[Несовершенство богов ]

[Несовершенство богов]

Так что самое великое в античности, и в особенности у Гомера, — это герои. Не просто в широком смысле — человеческие герои, люди-герои, — но в собственном смысле, полубоги. (И герои, рожденные от человека и богини, наделены, быть может, чем-то еще более великим, более важным, чем герои, рожденные от бога и смертной женщины). Преимущество им дает вовсе не их божественная полу-кровь. Напротив, если можно так выразиться, их человеческая полу-кровь дает им преимущество перед богами. Они получают от нее свою глубину, серьезность, знание о своей участи, повседневный опыт судьбы. Из их человеческой полу-крови они извлекают все, что есть добродетельного у человека в античном мире. А поскольку их божественная полу-кровь не делает их наполовину богами (в частности, отнюдь не дает им бессмертия), поскольку их божественная полу-кровь лишь позволяет им, так сказать, возводить их человеческую добродетель на высшую ступень (Superi, вышние боги), из этого удваивания, буквально из этого (у)двоения (они гораздо больше двойные люди, чем полубоги), из этого совершенно особенного устремления ввысь следует, что они и впрямь прекраснейшие образцы человека в античном мире.

Это люди увеличенные, удвоенные, возвышенные. Это вовсе не уменьшенные, уполовиненные боги. К счастью для них, к счастью для нас; к счастью для людей, к счастью для античного мира. К счастью для самих богов, чья кровь таким образом ничем не заражается. Их божественная полу-кровь не сообщает им, к примеру, бессмертия и вообще никакой божественности. Потому-то они такие великие. Они разделяют судьбу человека, смерть человека. Это и делает их великими. Все, что у них есть, — это отец (мать), и, следовательно, более высокопоставленный покровитель. Впрочем, эти отцы, эти покровители (в особенности Зевс) (к матерям это относится немного меньше) зачастую не слишком заботливы. Сами герои никак не заражены своей полу-судьбой, не подхватили никакой заразы от своей полу-крови. Поэтому из всего, что мы имеем, они остались самыми совершенными образцами античного героизма.

Вы меня отлично понимаете, — говорит она. Иисус — одно с последним из грешников и последний из грешников — одно с Иисусом. Это один и тот же мир. У них же, их боги не одно с ними и они не одно с их богами.

Поверьте мне, почитайте Гомера, как я вам сказала. Вы будете удивлены. К великому вашему изумлению, вы увидите, что для самих греков уже, совершенно очевидно, и быть может, они сами того не замечали, даже не подозревали о том, для них уже Олимп был мифологией.

Вы меня отлично понимаете, — говорит она. Иисус никогда не был мифологическим существом. Для христиан Он — Сын Божий, сделавшийся человеком. Для неверующих Он, скажем так, человек. Но ни в том, ни в другом случае, ни для тех, ни для других, Он не бывает мифологическим существом. Для греков, похоже, начиная с Гомера, и тем более с трагиков (а говоря о трагиках, я говорю только об Эсхиле и Софокле, я не говорю, разумеется, об этом презренном Еврипиде), похоже, что Олимп, что боги — это уже мифологические существа. Не то что они в них не верят. Но они верят такой верой, которая сама, так сказать, не более чем мифология. Они верят, главным образом, верой страха, из-за тех ударов, что получают от богов, и тех, которых беспрестанно от них ожидают.

Пойдем глубже, почитаем Гомера спокойно. (И может быть, еще больше — трагиков). Вас не может не поразить какое-то совершенно особое презрение, которое он питает к богам…

Презрение к чему? По сути, к тому, что боги не смертны и что поэтому они не облечены самым великим, самым пронзительным величием. Которое и состоит в том, чтобы быть смертным. Презрение к тому, что они не путники. Презрение к тому, что они не прохожие. Презрение к тому, что они не преходящие. Презрение именно к тому, что они пребывают и что они не проходят. Презрение к тому, что они постоянно начинают заново, а не как человек, который проходит лишь однажды. Презрение к тому, что они не как человек, глубинно, сущностно необратимый. Презрение к тому, что у них время впереди. (А также к тому, что у них его нет позади). Презрение к тому, что они не бренные и не временные. Наконец, презрение к тому, что они лишены того единственного величия, которое сообщает человеку его постоянная незащищенность.

Презрение к тому, что у них нет тройного величия человека — смерти, нищеты, риска. (Особенность христианства не в том, что оно изобрело de nihilo, из ничего, три ничтожности (три величия) — смерть, нищету, риск, а в том, что оно обнаружило их истинное предназначение и добавило к ним болезнь, половину современного человечества).

И придало этим четырем все их истинное величие, весь их масштаб.

