«Живой, остающийся в душе голос»

«Живой, остающийся в душе голос»

Замечание Папия о том, что «из книг [нельзя] почерпнуть столько сведений, сколько дает живой, остающийся в душе голос», отмечается многими, но трактуется по большей части неверно. Многие понимают его в том смысле, что Папий вообще предпочитает устную традицию книгам. Однако такое предубеждение против книг в пользу устного слова делает, по меньшей мере, парадоксальным тот факт, что сам Папий записывал собранные им евангельские предания, а впоследствии написал на основе этих преданий собственную книгу. Кроме того, мы знаем, что во время работы над книгой Папию были известны написанные Евангелия (по крайней мере, от Марка и от Матфея) и что он, хотя и сознает некоторую неполноту этих двух Евангелий, ни в коей мере их не отвергает (см. ниже, главу 9).

Чтобы понять, почему Папий предпочитает письменным источникам «живой голос», для начала следует осознать, что перед нами «топос», общее место античного дискурса. Лавдей Александер указывает на близкое сходство этой фразы с отрывком из одного труда античного медика Галена, где тот приводит «поговорку, имеющую широкое хождение среди ремесленников» и гласящую, что «получать сведения из книги — совсем не то, что учиться у живого голоса, так что это даже сравнивать нельзя»[57]. Выражение «у живого голоса» (para z??s phones) — совершенно то же, что у Папия, только Папий добавляет «и остающегося в душе» («пребывающего») (menous?s). Известны также два латинских источника того же утверждения — что «живой голос» (лат. viva vox) предпочтительнее книг, причем в обоих случаях это утверждение приводится как расхожая поговорка (Квинтилиан, Наставления оратору, 2.2.8; Плиний Младший, Письма, 2.3)[58]. Очевидно, что Папий также ссылается на пословицу. В контексте научных и технических сочинений (как у Галена) эта пословица отражает ранее известное мнение, что учиться ремеслу у живого мастера, следуя его примеру и указаниям, легче, чем по книге[59]. Однако, даже если эта поговорка возникла в среде ремесленников, ручным трудом она не ограничена. Сенека применяет ее к философии, говоря, что личное общение с учителем приносит больше пользы, чем изучение философии по книгам: «От живого голоса (viva vox), разделяя с наставником его повседневную жизнь, ты получишь больше блага, чем от любого сочинения» (Письма, 6.5)[60]. В обоих случаях текстам предпочитается не длинная цепь устной традиции, а прямое личное общение с учителем. Та же фраза, используемая Квинтилианом (Наставления оратору, 2.2.8) и Плинием (Письма, 2.3) в рассуждениях о риторике, указывает на особую коммуникативную силу устного выступления оратора, которую письменный текст не способен адекватно передать[61].

Александер так подытоживает свое исследование этого топоса:

Мы видим, что поговорка о «живом голосе» имела широкое хождение в общем смысле; однако можно выделить три культурных поля, в которых она применялась в более конкретных значениях. В риторике она подчеркивает центральное значение живого выступления. В среде ремесленников — выражает распространенное ощущение сложности, почти невозможности усвоения практических навыков по книгам, без живого примера. И, наконец, в школе вообще служит напоминанием о приоритете личных наставлений над изучением (или написанием) учебников[62].

Во всех этих случаях поговорка относится к непосредственному опыту говорящего, будь то оратор или учитель, а не к передаче традиции на протяжении поколений. С устной традицией она может быть связана разве что в контексте школы[63]; но и здесь упоминаемый в пословице «живой голос» принадлежит не устной традиции, а конкретному преподавателю, обучающему учеников с помощью устных наставлений. Следовательно, как указывает Гарри Гэмбл, «Папий высоко ставит не устную традицию как таковую, а сведения из первых рук. Он старался получать информацию из первых рук везде, где только мог, и определенно предпочитал такой способ получения информации всем остальным»[64].

