, работают много; семья производит впечатление хорошей христианской семьи, для которой труд не тягостен. Кроме того, Иона весьма умный и понятливый человек, любит и книжку почитать, любит и о вере, рассуждать и не стыдится эту веру обнаруживать перед всеми. Он — самый усердный и самый полезный помощник катехизатору; кажется, главным образом ему и обязана здешняя церковь некоторым оживлением.

Вечером в церковный дом собралось несколько человек. Мы сидели около “хибаци”. Снаружи бушевал ветер, ежеминутно грозя сорвать крышу с нашей убогой хижины или повалить еле державшиеся “сёодзи” (оклеенные бумагой ширмы, которые служат вместо дверей и окон). Неуютно было снаружи, но нам в тесном кружке ничего... Пришел слушатель, работник еще не старый, простой на вид. “Сенсей” решил его крестить в самом непродолжительном времени, сам слушатель тоже просил крещения у о. Николая, низко при этом ему кланяясь. Я его несколько испытал. Отвечает не особенно бойко, но, очевидно, уже верует. Поговорили с ним о вере, о нашем спасении во Христе, о том, как будем жить по смерти. Много говорил и о. Николай. Слушал я, слушал, чувствую, что ничего не понимаю, даже и слова-то как будто незнакомые. Слышу: “Берусона”. Что это за “берусона” такая? Оказывается, о. Николай пустился излагать своему слушателю один из труднейших параграфов “Догматики” Макария об общении свойств в лице Богочеловека. Сын-де не есть Сын, воплотившийся Сын не вышел из Св. Троицы, одним словом говорит: “Берусона” *. Бедный слушатель, в голове которого не могло и мысли возникнуть о таких отвлеченных вещах, сидел, как в чаду, опустив голову и по временам отирая пот. Слышал он прежде о Христе, уверовал, что Он есть Бог, а теперь ему хотели втолковать какую-то “берусону”. К счастью, и христиане скоро соскучились слушать “берусону” и стали кланяться и прощаться. Крещение мы решили отложить до обратного проезда о. Николая, а теперь пока посоветовали слушателю молиться и всячески готовиться к возрождению. Только бы не отпугнула этого простого верующего так некстати выдвинутая “берусона”.

¹ persona.

Легли мы спать довольно поздно с решимостью завтра ехать в Куччан, селение в семи ри (около 28 верст).

30 сентября. Утром начали решительно собираться в дорогу: лошадей заказали со светом. Христиане собрались провожать. Правда, расставались не надолго: из Куччана опять вернемся сюда, но проводить все-таки нужно, такой обычай. Сидим час, другой, несколько раз принимались жаловаться на ветер, холод и дождь, а лошадей все нет. “Анко-сан” (молодец) и на этот раз оказался на высоте своего призвания, опоздал часов на пять. Ввиду приближения обеденного часа у моих спутников, о. Николая и катехизатора, заметно ослабло желание выезжать, да и в самом деле было уже поздно, до вечера еле-еле успеем доехать, а христианские дома там рассеяны на многие версты. Остались еще на день здесь.

После обеда собрались христиане, я рассказывал им о Риме с его катакомбами, об Иерусалиме; катехизатор вспоминал свои путешествия с преосв. Николаем, с о. Арсением. Преосв. Николай прекрасно ездит верхом и любит ездить очень быстро, а “сенсей” наш привык больше с курами водиться, на лошади чувствует себя далеко не свободно, да и лошадь мало уделяет ему внимания. Часто приходилось ему в отчаянии взывать к удалявшемуся епископу, чтобы воротился, погодил. С о. Арсением переходили они страшную Райден-зан, гору, под которой стоит Иванай. Чтобы проникнуть далее на юг, в Суцу, необходимо или садиться на пароход, или же идти пешком через редкий по своей трудности перевал. В тихую погоду эту гору обходит маленький пароходик, но в волны идти он не может, остается только сухой путь. Нужно идти по страшной круче в гору. Перейти этот перевал считается подвигом, а о том, чтобы его кто переехал верхом, до сих пор не было и слуха. В бурю же он и совсем непроходим: ветер срывает с ног. О. Арсений прошел благополучно, поплатился только сапогами, да ноги долго не могли зажить.

