Глава двадцать первая НАКОНЕЦ-ТО КУКША ДОМА!

Глава двадцать первая

НАКОНЕЦ-ТО КУКША ДОМА!

Новая, пахнущая свежим деревом Ладога позади. А от Ладоги до озера Нево рукой подать. Когда-то Кукша, убежав от викингов, плыл здесь в маленьком челноке, он греб изо всех сил, как будто его лодочка могла уйти от быстроходных варяжских кораблей!

Шульгины и Страшковы суда выходят в озеро, бескрайнее, как море, и поворачивают на восток, держась не слишком близко к берегу, чтобы не сесть на мель. Справа все тот же знакомый низкий берег с песчаными грядами, на них все те же низкорослые скрюченные сосны.

Здесь, наверно, не бывает тихо, ветер так же, как в те далекие времена, гонит и гонит прибой, который мерно обваливается на плоский песчаный берег. Кажется, ветру до смерти надоела эта скучная непоколебимая ровность и он стремится разрушить ее, но год за годом, век за веком только наметает высокие песчаные гряды в стороне от берега и корежит сосны, вырастающие на них. Когда-то Кукша пытался скрыться от погони за этими грядами…

Шульга говорит, что озеро Нево весьма опасно своими мелями и нежданными переменами погоды, здесь часто случаются гибельные бури. Так что неплохо бы поскорее доплыть до устья Сяси, тем более что и осадка у кораблей больно велика из-за ладожского железного товара. Что и говорить, многовато купили – позарились на дешевизну!

Но путь по опасному озеру-морю недолог, ходкие корабли быстро пробегают несколько верст, отделяющие устье Волхова от устья Сяси – и вот они уже поднимаются по реке, гораздо меньшей, чем Волхов.

На Сяси тоже есть пороги, хотя и нетрудные. Их одолевают, выходя из корабля и таща его бечевой. Тут главное – искусство кормщика, он должен следить за тем, чтобы не посадить судно на камень. Тому, кто идет с веревкой на плече вдоль берега, проще, от него ума не требуется – только сила.

Деревни по дороге редки. Жители смотрят на путников хмуро и настороженно: неизвестно, что это за люди, куда и зачем плывут, что у них на уме – доброе или худое. Однако, когда до Кукши, усталого от бечевы, ветер доносит петушиное пенье, ему слышится привет из родных Домовичей, словно они где-то рядом, и для него нет на свете милее звука, и хмурые жители, несмотря на их неприветливость, кажутся ему родными.

Начинает смеркаться. В береговых зарослях над тихой водой раздается оглушительное щелканье. Это запевает соловей. За ним другой… Третий… Милые, родные соловьи!..

Но, раз запели соловьи, значит, пора выбирал место для ночлега. А приближаясь к берегу, слышишь уже другое пение, не петушиное и не соловьиное, – это запевают комары… Милые, родные комары!

На другой день по правую руку от гребцов открывается устье какого-то притока. Неужто Тихвина?.. У Кукши перехватывает дыхание… Да, да, конечно, это Тихвина!.. Тихвина!.. Какое сладкое слово!

И вот корабли уже идут по его родной реке. Все здесь неизъяснимо радует взор – берестяные поплавки сетей, извещающие о близости деревни, заросли ивы, ольхи, рябины и черемухи, нависшие над водой, – все цветет и все такое родное! А запах тихвинской черемухи – разве с ним может что-нибудь сравниться!

Удивительно сердце человеческое: как будто берестяные поплавки и прибрежные заросли на Днепре или на Волхове не такие же, как здесь, а цветущая черемуха где-нибудь пахнет иначе!

Начинаются высокие меловые обрывы, наверху виднеются сосны, прямые, как натянутые струны. До чего они красивы! А ведь прежде он этого не замечал… Надо было обойти полсвета, побывать в Норвегии, в Испании, в Царстве франков, в Италии, в Царьграде, чтобы понять, как прекрасна родная Тихвина…

Приближается тот самый кипящий порог, в ледяную воду которого он прыгнул, спасаясь от разъяренного Свана. С Шульгой и другими спутниками он тащит корабль через этот последний в его долгом странствии порог, который можно назвать порогом родного дома… Вода так же холодна, как и в ту далекую весну.

Пройдя порог, корабельщики снова садятся на весла. Ветер доносит отдаленное петушиное пенье. На сей раз это и вправду привет из родной деревни. Конечно же, Кукше кажется, будто здесь и петухи поют не совсем так, как в других местах – их пенье явственно пахнет дымом и свежеиспеченным хлебом.