Историографию Александер не упоминает, и в сохранившихся до наших дней работах античных историков поговорка о живом голосе не встречается. Есть, однако, другая, равнозначная по смыслу пословица, употребляемая тем же Галеном: он пишет, что «лучше быть очевидцем (autopt?s) дел мастера, чем уподобляться тем, кто правит свой путь по книгам»[65]. Эту пословицу, как и поговорку о живом голосе, Гален применяет к обучению ремеслу; однако то же выражение приводит Полибий, историк, писавший за три столетия до Галена, сравнивая историографию с врачебным искусством (12.15d.6). Об этом он говорит в ходе суровой критики историка Тимея, полностью полагавшегося на письменные источники. Стоит отметить, что Полибий вообще любит слово autopt?s («очевидец»)[66], характерное, как показывает Александер, для медицинской литературы (как в приведенной цитате из Галена)[67]. Хотя само это слово у историков в целом встречается редко, Полибий использует его для описания центрального в античной историографии понятия: важность непосредственного личного знания описываемого предмета — знания либо самого историка, либо, по крайней мере, его информанта. Продолжая критику Тимея, Полибий пишет, что существуют три типа исторического (как и любого иного) изыскания: один из них основан на зрении и два — на слухе. Исследование путем видения — это непосредственное личное знание историком мест или событий, о которых он пишет: метод, высоко ценимый античными историками, которому Полибий, как и Фукидид и другие, отдавал первое место. Один из путей исследования путем слышания — чтение мемуаров (hypomn?mata) (в древнем мире тексты всегда читались вслух, даже если читатель читал их для себя)[68]; Тимей основывался на этом методе полностью, однако Полибий ставит его на последнее место. Более важна для Полибия другая форма исследования через слышание — расспросы (anakriseis) живых свидетелей (12.27.3).

Как напоминает нам Самуэль Бирског и как мы отмечали в предыдущей главе, античные историки, полагавшие, что полноценному исследованию и воспроизведению поддается лишь новейшая история, сохранившаяся в живой людской памяти, превыше всего ценили непосредственное участие историка в событиях, о которых он писал (то, что Бирског называет свидетельством); вторым по достоверности источником считались воспоминания живых очевидцев, которых историк мог лично расспросить (то, что Бирског называет косвенным свидетельством)[69]. В некоторых случаях этот источник мог расширяться и включать в себя беседы историка с людьми, расспрашивавшими очевидцев; однако общим принципом оставался личный контакт с очевидцами — и, следовательно, этот принцип нельзя понимать как общую декларацию превосходства устной традиции над письменными источниками. Разумеется, не мешал он историкам и писать собственные книги — ведь их целью, среди всего прочего, было именно зафиксировать воспоминания, в противном случае неизбежно исчезающие из памяти общества, сделать их, говоря знаменитыми словами Фукидида, «общим достоянием на все времена» (1.22.4)[70].

Именно в этот историографический контекст лучше всего укладываются слова Папия о «живом голосе». Эту поговорку, употребляемую, как мы видели, в различных контекстах, нетрудно применить и к известному предпочтению свидетельств очевидцев перед письменными источниками, свойственному лучшим историкам. К этой ситуации поговорка подходит не хуже, чем к непосредственному обучению у мастеров–ремесленников или философов. В историографическом контексте Папий предпочитает книгам не устную традицию как таковую, а доступ к живым людям, бывшим свидетелями и участниками исторических событий, — в его случае «учеников Господних». Он описывает свое исследование по образцу исторических изысканий, обращаясь к «наилучшему методу» историографов (хотя на практике, бесспорно, многие историки пользовались письменными источниками намного шире, чем предписывала им теория)[71]. То, что он сам записал собранные им предания — вовсе не парадоксально, как полагают некоторые ученые. Именно так и действовали историки. Что бы ни говорил о его глупости явно предубежденный против него Евсевий, Папий был образованным человеком[72] и, весьма вероятно, читал Полибия. Строгие историографические принципы Полибия и Фукидида стали для позднейших историков своего рода идеалом, которого надлежало придерживаться, по крайней мере, на словах. Александер полагает, что Иосиф Флавий также зависит от Полибия, когда утверждает, что писать историю Иудейской войны позволяет ему статус очевидца (autopt?s) и участника событий[73].

