От Хакодате до Саппоро

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

августа в 8 часов вечера, как нам сказали, выходил пароход из Хакодате на Мороран; на нем я и должен был ехать, чтобы попасть в приход отца Николая

Сакурая.

В шесть часов началось в нашем маленьком храме всенощное бдение: завтра был праздник Успения Божией Матери. Служил отец Петр, здешний священник, очень тихий, благочестивый человек, хотя, может быть, и не такой живой, как бы хотелось в этом бойком месте. Служба идет чинно, читаются и паремии, и стихиры; много разных чисто русских обычаев, которые в других наших церквах, даже в Суруга-дайском храме, еще хорошенько не привились. Есть даже один мальчик-ревнитель, усердствующий над кадилом, с де-

ловым видом носящий свечи, складывающий ризы и все это время поющий вслед за хором. Войдя в храм, каждый идет к аналою, целует икону праздника или воскресную, потом большое распятие (Голгофа). Это уже по-гречески: так никто не войдет, не выйдет, не поцеловав икон. За литургией во время чтения “Благословлю Господа” производится сбор на церковь. Нигде в Японии этого нет. Точно так же, как нет и обычая выражать свое усердие и молитву, ставя перед иконами свечи, а между тем, и тот и другой обычай весьма важны для приучения верующих жертвовать на храм. '

Пел небольшой хорик из катехизатора и разных жен и девиц, живущих в церковном доме (жены катехизаторов, дочери сторожей и пр.), другой катехизатор в стихаре стоял на клиросе и читал. Пели вообще хорошо, и почти наизусть: конечно, русских христиан это не удивит; но в Японии без книги в руках нет пения. Пусть певец и в книгу не смотрит и даже поет совсем не так, как написано, а все же ноты в руках, иначе нельзя. Главное же отличие хакодатской церкви в том, что старый Никита, уже тридцать лет живущий в церковном доме, исправно звонит во время всенощной и второй, и третий звоны, и по окончании службы. Одно неприятно поразит русского при входе в японский православный храм, особенно под и на большие, двунадесятые праздники — это очень малое число богомольцев. В России в это время, как говорится, яблоку, упасть негде, а у нас — пустота. Что же делать? Не все вдруг. В России церковный строй впитался в плоть и кровь народа, здешние же христиане только вчера пришли в церковь; вера у них есть, но церковный строй им совершенно не знаком и не привычен, каждую мелочь его, нужно еще узнать, а узнав, нужно к ней приучить себя. Притом, кругом их индифферентный языческий мир, живущий совсем особо от церкви, не знающий об ее торжествах, ведущий свою будничную работу. Христианину приходится прямо напрягать себя, чтобы не последовать общему примеру и, бросив работу, идти в свой храм. Много, конечно, причиной здесь и то, что сами наши проповедники никогда воочию церковной жизни не видали, церковным строем не жили. Они знают только церковное вероучение, умеют очень хорошо проповедовать, знают, что богослужение и прочее необходимы

для церкви, но, как сами не привыкшие к церковному строю, не могут научить ему и других. Поэтому, мне не раз приходилось встречать, что катехизатор, например, всегда и всюду читает воскресную службу первого гласа, будь то воскресенье, Рождество Богородицы или простой будний день. Очевидно, необходимость общественной молитвы во все эти дни он знает, но не знает, что самое богослужение, его пение, чтение и пр., все это вместе с тем должно служить и к назиданию, должно раскрывать перед верующими смысл и цель данного молитвенного собрания, так, чтобы они вместе с церковью могли торжествовать духовно, могли вместе с нею пережить весь церковный год сознательно. Конечно, такое безразличное богослужение особенной притягательной силы иметь не может: дело сводится только к внешнему обязательству ходить в церковь в известные дни, а внешнее обязательство сильно не для всех и не навсегда.

