[Грешник и святой: два свойства христианства ]

[Грешник и святой: два свойства христианства]

Грех не чужой христианству, дитя мое, вовсе нет, напротив; он, естественно, противоположен святости, но это совсем иная вещь; совсем иное дело, совсем иное действие, деяние. Совсем иное положение, иная ситуация. Но будет строгой, буквальной истиной, правдой сказать, напротив, что это христианство создает грех (христианство, христианская система, система христианства, механизм, техника христианства), (мистика христианства, техника мистики христианства), и что без христианства не было бы греха, потому что греха не существовало бы. Было бы все остальное, все другие виды, бесконечное разнообразие

человеческих преступлений, все виды проступков и преступлений, пороков и ошибок, провинностей и преступлений, толпа, столпотворение, наводнение, бесконечный потоп, неисчислимая вереница. Равно как, с другой стороны, была бы, конечно, неисчислимая армия всех видов доброты и добродетели, истины и героизма, героической добродетели, доброты, жалости и человеколюбия, возвращение, приобретение, обретение, бесконечное завоевание, неисчислимая вереница. Но, с одной стороны, не было бы, недоставало бы святости. А с другой стороны, не было бы, недоставало бы греха. Потому что оба они одинаково принадлежат христианству, одинаково, так сказать, технически и профессионально принадлежат христианству. С одной стороны, с хорошей стороны, если можно сказать, было бы все, все виды красоты и добра и истины, было бы все остальное, все что угодно, все виды человеколюбия; просто не было бы этого — святости. С дурной стороны были бы все преступления и преступные изобретения; просто недоставало бы этого — греха. Святость и ее дополнение, грех, святость и ее противоположность и ее ограничение, грех, ее дополняющая противоположность, ее дополняющее ограничение, есть существенная часть христианской системы, собственное изобретение, собственность и определение христианства. Без него было бы все, кроме этого. Потому когда мы говорим о дехристианизации, когда мы констатируем эту катастрофу дехристианизации, надо договориться о терминах, надо иметь смелость и определить и уточнить и договориться по одним и другим и против одних и других. Грешник и святой — два свойства христианства, два следствия, два результата, две конечные цели, два творения, два изобретения христианства, христианской системы, техники, механизма, мистики христианства. Поэтому когда мы говорим, что мир дехристианизируется, когда мы присутствуем при этой катастрофе, когда мы констатируем эту катастрофу, когда мы говорим, констатируем, что современный мир, что современность — это все что есть наиболее противоположного христианству, по самой сути своей, то нужно хорошо понимать, что говоришь; и нельзя отступать перед тем, что хочешь сказать. Мы вовсе не имеем в виду, что было бы почти неважно, что было бы, так сказать, сравнительно безобидно, что в христианской системе еще раз святость окажется погребена под грехом; даже если это случится, даже если на сей раз это будет много серьезнее, по количеству, по качеству, по серьезности, чем все другие случаи, чем все предшествующие случаи, чем все известные случаи (чем все подобные случаи). Это, дитя мое, все это, вы меня понимаете, вы понимаете, что я хочу сказать, все это пустяки. То, что мы имеем в виду, что мы констатируем, бесконечно серьезнее. В каком-то смысле это единственно серьезно. Но нельзя отступать перед этим. Мы хотим сказать, что не одна из (двух) частей системы возьмет верх над другой, более или менее, и даже существенно, и даже бесконечно вновь возьмет верх над другой. Это пустяки. Мы к этому привыкли, и обычно одна и та же все берет и берет верх над другой. Это всегда была все та же. Мы хотим сказать, что мир очевидно отказывается от всей системы вместе, от обеих частей вместе, от той и от другой, и от сочетания частей. Вот что мы хотим сказать, вот что мы говорим, вот что мы констатируем, когда говорим, что мир дехристианизируется, когда констатируем катастрофу дехристианизации современного мира. Вот что множество христиан, в особенности множество благонамеренных католиков, не хочет признавать, не хочет видеть. И эта трусость, эта лживость, это извращение, этот грех мешают им использовать свои силы с пользой, что-то остановить, что-то спасти. Эта неизлечимая трусость в диагнозе порождает (у них) трусость в лечении. Трусость в молитве, трусость в поведении, трусость в любви, трусость в вере, трусость в надежде, трусость в действии, трусость в успехе, трусость в мысли, трусость в правлении, трусость в мистике. […] То, что мы хотим сказать, то, что мы констатируем, — это что мир отказывается от всей системы целиком, от всего целого, от (всей) мистики. Мы хотим сказать, мы говорим, мы констатируем, что отныне существует другой мир, новый мир, что существует современный мир и что этот современный мир — не просто дурной христианский мир, мир дурно христианский, это были