То, что Папий оценивает свои действия как историческое исследование, возможно, подтверждает и использование им слова anakrinein в описании того, как он расспрашивал учеников старцев, приезжавших в Иераполь, о словах старцев: «Я расспрашивал (anekrinon) его о словах старцев». Этот глагол и однокоренное с ним существительное anakrisis чаще всего использовались в юридическом контексте, в значении допроса судьей участников процесса. Однако мы уже видели, что Полибий употребляет это слово, описывая, как историк расспрашивает очевидцев (12.27.3). В другом месте, критикуя Тимея, Полибий называет anakriseis важнейшей частью работы историка (12.4с.З). Дальнейшие его слова показывают, что речь снова идет о расспросах очевидцев (то есть тех, кто своими глазами видел описываемые места или события):

Так как события совершаются единовременно во многих местах, а одному лицу невозможно присутствовать разом в нескольких пунктах, далее, так как одному человеку не по силам изучить путем собственных наблюдений все страны мира и особенности каждой из них, то остается собирать сведения у возможно большего числа лиц, давать веру надежным свидетелям и умело оценивать случайно притекающие известия (12.4с.4–5). [В переводе Ф. Г. Мищенко. — Прим. пер.]

Глагол anakrinein встречается и в совете Лукиана Самосатского, обращенном к историку. Контекст сходен:

Что же до самих фактов — [историку] не следует собирать их как попало, но лишь после тщательного и трудоемкого исследования (peri t?n aut?n anakrinanta). Лучше всего, если он сам был очевидцем (paronta kai ephor?nta); если же нет — следует выслушать тех, кто наиболее беспристрастно излагает суть дела…

(Как надо писать историю, 47).

Предположение, что Папий сознательно использует историографическую терминологию, подтверждается и первой фразой обсуждаемого отрывка. Обычно ее переводят так:

Не поколеблюсь изложить для тебя, вместе с собственными истолкованиями (synkatataxai tais herm?neiais), все, что в прошлом старательно разузнал от старцев, что тщательно запомнил (emn?moneusa), за достоверность чего ручаюсь[74].

В пользу такого понимания говорит то, что именно так Руфин перевел греческий текст Евсевия на латынь. Однако Кюрцингер предлагает другой — и очень привлекательный перевод[75]. Я включил предложения Кюрцингера в перевод, приведенный мною выше, так что первая фраза отрывка прозвучала таким образом:

Не поколеблюсь изложить для тебя в должном порядке (synkatataxai tais herm?neias) все, что в прошлом старательно разузнал от старцев, что тщательно записал (emn?moneusa), за достоверность чего ручаюсь.

Согласно такой интерпретации, Папий описывает стадии работы историка — так же и в том же порядке, как перечисляет их в своем руководстве по историографии Лукиан (сразу после процитированного нами отрывка):

Собрав же все или большинство фактов, пусть он сперва запишет их в виде собрания заметок (hypomn?ma), сырого материала, лишенного пока что и связности, и красоты. Затем, приведя их в порядок (epitheis t?n taxin), пусть придаст им красоту, украсит их яркими выражениями, фигурами речи и ритмом

(Как надо писать историю, 48).

В такой интерпретации слово mn?moneuein у Папия означает не «запомнить», а «записать» — создать собрание заметок для памяти (hypomn?mato), часто упоминаемых как подспорье в работе античных историков[76]. Заметки составляли черновик: чтобы создать литературное произведение, их требовалось упорядочить и обработать. Эту стадию труда историографа Папий, если следовать нашей интерпретации, описывает словами synkatataxai (или syntaxai — чтение, предпочитаемое Кюрцингером) tais herm?neiais (что обычно переводится «изложить вместе с собственными истолкованиями»)[77]. В пользу такого понимания приведенной фразы Папия говорит многое. Его заверение в истинности того, что он рассказывает — разумеется, тоже элемент обычной историографической практики (см. Лукиан, Как надо писать историю, 39–40, 42).