Я, может быть, слишком подробно остановился на этом предмете. Что же делать? Это наше наболевшее место, постоянно и везде о нем приходится говорить и горевать. По-этому-то и необходимы на первых порах церковной жизни миссионеры из старой церкви. Особенно же необходим монастырь: свободные от обычной житейской суеты, тамошние обитатели могли бы вполне следовать церковному укладу, здешние же христиане могли бы воочию научиться от них. Пусть и тогда будут большие недочеты в церковно-уставном отношении (мирянину, да еще живущему поденным трудом, трудно не иметь их), но все же осязательнее будет церковный строй. Ревнитель может выбрать у себя время, пойти в монастырь, пожить там, помолиться, а потом возвратясь домой, и туда принести церковный дух, и другим рассказать, и своим примером наставить. В этом ведь и состоит незаменимая, просветительная миссия монастырей. Воспитывать детей, ходить за больными, переводить и печатать книги — все, что естественно и даже необходимо для монастыря, но все это не в собственном смысле монастырь. Все это могли бы делать и какие-нибудь общества, с этой целью учрежденные. Есть же у католиков орден Христианских братьев, специально посвятивший себя воспитанию детей? Наш восточный, православный аскетизм гораздо глубже и шире, а пото-

му и служение монастырей в церкви гораздо важнее. Православный христианин отрекается от мира и яже в мире не для того, чтобы быть полезным обществу или церкви, а непременно ревнуя о высшем совершенстве, о Царствии Божии. А потом, конечно, от него, как в пустыне, начинает бить ключ живой воды, которым напояется и вся церковь. Вспомним хотя бы нашу Киевскую лавру. Преподобный Антоний жил в пещере, вдали от всех, а потом из той же лавры, свято сохранявшей заветы своего первоначальника, стали выходить и пастыри, и проповедники, и ученые, и иконописцы и пр., й пр. Оставь эта Лавра предание старины, ее истинно аскетический строй, и смело можно сказать, что от нее давно уже осталась бы только историческая память, и такого влияния на русскую жизнь она бы не имела. И так везде, — так совершалось обращение ко Христу и всех тех народов, которые растворились в народе русском. Возревновавший о Боге селился в глуши, заводил монастырь, от которого потом просвещалась и окружающая область. Вспомним примеры более позднего времени. Вот хотя бы Валаамской инок Герман, скромная и детски чистая душа которого так и встает пред вами при чтении его писем. Поселился он на Алеутских островах, не мудрствуя лукаво стал продолжать свое обычное монастырское делание “Царствия ради Небесного”, а кто, как не этот смиренный монах, воспитал тамошних христиан и сохранил их до приезда преосвященного Иннокентия? Если где-либо, то именно в церковном деле исполняется слово Спасителя: “Ищите прежде царствия Божия, и сия вся приложатся вам”.

К сожалению, обо всем этом нам приходится только мечтать или рассуждать. Есть здесь и подходящее место для монастыря, несомненно, нашлись бы ревнители и из японцев, только вот нет тех, кто бы мог послужить руководителями и первоначальниками этих ревнителей. Без руководства же начинать монашества нельзя, в этом деле более, чем где-либо, необходимо устное предание, влияние живой личности, — мертвая буква руководить не может. Некоторые из японских христиан имели склонность к монашеству; некоторые начинали и подвиги совершать; но, конечно, это кончилось ничем. Одинокий, неопытный подвижник скоро уставал идти по неизвестной дороге и возвращался вспять, и хорошо еще, если только этим дело и кончалось: самовольное подвижничество неопытных людей обычно приводит к прелести, к сумасшествию. Почва для монашества, стало быть, среди японцев есть, необходимы деятели. Да и условия жизни для монаха — самые подходящие: в горах, вдали от всех среди чужого народа, он будет одинок, спокоен со своей молитвой, ничто не будет его развлекать или искушать... Да, — но все это пока только мечты и, Бог знает, когда придут они в осуществление?..

Я простоял до Евангелия, и потом с Мефодием, маленьким мужичком, сторожем при миссионерском доме, мы пошли вниз, на пристань. Было уже темно. Окна храма ярко горели, а кругом деревья и спящий тихий наш церковный двор, далеко отделяющий место молитвы от остального города и мира. Мне вспомнилась русская пустынь в лесу. Будет ли когда-нибудь подобное и на японской почве?..

На пароходе я встретил англиканского миссионера, уже пожилого человека, с длинной темно-русой бородой и несколько вздернутым крупным носом. Вид вообще очень скромный и простой. Я заговорил с ним. Он, оказывается, едет тоже в Саппоро для конфирмации. Стало быть, попутчики. Из того, что едет на конфирмацию, я заключил, что передо мной бишоп5. Он подтвердил мою догадку и назвал себя бишопом Фэйсоном, заведующим всеми англиканскими церквами острова Езо.

