[На коленях, свободно ]
[На коленях, свободно]
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободно, теряешь вкус ко всякой покорности.
Когда узнаешь, что такое быть любимым свободными людьми, поклонение рабов уже не трогает.
Когда видел святого Людовика на коленях, больше не хочешь видеть
Рабов с Востока, простертых ниц,
Растянувшихся лицом вниз на земле. Быть любимым свободно,
Ничто столько не весит, ничто столько не стоит.
Это несомненно Мое величайшее изобретение.
Когда попробовал, что это такое
Быть любимым свободно,
Все остальное кажется просто покорностью.
Вот поэтому, говорит Бог, Мы так любим этих французов,
И любим их особо между всеми,
И они всегда будут Моими старшими сыновьями.
Свобода у них в крови. Все, что делают, они делают свободно.
Они меньше рабы и больше свободны даже в грехе,
Чем другие в подвигах. Через них Я попробовал.
Через них Я придумал. Через них я сотворил
Любовь свободных людей. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог,
Я знаю, что он Меня любит.
Я знаю, что уж этот-то Меня любит, потому что он французский барон. Через них Я узнал,
Что такое быть любимым свободными людьми. Все падающие ниц
Не стоят хорошего честного коленопреклонения свободного человека. Вся покорность, все повиновение мира
Не стоят хорошей молитвы, честно коленопреклоненной, этих свободных людей. Вся покорность мира
Не стоит единого порыва
Хорошего честного порыва навстречу
Свободной любви. Когда святой Людовик Меня любит, говорит Бог, Я могу быть уверен, Я знаю, о чем речь. Это свободный человек, свободный барон из Иль-де-Франса. Когда святой Людовик Меня любит,
Я знаю, Я понимаю, что такое быть любимым.
(А это все). Конечно, он боится Бога.
Но это благородный страх, весь пропитанный, весь налитой,
Весь исполненный любви, как яблоко налито соком.
Это отнюдь не какой-то подлый, низкий, грязный страх,
Который сосет под ложечкой. Но великий, высокий, благородный страх,
Страх Меня огорчить, потому что он Меня любит, и Меня ослушаться, потому что он Меня любит.
И потому что он Меня любит, страх
Не понравиться
И любящий и любимый у меня на глазах. В этот благородный страх вовсе не проникает
Дурной страх и пагубная низкая трусость.
И когда он любит Меня, это правда. И когда он говорит, что любит Меня, это правда. И когда он говорит, что предпочел бы
Заразиться проказой, чем впасть в смертный грех (так он Меня любит), это правда.
С ним Я знаю, что это правда.
Правда не только то, что он это говорит. Правда, что это правда. Он это говорит не потому, что так надо.
Не потому, что так написано в книжках или ему так говорили. Он это говорит, потому что это так.
Он любит Меня так сильно. Он любит Меня так. Свободно. И доказательство, которое есть у Меня в том же племени,
Это что сир де Жуанвиль (которого Я все-таки очень люблю), другой французский барон,
Который, напротив, предпочел бы совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным,
(Тридцать, несчастный, словно не знает, что говорит)
И он тоже не стесняется говорить что думает,
То есть говорить обратное
Даже в присутствии такого великого короля
И такого великого святого,
Зная, что он именно такой,
То есть противоречить такому великому королю и такому великому святому. Свободное слово.
Того, кто не хочет идти на риск
Подхватить проказу скорее, чем впасть в смертельный грех
Для Меня подтверждает свободное слово того, кто предпочитает стать прокаженным,
Чем впасть в смертельный грех.
Если один говорит что думает, другой тоже говорит что думает.
Одно подтверждает другое.
Они не боятся противоречить даже королю, даже святому.
Но когда они говорят, ясно, что они говорят как есть.
И что они думают как говорят. И что они говорят что думают. Это одно и то же.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Рабство — это воздух, которым дышишь в тюрьме
И в комнате больного. Но свобода
Это свежий воздух, которым дышишь в красивой долине,
А еще лучше на склоне холма, а еще лучше на хорошо продуваемой вершине.