Таким образом, Пролог Папия можно понимать так, что в своей работе он следовал строгому историографическому методу: провел тщательные изыскания, собрал свидетельства очевидцев, записал их в виде сырых заметок и, наконец, обработал эти заметки, придав им литературную форму. Следовательно, его предпочтение свидетельских «показаний», полученных из вторых или третьих рук, — это предпочтение историка, которому, раз уж прямое свидетельство невозможно (то есть историк не присутствовал при описываемых им событиях) — необходимы свидетельства косвенные.

Для наших целей сейчас важнее всего то, что «живой, остающийся в душе голос» — не метафора устной традиции, как считают многие ученые. Папий говорит о буквальном голосе информанта — живого человека, обладателя личных воспоминаний о речениях и деяниях Иисуса. Даже если отвергнуть предположение о том, что Папий следует методике классической историографии — смысл его слов от этого не меняется. Как мы уже видели, поговорка о превосходстве «живого голоса» над письменным источником подразумевает не превосходство устной традиции над письменной, но предпочтительность личного общения с наставником, информантом или оратором по сравнению с чтением текстов[78]. Однако Папий уникальным образом расширяет стандартное клише «живой голос», добавляя к нему «остающийся»[79] и, таким образом, подчиняя его своему контексту: речь идет о тех немногих, кто знал Иисуса, но во время исследований Папия еще «остается» среди живых.

Стоит отметить, что Иероним, в своем кратком жизнеописании Папия переведший эту часть Пролога на латынь, очевидно, понял выражение «живой голос» так же, как мы. Вся фраза целиком звучит у него так:

Ибо книги читаемые не столь мне полезны, сколь живой голос, даже и до сего дня звучащий в устах тех, кому он принадлежит (viva vox et usque hodie in suis auctoribus personans)

(О знаменитых мужах, 18).

Иероним здесь, по–видимому, понимает Папия в том смысле, что тот предпочитал личные беседы со свидетелями записям их свидетельств в Евангелиях.

В целом заключительное предложение отрывка из Папия, в том числе «живой, остающийся в душе голос», по–видимому, лучше всего подходит к словам, непосредственно ему предшествующим: «И что говорили Аристион и Иоанн Старший, ученики Господни». Наиболее ценны для Папия слова этих живых свидетелей. Он собирал и то, что старцы сообщали о словах уже почивших учеников; однако, как ни прославленны были эти ученики, дополнительное расстояние от прямого контакта с живыми очевидцами делало эти предания менее ценными, чем сообщения о том, что рассказывают еще живущие свидетели. Таким образом, рассказывая о том, о чем он расспрашивал путешественников, приезжающих в Иераполь, Папий перечисляет учеников, которых к тому времени уже не было в живых, однако приберегает к концу источники самой ценной информации. Это — те два ученика, которые к тому времени были еще живы и доступны для путешественников, посещающих Иераполь, которые могли сидеть у их ног и затем подробно рассказывать о том, что от них услышали. Очень возможно, впрочем, что и здесь, как и в случае с семью учениками, названными по именам, числу придается символическое значение. Два свидетеля — минимальное число, подтверждающее достоверность сообщаемых сведений. Хотя живых учеников осталось всего двое — Аристион и Иоанн Старший, — их свидетельство полноценно и достоверно.

Таким образом, использование Папием слова menein («оставаться, выживать») в выражении «живой и остающийся голос» (z??s phones kai menous?s) можно сравнить с употреблением того же слова Павлом, который пишет, что из более чем пятисот человек, видевших Господа, «большая часть доныне в живых (menousin he?s arti), а некоторые и почили» (1 Кор 15:6); или же, как мы уже предположили, со словами Иисуса о любимом ученике в конце Евангелия от Иоанна: «Если Я хочу, чтобы он пребывал (menein), пока не приду…» (Ин 21:22, 23). В этих текстах говорится о том, что люди, видевшие Господа, остаются в живых. Если, как я уже показывал в другом месте[80], а в этой книге покажу ниже, в главе 16, Папий считает любимым учеником и автором четвертого Евангелия Иоанна Старшего, то сходство с Ин 21:22, 23 здесь особенно уместно, и вполне возможна сознательная аллюзия. Однако ничто в нашей аргументации не зависит от этой возможности.