Англиканская миссия в Японии имеет пять бишопов: каждый из них вполне независим от других в делах своего дистрикта и носит название того города или области, где живет: Хоккайдо (для Езо), Токио, Южного Токио, Кёото и Киу-Сиу. В столице Японии, как видим, оказалось два бишопа. Это произошло от того, что здесь действуют две англиканские миссии, английская и американская. Каждая из них назначила для своих христиан особого бишопа. Потом, когда вспомнили, что, по канонам, двоих епископов в одном городе ставить нельзя, одного из них назвали бишопом Южного Токио. Теперь, впрочем, обе эти миссии действуют вполне солидарно, образуя из себя одну церковь из пяти епархий.

Среди них, как и в Англии, заметно разделение на церковников (High Church) и протестантов (Low Church). В по-

следнее время видимый перевес на стороне первых (протестантизм на японской почве выходит уже слишком жидким, необходимо иметь что-нибудь более обязательное). Так эта община недавно усвоила себе громкое название, на которое не решается даже сама их матерь-церковь. Японские англи-кане называют себя “Святая японская Кафолическая церковь”. Прежде бишопов называли просто “кан-току”, наблюдатель (буквальный перевод слова “епископ”), теперь “сю-кео”, термин, употребляемый для наименования епископа у католиков и православных. Прежде были только пресвите1 ры, старцы, и диаконы, теперь появились “сисай” и “хосай”, — названия опять-таки введены в употребление в православной и католической церкви для обозначения священных степеней. Этим, конечно, англикане отвечают на папскую энциклику о недействительности англиканской иерархии. Кроме того, по поводу похорон английского или американского посланника, японские англикане пришли к мысли о необходимости поправить свою похоронную службу, ввести в церковное употребление молитву за умерших, что, конечно, само по себе уже большой шаг в сторону кафоличности. И многое другое в этом роде.

Наш “Православный Вестник”, отмечая все эти явления, с удовольствием заметил, что японские англикане верным путем идут к соединению с православием, и даже в этом отношении опередили свою митрополию: на Ламбетской комиссии, хотя и выражено было желание сблизиться с Востоком, однако, такой решимости исправить свои недостатки не обнаружено. Вполне благожелательно наш журнал заключил: пусть поправки, сделанные японской англиканской церковью, будут приняты и одобрены и всем вообще англиканством, тогда в них можно с уверенностью видеть возвращение англиканства к кафоличеству. И вдруг эта доброжелательная заметка вызвала совершенно неожиданный отпор со стороны издающегося здесь американского (епископального) журнала. Редактор его весьма запальчиво начал обвинять нашу церковь в стремлении поглотить англиканство, заявлял, что они были и останутся протестантами, и что Ламбетская комиссия может быть выразителем мнения только лиц, присутствовавших на ней, а отнюдь не всего англиканства; если и

говорить об единении, то о таком, которое каждой воссоединенной церкви предоставляет полную свободу вероучения и жизни внутри себя. Притом, сами мы за этим единением гнаться-де не будем.

Припомним, что ламбетская комиссия была собранием почти всех англиканских бишопов земного шара. Спрашивается, что же это за церковь, в которой даже собрание всех наличных епископов не считается выразителем церковного учения, обязательного для всех членов этой церкви? Вот где истинная беда англиканства. Пока он не сбросит с себя этих поистине оков вероучительной неопределенности, двусмысленности, этого колебания между католичеством и приятным духу времени протестантством, до тех пор трудно говорить о сближении с ним как с церковным обществом. Отдельные лица, даже целый класс лиц будет сближаться, может быть, даже дойдет и до единения с православием, но это только один класс, одна часть, да и она только тогда пойдет к этому прямо и решительно, когда поймет, что у нее нет ничего общего с теми беснующимися кальвинистами, вроде Кенсита, которые бесчинствуют в английских храмах и которые, несмотря на это, были и остаются полноправными членами англиканской церкви.

Относительно же того, кому первому просить общения или предлагать его, я думаю, мы много спорить бы не стали. В высокоцерковном Church Review от 15 декабря 1898 можно было читать описание того приема, какой сделали восточные православные архиереи англиканскому гибралтарскому, в ведении которого, как известно, состоят все англиканские христиане, рассеянные по Европе и Востоку. Патриархи выражали братские чувства по отношению к англиканству, митрополит Смирнский присутствовал при закладке англиканской церкви, архиепископ Патрассий сделал распоряжение, чтобы православные священники посещали больных и умирающих англикан и даже напутствовали их св. Тайнами. Сообщение это газета сопровождает следующей заметкой: “Что касается православной церкви, дело воссоединения идет постоянно вперед!. Впрочем, мы остаемся при том же мнении, т. е. что, если какая-нибудь ветвь церкви, православная или римская., желает общения с нами, она сама должна просить

