Свидетельство и принятие свидетельства

Свидетельство и принятие свидетельства

Повторим еще раз: без доверия к свидетельству историография невозможна. Это доверие — совсем не обязательно слепая вера. В «критически–реалистическом» принятии и использовании свидетельства доверие диалектически сочетается с критической оценкой. Но оценка нужна именно для того, чтобы определиться, заслуживает свидетельство доверия или нет. Независимое подтверждение или опровержение всего, о чем рассказывает свидетельство, так, чтобы само свидетельство стало ненужным — невозможно. Свидетельство основано на человеческой памяти и разделяет с ней ее хрупкость; при этом, в отличие от живой памяти, оно существует лишь в архивированном виде и вырвано из диалогического контекста. Но свидетельство — единственный ключ к достижению большинства наших целей. Разумеется, настоящее хранит и иные следы прошлого (например, археологические находки), которые могут до определенных пределов подтвердить или опровергнуть свидетельство; однако в большинстве случаев для изучения и написания истории их недостаточно. Они не могут заменить свидетельства. В конечном счете свидетельство — это все, что у нас есть.

Однако большинство современных историографов не использует свидетельства так, как это делали историки Древнего мира. Последние зачастую использовали крупные фрагменты свидетельств в собственном повествовании, включая рассказ очевидца в свой метарассказ. Современные историки, как правило, держат между своим повествованием и свидетельствами большую дистанцию — по следующим причинам: (1) обычно они не имеют дела с живыми свидетелями; (2) вопросы, которые они задают свидетельству, зачастую не совпадают с теми, на которое свидетельство призвано отвечать. Им необходимо свидетельство «против воли»; (3) их историческое повествование, которое Рикер называет «репрезентацией», основано на свидетельствах, но, как правило, не включает их в себя. Читатели чаще сталкиваются с тем, что извлекает из свидетельств историк, чем воспринимают свидетельства сами.

Однако, как бы ни использовали свидетельства современные историки, а необходимость либо доверять свидетельствам, либо отвергать их в результате обоснованной критики сохраняется. Более того: различными путями и способами исследуя свидетельства, современные историки часто пренебрегают пониманием, принятием или отклонением того, что свидетельство изначально стремилось сообщить своим читателям. Другие подходы к свидетельству надежно блокируют этот, хотя недоверие к прямому сообщению свидетельства не обязательно ставит под сомнение и то, что оно сообщает «против воли».

Сохраняет свое значение и та особая важность, которую придавали греко–римские историки свидетельствам участников описываемых событий. Несомненно, модернистское предубеждение против заинтересованных (и, следовательно, пристрастных) сторон в пользу незаинтересованных (и, как предполагается, нейтральных) наблюдателей играет важную роль в современной историографии (и не в последнюю очередь — в библеистике). Однако, как бы ни преуменьшалось значение точки зрения участника — именно она предоставляет нам уникальный доступ к живой подоплеке событий. Читатели истории по–прежнему хотят знать, как воспринимали события прошлого сами их участники. Для таких читателей историк может привести свидетельство, снабдив его, для лучшего понимания, контекстом и поясняющими комментариями. Однако, так или иначе, ему придется привести само свидетельство — если не буквально, то в пересказе. Такое свидетельство незаменимо: оно вводит нас в самую сердцевину событий, и соперничать с ним в этом могут лишь полу–художественные творческие реконструкции. Однако, в отличие от последних, реальное свидетельство может сообщить нам нечто совершенно неожиданное, такое, чего мы и вообразить не могли. (Шошана Фелман, описывая опыт чтения студентами различных текстов, содержащих свидетельства, отмечает: «Тексты–свидетельства не просто рассказывают о фактах, но и создают — каждый по–своему — ощущение странности»[1271]). К этому мы вскоре вернемся.

Современную параллель к работе греко–римских историков Самуэль Бирског видит в такой недавно сложившейся дисциплине, как устная история[1272]. В устной истории устные свидетельства очевидцев и участников событий записываются и оцениваются как таковые, а не как сырой материал для широкомасштабных обобщений специалистов–историков, отделяющий сообщаемые очевидцами факты от их позиций. Бирског пишет:

Подход, лежащий в основе устной истории, состоит в том, что необходимо позволить очевидцам событий формировать наши представления о прошлом. «Объекты» истории становятся «субъектами»: теперь они творят историю[1273].

Это не означает, что историк, опирающийся на устные материалы, всего лишь воспроизводит свидетельства. Такой историк предполагает диалог частных точек зрения очевидцев с более широкой точкой зрения специалиста. Рассказы очевидцев необходимо оценить (например, путем сравнения с другими рассказами), интерпретировать, так или иначе сложить из них единое целое. Однако работа историка, обращающегося к устным материалам, направлена на то, чтобы дать свидетелям возможность самим рассказать о своем опыте, и на исследование того, что означает для них быть частью истории[1274].

Свидетельства очевидцев и участников имеют особое значение, когда речь идет о событиях, выходящих за рамки повседневного опыта историков и их читателей. Чем исключительнее событие, тем более превратное представление о нем может создать историк, опираясь на одно лишь свое воображение. Без свидетельства очевидца, способного дать нам полное представление об этом странном и чуждом событии, мы неизбежно начнем подгонять его под собственный опыт. В таких случаях свидетельство инсайдера может ставить нас в тупик или вызывать недоверие: однако, если нашей целью действительно является поиск истины, необходимо позволить этому свидетельству остаться таким, как оно есть, а не загонять его в ограниченные рамки нашего опыта и наших ожиданий.

Когда мы ищем в современной истории парадигматический пример такого исключительного события[1275], на ум сразу приходит холокост. Рикер говорит о событии «на границе» опыта и репрезентации[1276] — выражение, заимствованное им у Сола Фридландера[1277]. (До того Рикер использовал термин «уникально уникальные события»[1278].) Свидетельства о холокосте, говорит он, «ставят перед нами проблему восприятия»:

Речь идет об опыте, в буквальном смысле выходящем за все пределы — что создает трудности при столкновении со стандартными, ограниченными возможностями восприятия у аудитории, воспитанной на основе неких общих представлений, в частности, представлений о схожести людей в их мыслях, чувствах, действиях, положениях. Теперь же ей предстоит дистанционно столкнуться с бесчеловечностью, намного выходящей за пределы повседневного опыта обычного человека. Поэтому я говорю об ограниченности нашего восприятия[1279].

Свидетельства о холокосте историку нелегко принять прежде всего потому, что они звучат невероятно и не поддаются обычным историческим объяснениям. (Шарлотта Дельбо пишет о новоприбывших в Освенцим: «Они ожидали самого худшего — но не ожидали немыслимого»[1280]; эти слова можно применить и к тем, кто читает свидетельства о холокосте.) Именно поэтому для того, чтобы понять, что произошло при холокосте, необходимы свидетельства очевидцев. Холокост — событие, реальность которого едва ли могла бы быть нами осознана, если бы не свидетельства выживших.

В Евангелиях (если мы им верим) мы также встречаемся с событием, стоящим «на границе восприятия». Разумеется, это рискованное сравнение. Холокост и история Иисуса ни в чем, кроме своей исторической уникальности, друг на друга не походят. Ни в коем случае я не стремлюсь преуменьшить или отрицать исключительность холокоста. Напротив, мы должны в полной мере признать его уникальность, если хотим, чтобы случай холокоста объяснил нам значение свидетельских показаний и для других исторически уникальных событий. Таким образом, помня об уникальности холокоста, рассмотрим несколько примеров свидетельств о нем, сделанных выжившими.