«Жизнь Плотина» Порфирия как свидетельство очевидна

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Жизнь Плотина» Порфирия как свидетельство очевидна

Второй пример этого литературного приема мы встречаем в древнейшей сохранившейся до наших дней — после Ксенофонтовых «Воспоминаний» о Сократе — биографии философа, написанной его учеником. Философ–неоплатоник Порфирий приблизительно через тридцать лет после смерти своего учителя Плотина, основателя школы неоплатонизма (204–270 годы н. э.), то есть в начале IV века н. э., написал его биографию[365]. (Этот временной промежуток сопоставим с дистанцией между смертью Иисуса и написанием Евангелия от Марка.) Труд Порфирия построен как введение к отредактированным и изданным им сочинениям Плотина (полное название «О жизни Плотина и порядке его книг»): этим объясняется особое внимание Порфирия к обстоятельствам написания сочинений Плотина и тем периодам его жизни, в которые они писались (см. особенно §§3–6), а также к собственной роли ученика, которому учитель доверил редактировать свои труды. Ричард Валантазис указывает, что из биографии остается непонятным, чему же именно Плотин учил своих учеников, и что композиция ее указывает на книги — сочинения Плотина, истолкованные и отредактированные Порфирием[366] — как на истинный источник духовного руководства, которого ищет читатель[367].

В последний период жизни Плотина, когда он осел в Риме и написал все дошедшие до нас работы, он основал школу, без сомнения, устроенную по образцу школы Аммония Сакка, его собственного александрийского учителя. Это была группа его близких друзей и учеников[368], часто с ним встречавшихся, бывавших в его доме и присутствовавших на его «собеседованиях» — семинарах, где он развивал свои идеи. Порфирий называет пятнадцать таких учеников — двенадцать мужчин[369] и трех женщин[370]. Мужчины — Амелий Гентилиан Этруск; Павлин, врач из Скифополя; Евстохий, врач из Александрии; Зотик, поэт и литературный критик; аравиец Зет (Заид), врач и политик (Плотин обычно проводил лето на вилле Зета в Кампании, где и умер); Кастриций Фирм, политик; Марцелл, Оронтий[371] и Сабинилл, римские сенаторы; Рогациан, тоже сенатор, отказавшийся от политической карьеры, чтобы вести жизнь философа; Серапион, ритор и финансист из Александрии; и, наконец, сам Порфирий, философ из Тира (§7). Из этих двоих «профессиональными» философами, посвятившими жизнь философии, были только Амелий и Порфирий. Три женщины–ученицы — Гемина, владелица дома, в котором жил Плотин, ее дочь, также по имени Гемина, и Амфиклея, невестка неоплатонического философа Ямвлиха. Все три были «всей душой преданы философии» (§ 9). Эти два списка учеников весьма напоминают Евангелия, в которых также приводится список двенадцати учеников–мужчин и называются имена трех учениц–женщин (Мф 26:56, Мк 15:40; 16:1, Лк 8:2–3; 24:10; Ин 19:25). О том, случайна или сознательна такая параллель со стороны Порфирия, мы скажем вкратце.

В большинстве случаев Порфирий не сообщает, как долго эти лица принадлежали к школе Плотина, хотя отмечает, что Павлин, Зотик и Зеф умерли раньше Плотина (и, следовательно, не могли служить источниками сведений для биографии, написанной Порфирием), а Евстохий общался с Плотином только в самом конце его жизни (§7). Однако еще до того, как привести список учеников, возглавляемый Амелием[372], Порфирий объясняет, что Амелий провел в обществе Плотина двадцать четыре года: он присоединился к группе учеников всего через два года после приезда Плотина в Рим, в 245 году, когда Плотину было тридцать лет (§ 3). По всей видимости, он оставался близок к Плотину до 269 года, предшествовавшего году его смерти[373]. Таким образом, Порфирий явно дает понять, что Амелий может служить очевидцем, чьи показания объемлют почти весь последний этап жизни Плотина, когда он был руководителем школы. Никаких указаний на то, что какой–либо иной ученик Плотина мог бы выполнять ту же роль, в тексте нет.