У чистого воздуха и свежего воздуха есть свой вкус,
Который делает людей сильнее, вкус здоровья,
Крепкого мужского здоровья, и рядом с ним всякий другой воздух кажется
Спертым, затхлым, болезнетворным.
Только у того, кто живет на свежем воздухе,
Загорелая кожа и глубокий взгляд и кровь его племени.
Так у того, кто живет в свободе,
Загорелая кожа и глубокая душа и кровь Моей благодати.
Чего не сделаешь, чтобы быть любимым такими людьми.
Как они откровенны друг с другом, так откровенны они со Мной.
Как они говорят правду друг другу, так говорят они правду Мне.
И как барон не боится противоречить даже королю и святому
(Которого так любит, которому знает цену, за которого готов умереть),
Так, признаю, они порой не боятся противоречить Мне.
Мне царю, Мне святому. Но если они Меня любят, они Меня любят.
Они Мне знают цену. Они готовы умереть за меня.
Доказательство тому — сама их горькая свобода.
Их свобода слова, свобода поступка. Эти свободные люди
Умеют придавать любви какой-то горький вкус, нужный вкус и их свобода
Есть прекраснейший на свете отблеск, напоминающий Мне, отсылающий Меня,
Отблеск Моей собственной Свободы,
Которая есть секрет, и тайна,
И средоточие, и сердце, и семя Моего Творения.
Как Я сотворил человека по образу Моему и подобию Моему,
Так Я сотворил свободу человека по образу и подобию
Моей собственной, Моей изначальной свободы. И когда святой Людовик преклоняет колени
На плиты Сент-Шапель, на плиты Нотр-Дам.
Это человек падает на колени, не тряпка, не отребье,
Не дрожащий раб с Востока.
Это человек и француз и когда Меня любит святой Людовик.
Это человек Меня любит и когда святой Людовик отдает себя.
Это человек себя отдает. И когда святой Людовик отдает Мне свое сердце,
Он отдает Мне сердце человека и француза. И когда он оценивает Меня по достоинству,
То есть как Бога,
Это человеческая голова оценивает Меня, здравая голова француза.
(И Жуанвиль тоже, Жуанвиль, которого не надо забывать).
Когда он любит Меня (а он тоже любит Меня),
Когда он оценивает Меня (а он тоже оценивает Меня),
Когда он отдает себя (а он тоже отдает себя) и когда он Мне отдает свое сердце,
Он знает, что он такое, кто он такой,
Чего он стоит, сколько весит, что дает, он знает, что приносит.
И Я тоже знаю.
Даже когда Жуанвиль, Я не говорю только святой Людовик,
Когда Жуанвиль преклоняет колени на плитах Реймского собора
Или простой часовни в своем замке Жуанвиль,
Это не раб с Востока повергается на землю,
В страхе и с какой-то подлой, грязной дрожью.
К ногам и стопам какого-либо властелина
С Востока. Это свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль,
Он дает, он приносит и преклоняет колени
Свободно и, так сказать, и в каком-то смысле бескорыстно
И свободный человек и французский барон,
Жуанвиль сир де Жуанвиль из графства Шампань,
Жан, сир де Жуанвиль, сенешаль Шампани.
Не надо забывать и Жуанвиля, говорит Бог.
Он осмелился перечить самому королю.
Он и Мне немного перечил
В этой истории с проказой и смертными грехами.
Но Я им многое прощаю. Я прощаю все, чего они хотят.
[…]
Несколько святых идет во главе. А за ними длинная вереница грешников. Так устроен Мой народ христианский. И так строятся большие процессии.
Несколько пастухов идет впереди. А за ними большое стадо. Так движется шествие Моего народа христианского.
Как их свобода была сотворена по образу и подобию Моей свободы, говорит Бог,
Как их свобода есть отблеск Моей свободы,
Так Мне нравится видеть в них бескорыстность,
Словно отблеск бескорыстности Моей благодати,
Словно сотворенную по образу и подобию бескорыстности моей благодати.