Презрение к тому, что они не облечены тем тройным величием, которое получил человек, которым человек облечен, которое человеку сообщено. Быть существом, которое проходит и никогда не возвращается дважды на одну дорогу, никогда не делает повторно свои шаги по следам своих шагов. В особенности и таким образом и в пределе — быть существом, которое умирает. (Это среди прочего, это в крайней точке делается только один раз). (Смерть, эта великая необратимость). Не иметь всего времени в своем распоряжении. Но иметь только один его отрезок, у каждого один, один раз и в одну сторону. Наконец, рисковать, что есть высшее, самое великое величие. Идти как раз на риск смерти, нищеты, риска. Постоянно рисковать в битве, на пиру, в любовной войне.

Скоро становится очевидно, что у Гомера величие богов велико (не бесконечно) (и не вечно в каком-то смысле) количественно и, быть может, даже качественно, но что оно не велико глубинно, но сущности и даже по сути. Это какое-то приблизительное (окольное) человеческое величие, не совсем то, что составляет человеческое величие, что отличает человеческое величие.

Итак, их Олимп не связан с их миром, он не увенчание того, что уходит корнями в их мир, он не то, чем был король Франции во французском королевстве, и даже не то, чем был Одиссей в своем царстве и в своем доме на Итаке. Он, так сказать, приставлен по вертикали. Он надставлен.

Скрытое презрение к богам, быть может, неведомое, неопознанное, тем более уверенное в себе, тем более неумолимое.

Они словно постоянно повторяют (а нередко и говорят прямыми словами): «Им здорово повезло, что они такие и этакие; что они делают то и это; что у них есть то и это». А внутри — глухое презрение. В точности тот тон, каким в современном мире рабочие говорят о буржуа. Конечно, они хотели бы быть на их месте. Конечно, они и не просят, и не ищут ничего другого, как самим стать буржуа. Но внутри — глухое презрение (возможно, и к самим себе). (Конечно, к самим себе). (Потому что они стремятся быть такими, как эти презренные). (Стать этими презренными).

Дойдем до сути мысли, в которой, быть может, они не признавались самим себе: скрытое, глухое презрение к богам, потому что те точно не смогут стать такими же великими, как Эдип. Примечательно, что в глубине античной мысли Эдип безусловно самый великий персонаж на свете. Это он осуществил, претерпев его, величайшее действие на свете. Величайшее предприятие. Ведь отправившись с вершины, царствования в Фивах, он осуществил величайшее духовное восхождение — спустился по самой крутой тропке, стал самым нищим, самым отверженным, самым бродячим из слепцов.

У Гомера умереть значит исполнить свой удел смертного или исполнить удел всякого смертного. «Если ты умрешь», — говорит Агамемнон Менелаю (IV, 170); (когда Менелай, во время действия священного перемирия (установленного клятвой для поединка Менелая с Парисом), поражен предательской стрелой, пущенной этим глупцом Пандаром (безрассудный, — говорит Гомер). К счастью, стрела чудесным образом попала туда, где сходились застежки, пояс и перевязь. Вернее, ее задержали застежки, пояс и перевязь. «Если ты умрешь, — говорит Агамемнон, — и исполнишь удел своей жизни». Умереть, у Гомера и у трагиков, значит завершить удел своей жизни. В каком-то смысле и в общем это значит совершиться. Это всегда наполнение, исполнение, и результат этого всегда некая полнота. Именно такого наполнения, исполнения, такой полноты и недостает богам.

Богам недостает того увенчания, которое и есть смерть. И того освящения. Им недостает освящения нищетой. (Нищетой путника, нищетой просителя, нищетой странника и слепца, нищетой Гомера, нищетой Эдипа). Им недостает освящения риском.

Ведь они ничем этим не рискуют. Они твердо знают, что для них нет риска смерти, риска нищеты, риска самого риска.

Им не повезло: они даже не могут пойти на риск, не могут надеяться пойти на риск смерти, на риск нищеты, на риск самого риска.

По сути, для Гомера, для трагиков, для всего античного мира они недоконченны. Им недостает наполнения, единственного исполнения, единственной полноты. Их удел не исполняется.

В общем, для античного мира (говорит она), для всего античного мира и в каком-то смысле вплоть до Платона, признается это или нет, или более или менее, боги неполны, а человек полон.

И я, история, поскольку я все-таки муза, и старшая из муз, и дочь Зевса, и Зевса Олимпийца, быть может, поэтому моя судьба тоже не бывает полна. Человек, творящий молитву, полон. Человек, принимающий святые дары, полон. Умирающий человек полон. Он полон жизни и даже вечности. Но человек вспоминающий не бывает полон. А я — та, которая только и делает, что вспоминает.

Человек вспоминающий, человек вызывающий в памяти, человек взывающий (это одно и то же) всегда останется голоден. А я, которая только это и делает, никогда не смогу насытиться.