Несомненно, Порфирий считает Амелия и себя наиболее видными учениками Плотина — как оно в действительности и было. То, что в списке учеников–мужчин он отводит себе последнее место, связано не со скромностью[374], которой он в своем труде совершенно не проявляет, а с желанием подчеркнуть свое имя. Это позволяет ему завершить список сообщением о том, что именно ему Плотин поручил редактировать свои труды — привилегия, которую Порфирий считает важнейшим «знаком отличия» для ученика. Однако это не подрывает заслуженного первого места Амелия, первенство которого Порфирий подчеркивает и в других местах: говоря о том, что Плотин дал ему прозвище, что Кастриций Фирм не только почитал Плотина, но и был юридическим поверенным Амелия (а также близким другом самого Порфирия: см. §7). Именно Амелий активнее всех защищал взгляды своего учителя письменно (§18). Иногда Порфирий соединяет себя с Амелием, говоря «Амелий и я» (§5) или «мы» (§§10, 16), указывая тем самым, что они делили друг с другом место ближайших учеников Плотина, а также имели на него наибольшее влияние (§§5, 18). Однако при всем этом из тех 26 лет, что Плотин провел в Риме (244–270 годы), Порфирий может претендовать лишь на пять или шесть лет, проведенных в его обществе (март 262 года — сентябрь 268 года): он познакомился с ним, когда Плотину было уже пятьдесят девять лет — Амелий же провел в его кругу восемнадцать лет (§§4–5).

Автор «Жизни Плотина» не забывает указывать источники своей информации и скрупулезно следит за тем, к какому периоду жизни Плотина относятся те или иные сообщения. Работа начинается рассказом о том, как Амелий, несмотря на нежелание Плотина, сумел сделать его портрет (§1). К этому неожиданному вступлению мы еще вернемся. Однако далее Порфирий переходит к смертельной болезни Плотина и его смерти, в полном соответствии с убеждением платоников, что цель жизни — подготовить душу к посмертному освобождению от тела. Во время смерти Плотина в Кампании, на вилле его покойного ученика Зета, с ним был лишь врач Евстохий. Сам Порфирий, как он открыто признается, в то время находился в Лилибее в Сицилии (свое отсутствие он объясняет в §11), Амелий — в Апамее, Кастриций — в Риме. (Хотел ли он этим показать, что они трое и Евстохий — единственные, кто остался из числа двенадцати учеников?) Разумеется, для того, чтобы рассказ Порфирия о последних словах и смерти Плотина был достоверен, необходимо сослаться на очевидца. Вот почему не меньше трех раз в этом коротком рассказе Порфирий упоминает о том, что знает об этом от Евстохия. Однако Евстохий выступает как заслуживающий доверия свидетель лишь в данном случае, поскольку он присоединился к школе Плотина незадолго до его смерти (§7).

Продолжает Порфирий рассказом о молодости Плотина и его обучении у Аммония Сакка, добавляя, что эти сведения исходят от самого Плотина, которому «случалось рассказывать нам [по–видимому, всем ученикам вкупе, включая и Порфирия] об этом в беседах»[375]. Однако, переходя к следующему периоду жизни Плотина в Александрии, Порфирий не забывает отметить, что здесь его информация исходит от Амелия, и поясняет по этому поводу, что Амелий присоединился к Плотину через два года после того, как тот покинул Александрию и переехал в Рим, и оставался с ним двадцать четыре года (§3). Безусловно, такое уточнение призвано показать, что с этого момента основным источником–очевидцем информации о жизни Плотина становится Амелий — не считая тех сведений, за достоверность которых Порфирий готов поручиться сам. Это единственное упоминание об Амелии как источнике информации — но другие Порфирию и не нужны. Порфирий опирается и на собственные воспоминания о Плотине (см. особенно §§3, 11, 13, 15, 18), и не всегда легко различить, где он говорит о собственных воспоминаниях, а где — о сведениях, полученных от Амелия. Однако немало приведенных сведений однозначно восходит к Амелию (см. §§1, 3, 8, 9, 10, 11, 12, 14)[376].

Роль Амелия как основного очевидца подчеркивается, кроме того, использованием приема inclusio. Амелий появляется, без всяких предисловий, практически в третьей фразе книги. Из всех учеников Плотина он назван по имени и первым, и (не считая самого Порфирия) последним. Как мы увидим в таблице 13, его композиционная роль аналогична роли Петра в Евангелии от Марка[377] и Рутилиана в Лукиановой биографии Александра. (Отметим также, что Амелий, как и Петр в синоптических Евангелиях, возглавляет список двенадцати учеников.) Имя Амелия появляется в книге тридцать восемь раз — чаще, чем какие–либо иные имена (кроме имени самого Плотина); даже имя самого Порфирия встречается всего двадцать пять раз[378]. Амелий не просто занимает в сюжете наиболее видное место после Плотина и самого Порфирия — его образом заканчивается эта история; в последних частях повествования имя Амелия не менее восьми раз идет вслед за именем кого–либо из современников (кроме, опять–таки, Плотина и самого

Порфирия). Как и Рутилиан в Лукиановом жизнеописании Александра, Амелий в последний раз является на сцену уже после смерти главного героя. Он назван в числе тех, кто спрашивал у оракула Аполлона, куда отправилась душа Плотина (§22). [Полученное прорицание, вместе с подробным истолкованием его Порфирием (§§22–23), составляет последнюю часть «Жизни Плотина», перед приложением (§§ 24–26), в котором Порфирий объясняет порядок расположения «Эннеад» Плотина в отредактированном им собрании.]

