[Справедливость и Истина, которые мы так любили ]

[Справедливость и Истина, которые мы так любили]

Справедливость и Истина, которые мы так любили, которым отдали все, нашу молодость, все, которым мы отдали себя целиком во все время нашей молодости, не были истиной и справедливостью из идеи, мертвой справедливостью и мертвой истиной, они не были справедливостью и истиной из книг и с полок, они не были справедливостью и истиной концептуальными, интеллектуальными, они были не справедливостью и истиной интеллектуальной партии, но органическими, христианскими, вовсе не современными, они были вечными, а не только временными, они были живыми Справедливостью и Истиной. И из всей совокупности чувств, которые двигали нами в этом трепете, в этой необыкновенной лихорадке, сегодня мы можем признаться, что из всех страстей, которые двигали нами в этом жару и кипении, в этом брожении и переливании через край, одна добродетель была в сердце, и это была добродетель любви. Я не хочу сейчас возвращаться к старому спору, ушедшему в историю, но в наших врагах, у наших врагов, у наших тогдашних противников, ушедших в историю, как и мы, ставших историей, я вижу много разумности, и даже много прозорливости, много проницательности; что больше всего меня поражает, так это определенно определенный недостаток любви. Я не хочу вторгаться в то, что относится к конфессиям. Но бесспорно, что даже во всем нашем социализме было бесконечно больше христианства, чем во всей церкви Мадлен вместе с Сен-Пьер де Шайо, и Сен-Филипп дю Руль, и Сент-Оноре д’Эйлау. Он был, по существу, религией земной бедности. Следовательно, несомненно, он был религией, наименее чествуемой в наше время. Безгранично, бесконечно наименее отправляемой. Мы были отмечены ею так глубоко, так неизгладимо, носили на себе такой ее отпечаток, такой глубокий знак, такой неистребимый, что мы останемся с этой отметиной на всю нашу временную жизнь, и на другую тоже. Наш социализм никогда не был ни парламентским социализмом, ни социализмом богатого прихода. Наше христианство никогда не будет ни парламентским христианством, ни христианством богатого прихода. Мы получили с тех пор такое призвание к бедности, даже к нищете, такое глубокое, такое внутреннее, и в то же время такое историческое, так связанное с событиями, так переплетенное с событиями, что мы с тех пор так и не смогли от него избавиться, и я начинаю подозревать, что мы так и не сможем от него избавиться никогда.

Это своего рода призвание.

Предназначение.