его, а не так, чтобы мы должны были просить признания, с ее стороны” (с. 797). На таких началах, конечно, трудно когда-нибудь сойтись. Впрочем, если бы англиканизм искренне исправился, искренне и не колеблясь стал на кафолическую почву, тогда и сам бы он яснее понял необходимость полного общения с церковью, да и эта не сочла бы для себя унижением первой протянуть ему руку общения. Для христианского же мира это, несомненно, было бы великим событием и имело бы самые благодетельные последствия. Теперь же это только предмет молитв и очень отдаленных надежд. '

Из инославных миссий англиканская самая близкая к нам. Достойные ее представители относятся к нам доброжелательно, всегда и везде с уважением говорят о православии и перед последователями отнюдь не скрывают его истинно кафолического достоинства. Преосвященный почти со всеми их бишопами знаком лично. В важных случаях их церковной жизни англикане его извещают и шлют приглашение. Англиканские священники, по крайней мере, некоторые из них, принимают от него благословение и целуют ему руку.

В 1897 году в Японии было 144 англиканских миссионера обоего пола, при 157 катехизаторах-японцах (из них 37 облеченных в священный сан). Всех христиан этой церкви было 8349.

Миссионеры епископальные материально обставлены очень хорошо, живут комфортабельно. Да и вообще все протестантские миссионеры отнюдь не налагают на себя обета добровольной нищеты. Недаром недавно в японской газете напечатан был целый ряд филиппик против их, будто бы, роскошной жизни, против ежегодных четырехмесячных каникул, против дорогих дач в разных известных своим хорошим климатом местах Японии. В этом отношении им прямой контраст — миссионеры католические, которые, по рассказам достоверным, живут на такое жалованье, какое выдается обычно только японскому проповеднику. Впрочем, есть подвижники и среди англикан. Например, пришлось читать о корейском англиканском бишопе Корфе. “Это,— пишется в газете,— может быть, единственный в мире прелат, который не имеет ни кровати, ни стола, ни стульев, и вообще никакой мебели. Обедает он, а также пишет и читает, сидя на полу и

опершись спиною о стену. Спит он в висячей койке, спутнице его деятельной и богатой событиями жизни (прежде он был судовым военным священником). Пища его самая простая. Нет необходимости прибавлять, что доктор Корф — холост. Пенсию, которая идет ему за службу во флоте, Корф ежегодно передает в виде чека в миссионерское общество, в котором он служит” (Church Review от 8 декабря 1898 г., с. 794). И среди них есть, как видим, настоящие подвижники миссионерского дела.

Бишоп Файсон, с которым судьба меня свела на пароходе — человек женатый, семья его живет с ним вместе в Хакодате рядом с нашим церковным местом. Мы долго с ним ходили по палубе. Он вкратце передал мне все важные новости, происшедшие в мире, пока мы сидели в Неморо. Но главным предметом разговора служили, конечно, церковные дела. Он меня спрашивал о браках наших священников и очень удивился, когда я ему сказал, что священник, имевший жену н детей, овдовев, может принять монашество и быть епископом. Спрашивал, не употребляем ли мы при совершении литургии греческого языка (должно быть, подобно католикам, употребляющим латинский язык). Обязательно выступил и этот неизбежный для протестантов вопрос о почитании святых икон, в отсутствии которого протестанты видят почти самую суть христианства. Впрочем, беседа наша отнюдь не была словопрением, мы только поясняли один другому учение своих церквей.

Пароход вышел только в 11 часов.

27 августа. На море был густой туман, и потому пароход всю ночь свистел, не давая уснуть. Должны были прийти часов в шесть утра и только в восемь, наконец, разглядели сквозь туман желтые, голые скалы высокого мыса, который скрывает от моря Муроран. Бухта его довольно обширна и прекрасно защищена. Город покуда незначителен, но постоянно растет. Значение его заметно увеличилось, когда его соединили железной дорогой с Саппоро и всеми богатыми внутренними областями Езо. Теперь пассажирское сообщение идет почти исключительно через Муроран. От этого не по дням, а по часам здесь растут гостиницы, лавки, селятся ремесленники и пр. С дальнейшей разработкой острова город должен еще более развиться.