бы пустяки, но мир нехристианский, дехристианизированный, абсолютно, буквально, полностью нехристианский. Вот что мы хотим сказать. Вот что надо сказать. Вот что надо видеть. Если бы это была просто другая история, старая история, если бы всего лишь грех еще раз взял верх, это были бы пустяки, дружочек, пустяки; мы бы к этому привыкли; мы к этому привыкли; мир к этому привык. Это было бы всего лишь дурное христианство, дурной христианский народ, дурной христианский век, век дурно христианский, как многие другие, после многих других. Их столько было. Мы их столько видели. Если бы мы хорошо знали историю, как я ее все-таки знаю, то, возможно, узнали бы, возможно, увидели бы, что так было всегда, что все века, все эти двадцать веков всегда были, все были веками великой скудости христианства, великой скудости мистики, дурными христианскими веками, веками дурно христианскими. То есть в этом смысле воинство святых, быть может, всегда было скудно, часто ничтожно по отношению к грешникам, рядом с грешниками, по сравнению с воинством грешников; и если святые торжествовали в вечности, быть может, без сомнения, редкие святые; то наоборот, толпы, народы грешников отправляли (свое ремесло, свою службу, грех), толпы, народы грешников побеждали во времени; если святые, редкие святые спасали себя (и, быть может, других) в вечности, то грешники, неисчислимые толпы этих других, грешников, губили себя но времени и рисковали себя погубить. В этом, увы, к несчастью, и состоял порядок. Это и была нищета христианства. Но в этом было и величие христианства. Но вот что уже не порядок, больше чем увы и больше чем к несчастью, что уже не среднее, не нормальное, что как раз и есть катастрофа и дехристианизация, — это что сама наша нищета больше не христианская. Даже наша нищета уже не христианская нищета. Вот истина. Вот новость. Пока все виды нищеты, пока наша нищета была нищетой христианской, пока низости были христианские, пока пороки вели к грехам, пока преступления вели к погибели, еще было добро, так сказать. Вы понимаете, что я говорю, мой друг, в каком смысле. Еще были средства; было что-то; был как бы естественный предмет для благодати. Тогда как сегодня все новое, все другое. Все современное. Вот что надо видеть. Вот что надо сказать. Вот что не надо отрицать. Все нехристианское, совершенно дехристианизированное. Увы, увы, к несчастью, если бы все было просто дурно христианским, еще можно было бы поразмыслить, можно было бы поболтать. Но когда мы говорим о дехристианизации, когда мы говорим, что есть современный мир и что он совершенно дехристианизированный, полностью нехристианский, мы имеем в виду именно то, что он отказался от всей системы, целиком, что он ставит себя полностью вне системы, мы говорим не меньше, чем об отказе всего мира от всего христианства. И о создании совсем иной системы, бесконечно иной, новой, свободной, полностью, абсолютно независимой. Если бы было просто дурное христианство, увы, друг мой, увы, дитя мое, это не было бы ново, это не было бы (еще), это не было бы уже интересно. Вы понимаете, бедный мой друг, что я говорю, в каком смысле. Но интересно и ново вот это, что христианства вовсе нет больше. Таковы в точности не только масштаб, но природа и как бы разновидность катастрофы. Когда католики согласятся ее увидеть, хотя бы ее измерить, признать, когда они согласятся на нее взглянуть, и откуда она идет, когда они, сами, откажутся от этой трусости в диагнозе, тогда, но только тогда они, возможно, сумеют работать с пользой, тогда, но только тогда они перестанут лениться и сами сдвинутся с места; и мы, возможно, поболтаем, сможем поболтать. Но то, чего они не хотят признавать, что ново, что интересно, увы, увы, сын мой, вы знаете, что я имею в виду, — это именно то, что существует современный мир, современное общество (я не говорю современный град, и, как в песенке поется, друг мой, уж вы меня поймете), и что этот мир, это общество, эта современность создается полностью вне, полностью за пределами христианства. Ведь речь идет уже не о внутренних трудностях, но, напротив, о полной внеположности, и даже не о внешних трудностях, что еще предполагало бы отношения, связи, узы, но, напротив, о полном отсутствии отношений, связей, уз, и даже, на самом деле, трудностей, то есть об отсутствии совершенно особенном и крайне тревожном, тревожном до последней степени, о независимости взаимной и обоюдной, о чуждости, особой чуждости. Мы видели, как на наших глазах создается, если и не основывается, мы видели, как возникает, живет, утверждается, укрепляется, действует мир, общество (я не говорю град), совершенно жизнеспособное и полностью нехристианское. Надо это признать, надо это признать. Жалок тот, кто будет это отрицать. И как мир видел, как я видела, я, история, как целые миры, целые человечества жили и процветали до Иисуса, так мы со скорбью видим, как целые миры, целые человечества живут и процветают после Иисуса. И те, и другие без Иисуса.