И снова отметим ключевую мысль Папия: он вовсе не считает, что в евангельских преданиях отражены сведения, давно потерявшие живую связь с изначальными рассказами очевидцев. Ведь если устная традиция независима от очевидцев — какая разница, живы они или нет? Однако Папий полагает, что ценность устных преданий прямо связана с их происхождением от живых очевидцев, повторяющих свое свидетельство и способных его подтвердить[81]. Правда, свидетельства из вторых рук о том, что говорили уже умершие очевидцы, также имеют ценность; однако все утверждение Папия в целом подразумевает, что ценность устного свидетельства уменьшается по мере отдаления от непосредственных очевидцев событий. То время, о котором пишет Папий — когда он собирал предания, — было последним периодом, когда такая работа была еще возможна; именно поэтому Папий занялся сбором преданий, записал их и впоследствии составил из них книгу. Разумеется, не случайно, что в этот же период были написаны Евангелия от Матфея, Луки и Иоанна.

Из тех преданий о речениях и деяниях Иисуса, что собрал Папий, до нас дошли в сохранившихся фрагментах его труда очень немногие. Из замечаний Евсевия ясно, что Папий записал множество евангельских преданий, в особенности исходящих от Аристиона и Иоанна Старшего, и что многие из них не имели параллелей в наших канонических Евангелиях (Евсевий, Церковная история, 3.39.7, 12, 14). Однако можно предположить, что в большинстве своем это были варианты рассказов и изречений Иисуса, известных нам по Евангелиям, из которых во время составления книги Папий знал как минимум Евангелия от Матфея, Марка и Иоанна. (Возможно, книга Папия состояла из собрания евангельских преданий с комментариями. В этом случае она принадлежала к хорошо знакомому нам античному жанру авторитетного текста [зачастую — записанного устного учения] с комментариями, которые, как считалось, необходимы учащимся, чтобы полностью понять и оценить текст. Папий, по всей видимости, предлагал читателю не столько свои собственные комментарии [по крайней мере, их сохранилось ничтожное количество], сколько комментарии столь почитаемых им старцев.)

Этот отрывок из Пролога Папия полезно сравнить с Прологом к Евангелию от Луки, возможно, написанным примерно в то же время, когда Папий занимался сбором преданий, описанным в этом отрывке. В своих взаимоотношениях с очевидцами Лука подобен тем, кого Папий именует «старцами» (хотя, возможно, сам этот термин употреблялся только в Азии). Иными словами, Лука слышит предания непосредственно от очевидцев. Как пишет Мартин Хенгель:

Подчеркнутое «как передали нам» [Лк 1:2] показывает, что между Иисусом и древнейшими «литературными источниками» о нем (включая и самого автора — Луку) стояли лишь те, кто с самого начала своими глазами видели его деятельность… Лука писал в конце второго поколения[82].

Особенно важно, что Лука пишет об очевидцах, о тех, кого Папий именует «учениками Господними», как о «бывших с самого начала очевидцами (autopta?) и служителями Слова»[83]. Речь идет, разумеется, об одной группе людей, а не о двух[84]. Это ученики, которые сопровождали Иисуса на протяжении его служения (ср. Деян 1:21), а затем стали видными учителями древней церкви. Разумеется, к ним относятся двенадцать апостолов (ср. Деян 6:4) — но также и другие, поскольку Евангелие от Луки и Деяния особенно ясно говорят о том, что у Иисуса было много учеников и помимо Двенадцати (Лк 6:17; 8:1–3; 10:1–20; 19:37; 23:27; 24:9,33, Деян 1:15, 21–23), и возможность того, что в число информантов Луки входили эти ученики, необходимо рассматривать серьезно. То, что эти информанты — будь то Двенадцать или другие ученики — были не только свидетелями, но и видными учителями и лидерами раннехристианского движения, подтверждает то, что мы узнали от Папия: они не просто положили начало традиции, а затем исчезли из поля зрения — напротив, долгие годы они оставались живыми источниками, гарантирующими достоверность рассказов о речениях и деяниях Иисуса. Как и Папий, Лука расспрашивал о том, что говорили (или что говорят) Петр, Клеопа, Иоанн, Иаков и другие.