Мне нравится, что они молятся в каком-то смысле не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они преклоняют колени не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, что они отдают себя и свое сердце и вручают и приносят себя и оценивают не только свободно, но бескорыстно.
Мне нравится, наконец, что они любят не только свободно, но бескорыстно.
[…]
На бескорыстность Моей благодати они отвечают бескорыстностью молитвы.
И бескорыстностью даже в обете.
Они отвечают мне так, как Я спрашиваю. И если это так с простым народом и французским бароном,
Что же говорить о святом Людовике, ведь он сам барон и король баронов.
В этой истории с проказой и смертным грехом Я считаю вот так, говорит Бог.
Если Жуанвиль предпочитает совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным
И если святой Людовик предпочитает стать прокаженным, чем впасть в один смертный грех,
То Я не кладу, говорит Бог, что святой Людовик любит Меня обыкновенно.
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше обыкновенного.
Что святой Людовик любит Меня в меру, по мере,
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше меры.
Я считаю наоборот. Вот какой у Меня счет.
Вот как Я кладу.
Я кладу наоборот, что Жуанвиль любит Меня обыкновенно.
Честно, как бедный человек может Меня любить,
Должен Меня любить.
А что святой Людовик, наоборот, любит Меня в тридцать раз больше обыкновенного,
В тридцать раз больше честного.
Что Жуанвиль Меня любит в меру,
А святой Людовик любит Меня в тридцать раз больше меры.
(И если Я взял его к Себе на небо, Я-то уж знаю, почему).
Вот как Я считаю, говорит Бог. И счету Меня правильный. Ведь проказа, о которой речь,
Проказа, о которой они говорили, и быть прокаженным Не была проказой воображаемой и выдуманной и шуточной.
Она не была проказой, про которую они читали в книжках или слышали
Более или менее смутно.
Она не была проказой, о которой болтают или которой пугают в разговорах и в картинках,
Это была настоящая проказа, и они говорили о том, что могут ее подхватить по-настоящему,
Они ее хорошо знали, видели ее двадцать раз
Во Франции и в Святой Земле,
Эту гнусную мучнистую болезнь, эту мерзкую чесотку, злой лишай,
Болезнь отвратительных струпьев, которая превращает человека
В ужас и позор для людей,
Эту язву, этот сухой гной, одним словом, проказу,
Которая пожирает кожу, и лицо, и плечо, и кисть,
И бедро, и голень, и ступню,
И живот, и кожу, и кости, и нервы, и вены,
Эту сухую белую гниль, которая подбирается все ближе
И грызет мышиными зубами,
И превращает человека в отбросы и пугало для людей,
И разрушает тело как пузырчатая гниль,
И хватает тела мерзкими белыми губами,
Мерзкими сухими губами коросты
И всегда наступает, и не отступает никогда,
И всегда выигрывает, и никогда не теряет,
И идет до конца,
И превращает человека в ходячий труп,
Вот об этой-то проказе они говорили, а не о другой.
Об этой проказе они думали, не о другой.
О настоящей проказе, вовсе не шуточной.
Эту проказу он предпочел бы подхватить, а не другую.
Так вот, Я нахожу, что это тридцатикратно поражает.
Что это значит тридцатикратно Меня любить, что это тридцатикратная любовь.
Ну конечно, если бы Жуанвиль видел глазами души,
Что такое та проказа души,
Которую не зря мы называем смертным грехом,
Если бы глазами души он видел
Этот сухой гной души, который бесконечно ужасней,
Бесконечно безобразней, бесконечно пагубней,
Бесконечно опасней, бесконечно отвратительней,
Он сам сразу же понял бы, как его слова нелепы.
И что об этом даже вопрос не стоит. Но не все видят глазами души.
Я это понимало, говорит Бог, не все святые, таков Мой народ христианский,
В нем есть и грешники, они тоже нужны, так надо.
И все же это был хороший христианин, в общем, это был грешник, они тоже нужны в народе христианском.
Это был хороший француз, Жан, сир де Жуанвиль, барон святого Людовика. По крайней мере он говорил что думал.