Скоро принесли толстой японской бумаги для “какемоно” и заставили меня на память рисовать и писать какие-нибудь изречений. Важен не столько самый почерк, сколько стиль его, будь он хорош или дурен, нужно, чтобы он был характе-

рен, чтобы видна была “фудэ” (кисть). Такие надписи потом вывешиваются в комнате в виде украшения или складываются в шкатулку, и их потом показывают гостям, как у нас показывают, например, альбом с фотографиями.

Вечером “окка-сан” с христианской женой Сибуя о чем-то между собой долго шушукались, чего-то кроили и шили, а потом торжественно поднесли мне предлинную рубаху на вате. Это в виде некоторой поправки к моему не по сезону воздушному костюму. После я сказывал им большое спасибо. Как видите, и у нас нет недостатка в сердобольных христианках.

/ октября. Утром в 9 часов явился наш анко с четверкой верховых лошадей, и мы (я, о. Николай, “сенсей” и "анко”) отправились. Еще не уставшие лошади быстро пронесли нас по улицам города, к великой досаде о. Николая и “сенсея”, предпочитавших более солидное передвижение. За городом пошло прекрасное прямое, как стрела, почтовое шоссе, по которому ходят дилижансы в Отару. Едем около трех ри (12 верст), минуя деревни; их и не заметить: так раскиданы их дома по земельным участкам. Направо во всей красе высится Райден-зан, вершина его теперь начинает покрываться облаками: признак приближающейся грозы и дождей. Через три ри — поселок Озава, где мы оставляем шоссе и поворачиваем на проселочную дорогу, едем лесом, “кай-кон" (вновь разрабатываемой землей), кое-где соломенная лачужка, изредка постоялый двор. Но вот лес становится гуще, дорога начинает подниматься, делается труднее и грязнее: мы вступаем на большой перевал Куччан. Дорога зигзагами взбирается по его скату, повсюду бьют родники, журчат ручьи, почва глинистая, вязкая. Место совсем бы необитаемое и пустынное, но навстречу нам то и дело попадаются крестьяне с целыми караванами лошадей: сам скрестив ноги сидит и спит на передней лошади, к хвосту этой привязана другая и т. д. до седьмой и более. Везут рис и другие сельские продукты. Рис, впрочем, здесь еще привозной, да и едва ли когда на этой высоте и в холоде может он поспевать.

Перевалив через гору, вступаем на обширную, покрытую лесом плоскость, всю разделенную на участки и понемногу возделываемую. Через полчаса и “Кане-дай”, гостиница, хо-

зяин которой со всей семьей — наши христиане. В этой гостинице обычно останавливаются катехизатор и священник, здесь совершаются и все службы для местной небольшой общины православных. — Мы доехали благополучно, но четверть часа спустя грянул дождь, о. Николай, приехавший час спустя после нас, мог вполне оценить его прелесть.

В Куччан у нас семь домов, из них четыре вполне христианских, прочие наполовину.. Всех христиан — 20 человек. Разбросаны они на такое расстояние, что собрать их экстренно нет никакой возможности. Послали верхового известить о нашем приезде и назначили богослужение вечером (сегодня — суббота).

Дождь разошелся со страшной силой, за ним — град, да такой крупный, что сбивал ветки с деревьев. Все, что было наружи, бросилось под крышу. Но и под крышей было неуютно. Буря колебала японские постройки, ветер проникал в каждую щель. Богослужение наше вышло очень неудачным: собрались только домашние, да и те едва ли что могли слышать, так барабанил град по деревянной крыше нашего жилья, а потолка не было. Чтобы ветер не задувал свечей, пришлось от стены огородить их доской,— да и это плохо помогало, потому что сквозь пол свободно летела к нам пыль, и ветер свистел по всем углам. И так было всю ночь. Спать почти нельзя было, члены коченели. Всего же хуже — сознание, что теряется время и что отсюда придется, по-видимому, уехать, не сделав и не увидав ничего.

2 октября. Воскресенье. Чуть двигаясь от холода, поднялись мы утром. Дождь и град барабанили почти не переставая. Буря ломала в лесу деревья. Христиане опять не могли собраться на богослужение. Опять были только домашние.

После обеда несколько прояснилось на час. Пришли трое христиан, и мы с ними кое-как коротали время до вечера, с ужасом думая о необходимости еще ночь оставаться в этой обстановке. Утешительно было узнать, что здешние христиане заботятся о своей церкви, желают поставить ее здесь попрочнее, собираются построить на свои гроши и “квайдоо” (молитвенный дом). Дал бы Бог им хорошего катехизатора, а место это обещает в будущем очень многое. Скоро через

Куччан пройдет железная дорога, народу здесь прибудет, и народу весьма желательного в церкви: земледельцы всегда постояннее других и потому полезнее для всякой частной церкви.

