Глава тридцать первая НА СМЕНУ КОНСТАНТИНУ И МЕФОДИЮ…

Глава тридцать первая

НА СМЕНУ КОНСТАНТИНУ И МЕФОДИЮ…

Обещанных патриархом и царем епископа и причта в Корсуне еще нет. Но ловить рыбу на пустой крючок или зубоскалить с рабынями и торговками корабельщикам приходится недолго. На другой день по прибытии они различают в голубой дымке уже знакомые треугольные паруса, и вскоре в гавань входят пять кораблей.

Они бросают якоря и к переднему сразу причаливает лодка, матросы спускают сходни и помогают сойти с корабля в лодку высокому смуглому чернецу, хотя он, судя по всему, не нуждается в помощи. Это епископ Михаил Сирин, посланец патриарха Фотия и царя Михаила в далекую Киевскую землю.

Вслед за ним в лодку спускается юноша в подряснике. Это священник Епифаний. А следом еще один юноша – диакон Кирилл. Выйдя из лодки на берег, юный священник попадает в медвежьи объятья Кукши.

Встреча братьев Константина и Мефодия с вновь прибывшими тоже сердечна, хотя и не так порывиста. Все эти люди, как видно, давно знают друг друга. Едва встретились, а уж пора расставаться – в гавани стоят суда, готовые к отплытию в Таматарху, на них солуньские братья и отправятся в Хазарию. И епископу с причтом тоже незачем прохлаждаться в Корсуне…

В Киев епископ Михаил Сирин и диакон Кирилл как почетные путники плывут на княжеском судне. Священник Епифаний испросил у епископа дозволения плыть на одном корабле со своим старым другом.

Он жадно любуется берегами Днепра, стараясь разглядеть и назвать по имени знакомых птиц в этих шумных скопищах. От Шульги Кукша многое знает о Днепре, и здешние птицы кажутся ему старыми знакомыми. Он не без гордости сообщает Епифанию имя каждой из них, правда, по-словеньски, греческие их имена ему неизвестны.

Точно так же он гостеприимно сообщает Епифанию имена порогов, зверей, рыб и растений, которые тоже узнал от Шульги. Если сам он чего-то не может вспомнить, на помощь приходит Шульга, который, конечно, плывет на том же корабле. Епифаний старается затвердить все эти названия, ведь отныне он будет жить среди полян, русов и других людей, говорящих по-словеньски.

Разговоры о птицах, рыбах, степных зверях, порогах перебиваются воспоминаниями о Константинополе, об общих знакомых. Но первый, о ком спрашивает Кукша у Епифания, едва они отплывают от берегов Корсуня, конечно, Андрей Блаженный. У него, говорит Епифаний, все хорошо, если так можно сказать о его тяжкой жизни, особенно, зная, каково ему приходится зимой. Но ведь такую жизнь он выбрал сам и никакие попытки облегчить ее, и Кукше это известно, успеха не имеют. Его жизнь – это его подвиг. Андрей Блаженный просил кланяться Кукше, если Кукша не уплыл из Киева еще дальше на север, как собирался.

– Видишь, – говорит Епифаний, – Андрей ничего не забывает!

На стоянках, как водится, у христиан свои общие трапезы, а у язычников – свои. Христианские трапезы теперь более многолюдны, чем прежде, хотя язычников по-прежнему больше, чем христиан. Новообращенные кияне дружно молятся все вместе во главе с епископом Михаилом перед трапезой и после нее. Поляне, русы и варяги иногда спотыкаются на том или ином слове, но это случается все реже.

Во время идольских жертвоприношений некрещеной части дружины епископ Михаил Сирин хмурится, но ничего не говорит, только старается не смотреть в сторону нечестивцев. В нем нет отеческой терпимости Константина Философа. Что ж, и кровный Константинов брат Мефодий сильно отличается от младшего брата, он мрачнел, видя языческие непотребства, однако никогда не мешал проявлениям братней кротости, признавая, как видно, ее силу.

Обычно же лицо епископа Михаила выражает важность и спокойствие, на нем появляется легкое напряжение, лишь когда он слушает неродную ему словеньскую речь. Он выходец из Сирии, отсюда у него и прозвище Сирин. Справедливости ради следует сказать, что епископ Михаил неплохо изучил словеньскую речь, живя в одном из владений Византийского царства, где преобладает словеньское население. Несомненно, это очень поможет ему, когда он приступит к исполнению того дела, ради которого плывет в далекую и опасную страну.