Таким образом, inclusio свидетельства очевидца, призванное показать, что Амелий владел непосредственной информацией практически обо всей карьере Плотина, хорошо согласуется с тем, что еще можно извлечь из книги относительно значимости фигуры Амелия как очевидца.

Несмотря на важное место, которое отводит Амелию в своей работе Порфирий, мы можем различить и тень соперничества. Порфирий, по–видимому, рассматривает себя как одного из претендентов на наследование учителю. По–видимому, ко времени написания биографии Евстохий уже издал работы Порфирия в своей редакции[379] — и именно с мыслью об этом Порфирий, восхваляя врача Евстохия за то, что тот «занимался только Плотиновыми предметами и вид имел истинного философа», при этом не забывает упомянуть, что он сошелся с Плотином лишь в конце его жизни (§7). Однако Амелий, известный философ, бывший учеником Плотина на протяжении двадцати четырех лет, оказался не менее серьезным соперником. Согласно Марку Эдвардсу, «не Порфирия, а Амелия воспринимали как «преемника» Плотина»[380]. Поэтому, отмечая первенство Амелия, Порфирию приходилось балансировать между двумя взаимодополняющими стратегиями: подчеркивать собственную значимость в качестве ученика Плотина — и в то же время избегать очернения Амелия.

Порфириий подчеркивает собственную роль в этой истории, что выражается и в том, как именно он говорит о себе. Он говорит о себе в первом лице, однако, дабы читатели или слушатели не забыли, о ком идет речь, девятнадцать раз пишет «я, Порфирий», сочетая личное местоимение (eg?) с упоминанием собственного имени. Самопревозношение автора проявляется в этой книге и другими способами. Так, на одном семинаре, где Порфирий декламирует сочиненное им стихотворение, Плотин, по свидетельству самого Порфирия, говорит: «Ты проявил себя в равной степени как поэт, философ и иерофант» (§ 15). Порфирий заявляет даже, что однажды пережил мистический опыт соединения с Единым; Плотин, по его словам, в период их общения переживал подобный опыт четырежды (§23).

Особенно подчеркивает Порфирий свою роль в отношении сочинений Плотина. Хотя до знакомства с Порфирием Плотин написал уже двадцать одну книгу, Порфирий отмечает, что стал одним из немногих владельцев копий этих книг (§4)[381]. Следующие двадцать четыре книги Плотин написал в период, когда Порфирий входил в его круг. Основой для них послужили рассуждения на семинарах, которые Порфирий и Амелий уговорили Плотина записать (§5). Еще девять книг Плотин написал в последний период своей жизни, после того, как Порфирий переехал на Сицилию. Первые пять он отослал Порфирию, последние четыре — нет. Порфирий замечает, что первые книги Плотина, написанные в период до знакомства с Порфирием, незрелы, а в последних, написанных после того, как Порфирий уехал на Сицилию, чувствуется, что болезнь подкосила его гений. И только двадцать четыре книги, написанные в период, когда Порфирий был рядом, демонстрируют «силу, достигшую расцвета» (§6)! В это время, получив работы Плотина для редактирования и последующего издания (§7), Порфирий уговорил учителя подробнее изложить свое учение в письменном виде (§18). Забыв о своем более раннем утверждении, что Амелий также уговаривал Плотина писать (§5), Порфирий пишет здесь, что он и Амелия побуждал к писанию (§18).

В начале Порфириевой «Жизни Плотина» мы читаем:

Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из–за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: «Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?» Так он и отказался, не пожелав по такой причине сидеть перед художником; но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное, что он видел. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для сходства: вот как искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без всякого его ведома. (§1)[382].

Главное действующее лицо этой истории — Амелий, однако она складывается не вполне в его пользу. Эдварде называет действия Амелия «глупой идолопоклоннической попыткой украсть черты учителя и запечатлеть их в мертвой материи портрета»[383]. Порфирий использует этот случай как иллюстрацию вводной сентенции, что «Плотин как будто стыдился того, что имеет тело», и поэтому никогда не говорил о своем происхождении и детских годах — темах, с которых обычно начинаются биографии. Однако, по замечанию Эдвардса, эта история намекает также на то, что Порфирий намерен представить читателям более верный портрет Плотина, чем сделанный Амелием против воли учителя. По Эдвардсу, это намек и на противопоставление Амелиевых конспектов, не авторизованных Плотином, его собственному изданию работ Плотина, сделать которое поручил ему сам учитель (§§3, 7)[384].