Приходил и один из слушающих, некто Така-хаси. Прежде он жил в Иванай и слушал учение и, работая на церковь, всегда брал дешевле в виде пожертвования. Теперь он несколько зависит от Сузуки (хозяина гостиницы) и потому не прерывает связей с церковью. Конечно, связь эта не из самых чистых и худо, если только она одна сближает человека с христианством, — но... разными путями человек приходит ко Христу! Иногда такое чисто внешнее, но продолжительное соприкосновение с христианством в конце концов заставит призадуматься и таким образом откроет путь вере.

3 октября. Утро опять нехорошее, но сидеть без дела в Куччан дольше было нельзя. С грехом пополам выехали. К счастью, ненастно было только в горах: внизу — лишь ветер. Мы без особенных приключений доехали до Иванай. У самого города встретили синтоистическую процессию. Впереди здоровый детина несет высоко над головой деревянную резную голову мифического зверя, вроде львиной, за ним человек десять, все в красных передниках, в каких-то балахонах, поддерживали не то шлейф, не то просто кусок материи, изображавшей, по-видимому, туловище льва. Много флагов, барабаны. Две девочки, красиво одетые, набеленные и нарумяненные, с медвежьей шерстью на спине и голове, с веерами в руках: они изображают духов и должны во время остановок совершать религиозный танец. Толпа народа, все веселые, смеющиеся. Выделяются черные остроконечные шапки служителей “мия” и их белые костюмы. В заключение несколько повозок, битком набитых смеющимся народом; в передней повозке — трое или четверо толстых пожилых господ и среди них добродушно-широкая физиономия с седой, длинными прядями висящей бородой и в синтоистской шапке. Должно быть, сам настоятель сельского “мия”.

Подъезжая к городу, имели полную возможность любоваться бушующим морем. Все оно было белое от пены, кипело, как в котле. Очевидно, завтра нам отсюда не выбраться.

4 октября. Утром безнадежно вышли с катехизатором на берег посмотреть на море. Оно по-прежнему клубилось и белело, но среди его волн, с трудом выгребая и беспомощно ковыляя, подходил маленький пароходик. Слава Богу, если не сегодня, так завтра отсюда выедем дальше!..

День этот, впрочем, не пропал у нас даром. Вечером собрались христиане, говорили мы с ними о разных разностях;, писали “какемоно”, а потом и на дело сошли. Заговорили о содержании церкви и, в частности, “квайдоо”. Катехизатор жаловался на оскудение пожертвований; прежде-де были в Иванай жертвователи щедрые и исправные, но все они отсюда поразъехались, и теперь даже за наем “квайдоо” приходится доплачивать самому катехизатору, не говоря уже о других церковных расходах (нужны свечи, ладан, уголь, керосин для ламп и пр.). Молодые христиане охотно отозвались и тут же решили дело содержания церкви поставить на более прочную почву: каждый должен заявить, сколько он может и хочет вносить на этот предмет ежемесячно. Некоторые сейчас и обозначили свой взнос, в том числе и “окка-сан”, сидя у “ирори” (очаг), откликнулась, что она от своих кур вносит 20 сен в месяц. Оставалось только пожелать, чтобы этот так удачно начатый сбор послужил действительным началом самостоятельности иванайской церкви.

Аситате (молодой каменщик) поднял вопрос о том, что недурно бы и в Иванай открыть “симбокуквай”, как это делается в других церквах. Решили и этот вопрос утвердительно: начать “симбокуквай" со следующего же воскресенья и делать его по очереди в домах христиан во второе воскресенье каждого месяца. Не обошлось тут и без чисто японских курьезов. Решив собрание, долго не могли сойтись, как его называть. Общепринятое название (“симбокуквай”) о. Николаю показалось неподходящим. “Симбокуквай”-де может значить “собрание для взаимного знакомства и дружества”, а христиане и без того должны быть братьями. Долго об этом рассуждали, пока тот же Аситате. не поднял другой вопрос, действительно, важный: пригласил всех по силе возможности пожертвовать в пользу христиан, пострадавших от наводнения: Здесь для каждого нашлось близкое для сердца и обязательное для совести. Все, сколько кто мог и хотел, за-

писали пожертвования, споры из-за названий и букв прекратились сами собой.