Пароход не успел хорошенько стать на якорь, как на палубе появилась целая толпа японцев в несколько пестром костюме: с большим белым кругом на спине, в котором виднелись иероглифы, с двумя параллельными красными полосами через спину и по рукавам. Это — “банто”, т. е. комиссионеры или швейцары гостиниц. Они поспешно говорят вам название своей гостиницы. Если желаете остановиться, банто получает ваш багаж, доставляет и его и везет в гостиницу, потом купит вам и билет на дорогу, и все, что угодно. Европейцу, не желающему поступиться своими привычками относительно пищи, постели, ванны и прочего, в японских гостиницах покажется неуютно и дорого, и голодно. Но если удовольствоваться тем, что получают японцы, то можно сказать смело, он никаких лишений не испытает: всегда будет и сыт, и спокоен. Примут вас, точно какого-нибудь знатного путешественника, на ночь постелют вам шелковые “футоны” (даже неловко с непривычки). И тепло, и удобно. Только что гость входит в отведенную ему комнату, сейчас же приносится чайный прибор, чай и какие-нибудь “кваси” (пирожное). Это — угощение от гостиницы. В свою очередь, и гость должен при расплате что-нибудь прибавить хозяину, “ча-дай”, плата за чай.

Мы с бишопом переехали на лодке на берег и потом пешком прошли вдоль берега по всему городу к вокзалу, находящемуся как раз на другом конце от пристани. Первый поезд в Саппоро был уже пропущен; мы должны были ехать на втором в 10 часов утра. На вокзале имел радость совершенно неожиданно встретиться с нашим христианином Акилой, мне до сих пор неизвестным. Он служит довольно значительным чиновником в депо железной дороги. Никто не знал, что он переселился сюда, да из катехизаторов или священников никто сюда и не приезжал для разведки о верующих. Акила сам подошел ко мне, узнав по костюму своего священника. “Вы не из Суругадайских ли?”— спросил он. Я благословил его, сказал, зачем и куда еду, обещался непременно и в Му-роране еще раз побывать и отыскать всех верующих, если они здесь есть.

Всю дорогу (семь с половиной часов) просидели мы с бишопом один подле другого. Он называл мне станции, объ-

яснял отчасти окрестности, а потом даже накормил сандвичами из своего дорожного запаса. Недалеко от Саппоро в наш вагон вошли двое католических миссионеров, в своем обычном костюме с широкополыми низкими шляпами. Один из них довольно уже пожилой с длинной черной бородой, казавшийся старшим, едва ли даже это не был хакодатский епископ Берлиоз. Другой еще совсем молодой человек лет 27—28, со светло-русой маленькой бородкой, в очках, с ясными признаками французского типа. Мы, конечно, раскланялись, но уже говорить с ними не пришлось: они сели в другое отделение вагона. Католики в Японии вообще стараются держаться в стороне, в особенности от протестантов, которых ставят почти на одну доску с язычниками. К нам они более терпимы, во время богослужения, например, кроме католиков, допускаются только православные (так, по крайней мере, было однажды в Токио при одном католическом церковном торжестве). Это, впрочем, не помешало Берлиозу издать особое послание по своей епархии, запрещавшее католикам в нашу Пасху входить в православную церковь и принимать какое бы то ни было участие в празднике православных.

Католическая миссия — самая древняя в Японии. Начало ее деятельности относится еще к XVI веку и связано с именем знаменитого Ксаверия. Но потом японское правительство, в ответ на разные нестроения и смуты, в которых немало были повинны отцы-иезуиты и их первые последователи, подняло на христианство гонение, редкое по своей последовательности и беспощадности. Миссионеры должны были бежать, христиане или избиты, или же спрятались. Особенно много спряталось христиан в малодоступных городах южного острова Киу-Сиу. Там они жили отдельными поселками, стараясь не мешаться с язычниками, воспитывали дома своих детей, дома они их и устраивали. Были у них и молитвенные собрания в наиболее скрытых местах. Учить их, конечно, было некому: первые христиане окрещены были, по обыкновению, поспешно и без подробного обучения, а священников не было. Но все они понимали завет своих отцов и хранили веру, хотя и знали ее крайне плохо, с трудом отличая Богоматерь от Кваннон. Иконы открыто держать нель-

зя было: их заделывали в штукатурку стены и на эту стену молились. Иногда христианские изображения делали на манер буддийских. Например, в японском буддизме богиня Кван-нон иногда изображается в виде женщины с ребенком на руках. Нигде, кроме Японии, такого изображения нет, но и в Японии происхождение его загадочно. Некоторые и думают, что это на самом деле есть изображение Богоматери, бывшее в ходу среди тайных христиан, а потом перешедшее и к язычникам. Такой способ изображения имел свою очень дурную сторону: дети и внуки тайных христиан, не знавшие учения, мало-помалу и на самом деле отождествляли Богоматерь с Кваннон, а Спасителя — с Буддой, и, ревниво храня тайную веру и иконы своих отцов, они вполне искренне ходили молиться в буддийские храмы, где стояли такие же Кваннон и Будды, только несколько иначе изображенные.