Если история о портрете, помещенная в начале книги, содержит в себе имплицитную критику Амелия, то упоминания Амелия в последней части (§20) и первой части (§21) — одни из последних упоминаний Амелия в книге — единственные во всей книге, носят откровенно негативный характер. Здесь Порфирий цитирует и обсуждает критические замечания Лонгина в адрес оригинальных философских сочинений Амелия, не забывая добавить, что его собственные работы такой критики не вызвали: «Он справедливо отмечает, что Амелиевой обстоятельности я старался избегать, считая ее недостойной философа, и когда писал, то всеми силами следовал Плотину» (§21). [После этой ссылки на Амелия мы встречаем лишь одно упоминание о нем — там, где говорится, что он в числе прочих вопросил оракул Аполлона о судьбе Плотина после смерти последнего (§21).] Здесь Порфирий претендует на звание не только доверенного ученика, которому Плотин завещал издание своих работ, но и продолжателя Плотина в своих собственных философских сочинениях. По–видимому, признавая значение Амелия как очевидца внешних фактов жизни Плотина, Порфирий в то же время подразумевает, что Амелий не понимал своего учителя по–настоящему — в отличие от самого Порфирия, который испытал тот же мистический опыт соединения с Единым, что и сам Плотин, и стал истинным продолжателем его философии.

Все это очень напоминает роли Петра и Любимого Ученика в Евангелии от Иоанна. И Любимый Ученик, и Порфирий изображают себя более глубоко вникшими в суть учения их учителей, чем «общепризнанные» главные ученики и свидетели — соответственно, Петр и Амелий. Оба пишут, что учителя поручили им распоряжаться после своей смерти их наследством: Порфирию — как редактору и издателю сочинений Плотина, Любимому Ученику — как свидетелю, который должен изложить учение Иисуса письменно. Возможно даже, что, как в Евангелии от Иоанна, inclusio Петра обрамлено другим inclusio, относящимся к Любимому Ученику, — так и в «Жизни Плотина» Порфирий обрамляет inclusio, указывающее на важную роль Амелия, упоминаниями о самом себе. Последнее «я, Порфирий» появляется у него в §23 в связи с тем, что он, как и Плотин, переживал опыт соединения с Единым. Это единственное появление его имени вслед за последним упоминанием имени Амелия в §22, и связано оно с истолкованием Аполлонова прорицания, полученного Амелием. Амелий получил прорицание — но только Порфирий правильно его понял! Однако, что касается первого упоминания имени Порфирия, идущего перед именем Амелия — за таковое приходится признать имя автора на титульном листе. Возможно, так оно и есть, однако это требует проверки. Практика помещения заглавия книги в начале свитка — достаточно позднее изобретение[385].

Марк Эдварде полагает, что «Жизнь Плотина» «задумана как языческое евангелие, в герое которого, как в Христе Четвертого Евангелия, обитает божество»[386]. Иными словами, Порфирий, примерно в одно время с «Жизнью Плотина» написавший пятнадцать книг «Против христиан», сознательно изобразил Плотина как языческую альтернативу воплощенному богу христианства. Его Плотин — не просто богоподобный философ, но бог, обитавший во плоти среди людей, подобно Христу у Иоанна[387]. Христианство, с которым он борется, становилось все более серьезным противником для такой философии, в какую Порфирий (даже более, чем сам Плотин) старался превратить платонизм. Еще одна книга того же времени, написанная Соссианом Гиероклом, противопоставляла деяниям Иисуса Христа деяния Аполлония Тианского и вызвала ответ со стороны христианского богослова и историка Евсевия Кесарийского[388]. Товарищ Порфирия по философским занятиям Амелий восторженно отзывался о прологе к Евангелию от Иоанна, видимо, давая ему неоплатоническую интерпретацию (Евсевий, Praeparatio Evangelica, 11.19.1; Августин, Civitas Dei 10.29). Порфирий вряд ли был с ним согласен — однако не мог не знать Евангелия; к тому же он писал в то время, когда «стало как никогда модно подавать жизнеописания мыслителей в апологетических или полемических тонах»[389].

Вполне возможно, что указанные нами параллели между «Жизнью Плотина» и Евангелиями введены Порфирием сознательно[390]. Верно ли, что свое inclusio очевидца он также ввел по образцу Евангелий? Мы не можем быть в этом уверены: однако, если это так — это подтверждает наше мнение, что Порфирий заметил эту черту Евангелий. А последнее более вероятно, если этот литературный прием часто использовался при составлении биографий и был ему известен.