На правом берегу виднеется несколько лодок, вытащенных на песок. Корабли поворачивают туда. Раньше, чем они с разбегу въедут носами на береговую полосу, Кукша прыгает из корабля и бежит вверх по откосу. Сердце вот-вот выскочит из груди – то ли от волнения, то ли от чересчур поспешного преодоления крутизны.

Через несколько мгновений он наверху. Перед ним наконец родные Домовичи. И первая мысль: какое здесь все маленькое – и дома, и скотные дворы, и житницы, и мовни, и сама деревня! Но ведь Кукша понимает, что за время его странствий ни дома, ни житницы, ни сама деревня не стали меньше, на деле-то здесь мало что изменилось… Значит, что-то изменилось в нем самом?

Неподалеку играют белоголовые ребятишки. Их головы среди нескошенной прошлогодней травы кажутся большими одуванчиками. Эти ребятишки родились уже после того, как он покинул Домовичи. Увидев чужого, ребятишки вскакивают и мчатся к деревне. Маленькие мгновенно отстают от больших и громко ревут. Некоторые из старших мужественно возвращаются и тащат маленьких за собой, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги. В отчаянии Кукша кричит им вслед:

– Не бойтесь, я Кукша! Пропавший Кукша!

На смену им из-за мовницы появляется белобрысый отрок с пращой, не теряя времени, он разматывает ее и закладывает в кожаное донце увесистый камень. Каков привет из далекого отрочества! Кукша готов заплакать от счастья… Он поднимает руки и кричит:

– Не убивай меня! Я Кукша, пропавший Кукша!

Как видно, отрок что-то слышал о каком-то пропавшем Кукше. Он кричит в ответ:

– А ты не врешь?

– Истинная правда! – отвечает Кукша, выдергивает из ножен меч, отбрасывает его в сторону и показывает пустые руки, призывая поверить, что у него нет дурных намерений.

Увидев поднимающихся с берега вооруженных людей, отрок снова настораживается, но появление молодой женщины с ребенком на руках окончательно успокаивает его. Кукша хочет спросить о матери, но ему мешает страх: вдруг ее уже нет на свете? Наконец он все-таки решается:

– Скажи-ка… Жива ли моя мать Ельца?

От его родного дома, подобрав долгий подол рубахи, бежит женщина.

– Да вон она! – отвечает отрок. – Это моя бабка!

– Кукша, сынок! – только и может вымолвить Ельца. Обняв его, она кладет голову ему на грудь и вздрагивает от безмолвных рыданий. Ее застиранный повойник у него под подбородком. Какая она маленькая! А ведь Кукша не так уж высок ростом… Ельца поднимает лицо, вглядывается в него заплаканными глазами.

– Да ты ли это, родной?

– Я, матушка, я!

– И ты… не сгинешь снова?

– Нет, матушка, больше мы никогда не расстанемся!

Их окружают домовичи и Кукшины спутники.

– Смотрите, люди, – говорит Ельца, – я его похоронила, а он воротился! Не забыл своей матери!

Взгляд ее задерживается на молоденькой золотоволосой женщине с черноглазым ребенком на руках.

– Это Кручина, – говорит Кукша, – твоя новая дочь, она будет жить с нами. Позволишь?

– Да уж позволю, – усмехается Ельца сквозь слезы, – как не позволить!

И поворачивается к Кручине:

– Ты его так держишь, точно боишься, что я отниму! Дашь подержать-то?

Кручина протягивает ей Вороненка.

– Как зовут? – спрашивает Ельца, любуясь младенцем.

– Андрей, – отвечает Кукша.

– Ну и ладно, – говорит она, – Ондрей так Ондрей!

И добавляет, обращаясь к соседкам:

– Вылитый Кукша!

Три дня продолжается пир, возвращение Кукши празднуют всей деревней. Вместе с домовичами празднуют и Шульга со Страшком и вся его дружина. Торговые люди, как известно, всегда спешат, перед ними неизменная дальняя дорога но ради такого случая дорога может и подождать. А на четвертый день рано утром вся деревня выходит провожать Шульгу и Страшка с товарищами.

Прежде, чем прыгнуть в корабль, Страшко разматывает тряпицу и протягивает Кручине золотоволосую греческую девку.

– Это тебе на память о сестрице!

Корабли скрываются за лесистым рогом, и все домовичи возвращаются к прерванным делам. У Кукши тоже дел по горло. Дом столько лет был без хозяина, надо все проверить, починить и наладить, перво-наперво конскую упряжь, соху и борону. И посмотреть, не прохудилась ли та старая лубяная севалка[226]. Пора сеять жито.