Правительство и таких не оставляло в покое. Потомки казненных христиан до семи поколений объявлены были подозрительными и находились под надзором полиции (говорят, что некоторые были под надзором до самого падения сегунского правительства в шестидесятых годах XIX столетия). Каждый год они должны были приходить в известный буддийский храм и здесь давать письменное отречение от христианства. А чтобы не было каких-нибудь ложных показаний, подозреваемых заставляли тут же попирать ногами христианскую икону. До сих пор сохранились такие иконы, литые из меди. Они очень стерты ногами попиравших, но особенно стерты, прямо ямами, их края, выступавшие вокруг иконы в виде рамы. Не имея решимости открыто отказаться от попирания своей святыни, христиане становились на края и избегали, таким образом, касаться самой иконы. К стыду европейцев нужно сказать, что эту лукавую меру подсказали японскому правительству протестанты-голландцы. Вот до чего может доводить религиозное озлобление!

Когда Япония была снова открыта для иностранцев и христианства, католические миссионеры, давно ждавшие этого момента (их епископ с миссионерами поселился на островах Лиу-Киу, как только прошла первая весть о начинающихся переговорах американцев и русских с японцами), опять при-

шли и отыскали своих бывших христиан. Теперь на Киу-Сиу много католиков.

Состав миссии католической очень многочисленный. Они имеют 4 епископов (один из них архиепископ); все они, за исключением одного титулярного, носят названия городов японских, в которых находятся их кафедры. Учреждены они лет пять тому назад с согласия японского правительства (прежде епископы носили другие названия). В четырех католических епархиях действуют 98 — миссионеров, 25 — монахов, 88 — монахинь, всего, стало быть, 215 европейцев. Потом, есть 24 — священника, 305 — катехизаторов, 2 — монаха, 3 — новиция, 27 — монахинь, итого 366 японцев. Всех католиков в Японии показано 52796 человек. Все цифры взяты из официальных католических сведений за 1897 год. Но о деятельности, успехе или неуспехе, приемах католической проповеди судить с определенностью нельзя. Известно, что они действуют больше благотворительностью. У них в воспитательных домах и разных школах, например, в 1897 году обучалось 6550 детей обоего пола. В больнице для прокаженных и в богадельнях призревалось 130 человек. Но деятельность свою католики скрывают. Нигде не слышно о публичной католической проповеди (в чем — прямой контраст протестантам, можно сказать, доводящим публичную проповедь до профанации, до неблагоговейной игры в апостольство). В католическом журнале никогда ни слова о деятельности катехизаторов, о поездках миссионеров или епископов. Известно, что японцы-священники допускаются только в Киу-Сиу из потомков прежних христиан, во всех же остальных частях Японии приходами заведуют непременно европейцы. Нехорошая черта у них та, что они, прибыв в какое-нибудь новое место, первые свои усилия направляют на христиан православных или протестантов, забывая, что перед ними безграничное море язычников. Этим, конечно, возбуждается недоброжелательство среди миссий, что к назиданию язычников служить не может.

Железная дорога идет от Мурорана на северо-восток до Ивамизава, где разветвляется звездой в разные стороны. Мы круто поворачиваем и едем на запад. Окрестности вообще напоминают Неморо. Те же леса, порубки, новь, те же бесконечные равнины, поросшие высокой травой, те же горы на горизонте. Небольшие, зарождающиеся селения пропадают среди нетронутой природы. День склонился к вечеру, когда среди порубок и леса мы незаметно подъехали и к столице Хоккайдо — Саппоро, большому городу с сорока тысячами жителей. Здесь находится все главное управление островом, все высшие учебные заведения. — Здесь же и главная квартира нашего отца Николая Сакурай.

На вокзале к бишопу подошел какой-то “реверенд”, а меня ожидали свои: отец Николай, катехизатор, несколько христиан, впереди же всех — русский учитель Павел Павлович С., который с истинно сибирским радушием настоял, чтобы я остановился у него.